Kitabı oku: «Мои литературные святцы», sayfa 5

18 апреля

В одну из дискуссий о поэзии, которую вела «Литературная газета» и за которую отвечал я, захотела вмешаться поэтесса Татьяна Глушкова.

Она недавно выпустила свою первую книгу, где подражала одновременно своей землячке Юнне Мориц и Белле Ахмадулиной, но особых успехов не добилась. Книжечка вышла довольно поздно и прошла почти незамеченной.

Возможно, это её и озлобило. Она бросилась в литературоведение. Начитанная и самоуверенная, она, так сказать, к штыку приравняла перо, разящее и колющее.

Поначалу её статьи заметили. Но Глушкова, со своей неразборчивой беспощадностью, повторялась, и постепенно интерес к её статьям стал падать. А интереса к Глушковой-поэту никогда и не было. Это повысило градус и без того горячей глушковской злобы.

Короче, когда она принесла статью в газету, зам главного редактора Кривицкий сперва печатать её отказывался. «Пусть смягчит как-нибудь тон», – говорил он.

Угрожая, Глушкова умела быть убедительной, а Кривицкий был пуглив. После разговора с ней он свои возражения снял: «Пусть печатает!»

В статье она набросилась среди прочих на двух моих приятелей – критика Станислава Рассадина и поэта Владимира Соколова.

Рассадин уже напечатал статью в этой дискуссии, ответить ей не мог, а Соколов сказал мне, что комедию ломать он Глушковой не даст.

И не дал. Он, живший в соседнем подъезде, разбудил меня в два часа ночи и прочитал свою статью по телефону. Я сказал, что завтра утром перед работой я у него её заберу.

– А если сейчас? – спросил он.

– Сейчас два часа ночи, – сказал я.

– Давай по-гусарски, – предложил Володя. – Иди ко мне. Почитаем вместе и отметим это дело.

Может, в другой ситуации я бы и отказался. Но, услышав, как прочитал он по телефону весьма убедительную филиппику в адрес «Кожинова, Куняева и примкнувшей к ним Глушковой», я понял, что он не просто публично рвёт со всеми бывшими дружками, но ощущает это как поворотный момент в своей биографии.

Дверь в соколовскую квартиру запиралась только, когда в доме находилась жена Володи Марьянна. В другое время можно было, позвонив, толкать дверь и входить. Хозяин тебя не встречал. Он сидел или лежал на любимом своём диване перед никогда не выключавшимся телевизором. Когда приходили гости, Володя его приглушал.

Сначала он снова прочитал мне статью. Потом заставил прочитать её меня, чтобы уловить ухом фальшь. Наконец, работу над статьёй мы закончили.

– Сходи на кухню, – попросил меня Соколов. – Возьми там хлеба, огурцов и чего хочешь в холодильнике и тащи сюда.

Пока не приходила Марьянна, посуду никто не мыл. Её скапливалось довольно много.

– Захвати минералки, – прокричал Володя. – И стаканы.

Стаканы пришлось отмывать.

– По-гусарски, – сказал Соколов, когда еда была нарезана и разложена по отмытым мной тарелкам, а бокалы извлечены из горки. – Влезь на лестницу и достань с верхней полки за двенадцатым томом Толстого.

Сам Володя ходил, опираясь на палку. Ноги у него болели. Болезнь была опасная. Из костей уходила жидкость. Врачи просили его бросить курить. Но Соколов этого сделать так и не смог.

Я влез по приставленной к книжным полкам лестнице. Том Толстого прикрывал большую бутылку «Посольской».

Сразу скажу, что ею мы не ограничились. Ночь была длинная, и мне пришлось ещё пару раз передвигать лестницу и шарить за названными Соколовым книгами. Память у него оказалась отменной.

Сумбурный поначалу разговор постепенно выстроился.

– А ты заметил, – спросил Володя, – что Евтушенко и Куняев похожи друг на друга, как разнояйцовые близнецы?

– В каком смысле? – удивился я.

– В смысле их стихов, – пояснил Соколов. – У обоих нет того, что Толстой назвал лирической дерзостью, когда говорил о Фете.

– Ну, – сказал я, – она мало у кого есть. Толстой ведь определил, что лирическая дерзость – это свойство великих поэтов.

– Великих-невеликих, но у больших она есть! – не согласился с Толстым Володя. – А у Жени и Стаса пороху не хватает, чтобы стать большими. Они похоже начинают стихи и похоже заканчивают.

– Начинает Евтушенко обычно броско, – задумался я.

– И Куняев броско, – Соколов взял книгу и прочёл несколько начальных кунявских строф из разных стихотворений. – Чувствуешь, как мощно?

Звучало действительно обещающе.

– И что потом? – спросил Володя. – Кисель, размазня! Многословие, суесловие, какая-нибудь простенькая мораль, как в басне.

– Потому что оба публицисты в стихах, – сказал я. – Таких сейчас много.

– Рифмованной публицистики пруд пруди, – согласился Соколов. – Но таких, как Евтушенко и Куняев – только они. Причём очень похожи друг на друга. Оба были наделены даром и оба его профукали. Так и не научились удерживать в себе лирическое напряжение.

– «Учусь удерживать вниманье долгих дум», – процитировал я.

– Кто это? – спросил Соколов.

– Пушкин, – отвечаю. – Стихотворение «Чаадаеву». 1821 год. А после – в 1833-м, в «Осени»: «И думы долгие в душе своей питаю».

– Вот-вот, – обрадовано сказал Володя. – А эти оба расслабляются, и музыка уходит! Сколько раз – начинаешь читать, – в руках у Соколова всё ещё книга Куняева, он её листает, – смотришь, вдумываешься, а потом, – он бросает книгу на кровать, – чувствуешь, что тебя манили на голую блесну. А знаешь, почему они сломались?

– Почему?

– Потому что Женька вошёл в моду и стал зависеть от публики, – определил Соколов. – Гнал стих ей на потребу. А Стас ему безотчётно подражал. Оба погибли для поэзии. Оба стали, как тот пушкинский поэт, – и Володя со вкусом процитировал: – «В заботы суетного света / Он малодушно погружён». «Малодушно»! – Соколов даже зажмурился от удовольствия. – Волшебник Пушкин! Мало души! А кто, сталкиваясь с суетой, проявляет малодушие?

– Кто? – спросил я.

– Обыватель, – радостно ответил Володя. – Потому и банальны их концовки. Ради готовых ответов напрягаться не надо. Такие стихи, как выдохшееся пиво: пивом пахнет, а пьёшь – вода! Вот чего не понимают ни они, ни Кожинов, ни Глушкова.

В первой своей статье в «Вопросах литературы», которая понравилась многим, Глушкова, раздавая тычки и зуботычины критикам и литературоведам, поучала их, так сказать, собственным примером – анализом стихотворения Фета. Анализ очень понравился Кожинову:

– Он мне давал его читать, – сказал Соколов. – Я ему тогда же сказал, что Глушкова ничего не поняла в Фете, сделала его бесчеловечным эгоцентристом. Достань вон с той полки Фета.

Я достал. Соколов нашёл нужное стихотворение. Прочёл:

 
За гробом шла, шатаясь, мать.
Надгробное рыданье! —
Но мне казалось, что легко
И самое страданье!
 

– «Казалось», понимаешь? У него и перед этим, там, где разговор о «гробике розовом»: «И мне казалось, что душа / Парила молодая». Это зачарованность неземной высшей жизнью. Смотри:

 
Вдруг звуки стройно, как орган,
Запели в отдаленьи;
Невольно дрогнула душа
При этом стройном пеньи.
И шёл и рос поющий хор, —
И непонятной силой
В душе сливался лик небес
С безмолвною могилой. —
 

Понимаешь? Он сейчас парит над землёй. Он в других сферах. Причём не утверждает, что страданье легко, но предупреждает, что ему это кажется: «Мне казалось». А что пишет эта (он употребил непечатное слово)? Что Фет здесь эстетически наслаждается жизнью. Ах, (ещё одно непечатное слово)! Хоронила ли она кого-нибудь? Я так и сказал Диме: это не человеком написано, а нелюдью!

– Да, Дима и сам восхитился строчками Юрия Кузнецова: «Я пил из черепа отца / За правду на земле», – сказал я. – Кожинов объясняет это воскрешением древних символов, следованием обычаям предков.

– Предки, – усмехнулся Соколов, — когда-то человечину ели. Съедали самого храброго, убеждённые, что его храбрость перейдёт в них. Господи! – он обхватил голову руками, – до чего дошли? До воспевания людоедства!

Владимир Николаевич Соколов (родился 18 апреля 1928 года) так же, как я, дружил одно время с Кожиновым, который написал неплохую музыку на некоторые его стихи, и так же, как и я, с Кожиновым раздружился. Кожинов прощал своим друзьям антисемитизм, а Соколов – нет. С другим нашим общим другом Юзом Алешковским Соколов был дружен до самого отъезда Юза. Они любили друг друга, и Юз нередко звонил ему из Америки. «За данью», – говорил он ему. И Соколов читал другу только что написанные стихи, которыми Юз неизменно восторгался.

Сейчас, оглядываясь назад, когда Володи давно уже нет на свете (он умер 24 января 1997 года), я думаю, что стихи Соколова, безусловно отмеченные традицией Фета, были лирическими акварельными рисунками, тонко нарисованные пером. Содержание этих поэтических акварелей было бездонным:

 
Вот мы с тобой и развенчаны.
Время писать о любви…
Русая девочка, женщина,
Плакали те соловьи.
Пахнет водою на острове
Возле одной из церквей.
Там не признал этой росстани
Юный один соловей.
Слушаю в зарослях, зарослях,
Не позабыв ничего,
Как удивительно в паузах
Воздух поёт за него.
Как он ликует божественно
Там, где у розовых верб
Тень твоя, милая женщина,
Нежно идёт на ущерб.
Истина не наказуема.
Ты указала межу.
Я ни о чем не скажу ему
Я ни о чем не скажу.
Видишь, за облак барашковый,
Тая, заплыл наконец
Твой васильковый, ромашковый
Неповторимый венец.
 

***

Натан Яковлевич Эйдельман (родился 18 апреля 1930 года) в молодости чуть было не угодил в чекистскую мясорубку. После окончания университета, преподавал в школе, но ходил в кружок Льва Николаевича Краснопевцева, осуждавшего сталинизм с марксистской точки зрения. 9 человек было арестовано в 1957-м. Эйдельман отделался исключением из комсомола и увольнением из школы. Как рассказывали его друзья, слава о школьных уроках Эйдельмана облетела Москву. Возможно, поэтому ему преподавать больше не разрешили.

Он стал музейным работником. Защитил кандидатскую диссертацию. Начал печататься.

Впрочем, на этом начале стоит остановиться подробней. Приведу свидетельство одного из самых близких друзей Эйдельмана юриста Александра Борина:

В нашей компании лучшего рассказчика, чем Натан, не было. Ему говорили: «Хватит болтать, бери перо и пиши». Но до пера и бумаги руки всё не доходили. Не знаю, сколько бы это ещё продолжалось, но однажды Натан зашёл в редакцию «Литературной газеты» к своему товарищу Юре Ханютину. В кабинете, кроме Ханютина, за маленьким столиком сидела незнакомая пожилая дама. Ханютин неожиданно спросил: «Тоник, а сейчас, в наше время, можно найти клад?» Натан возмутился: «Какой клад? Если ты имеешь в виду археологию…» И стал рассказывать. Ханютин слушал, кивал головой, а минут через пять неожиданно встал и вышел из комнаты. Натан растерянно замолчал. «Продолжайте», – строго сказала пожилая дама; это была стенографистка. И Тоник прочел ей великолепную лекцию про археологию. Через несколько дней Ханютин изучил стенограмму, нашёл, что всё годится, надо только начало поставить в конец, а конец – в начало, и статья Натана о проблемах археологии была напечатана в «Литературной газете». Так появилась первая, насколько я помню, публикация Натана Яковлевича Эйдельмана. Было это уже во времена хрущёвской оттепели.

Можно сказать, что друзья разогрели Натана. Потому что после этого его статьи и исследования стали появляться с огромной скоростью. Где он их только ни печатал! В «Знании-силе», «Науке и религии», «Науке и жизни», в «Неделе», альманахе «Прометей». Это, разумеется, кроме толстых литературных журналах, таких, как «Новый мир», «Звезда», «Вопросы литературы». Разумеется, и кроме нашей «Литературной газеты».

Не говорю уже о книгах. Их Эйдельман написал и составил 28.

Читать его всегда было безумно интересно. В том числе и по моей отрасли – пушкинистике. Хотя занимались мы с Эйдельманом разными вещами: его интересовала жизнь поэта и его друзей, интересовали их политические взгляды. Я же занимался разбором пушкинских произведений.

А кроме того, Тонику особенно близка была тема декабризма, которая меня не очень интересовала.

И при всём при том, повторяю: читать Натана Яковлевича Эйдельмана, скончавшегося 29 ноября 1989 года, было очень интересно. Он вкусно писал.

19 апреля

Первый рассказ Георгия Викторовича Адамовича (родился 19 апреля 1892 года) опубликован в 1915 году. А первая книга его стихов в 1916-м. Был близок Гумилёву, входил в «Цех поэтов».

После Октябрьской революции занимался переводами: Бодлер, Вольтер, Эридиа, поэмы Томаса Мура и Д. Байрона.

В 1923 году эмигрировал в Берлин, а оттуда – в Париж. С 1928 года в газете «Последние новости» вёл еженедельное книжное обозрение. Был одним из ведущих авторов журнала «Числа», редактировал журнал «Встречи» (1934).

В эмиграции он пишет мало стихов, но считается основателем группы, известной как «парижская нота». Г. П. Федотов назвал позицию Адамовича, поставившего «поиск правды во главу угла», «аскетическим странничеством».

В сентябре 1939 записался добровольцем на фронт, но после падения Франции был интернирован.

Считается, что Адамович прошёл краткий период увлечением СССР и Сталиным. Основываются на некоторых его статьях в западных просоветских изданиях и книге «Другая родина» (1947), написанной по-французски.

Главное в его литературном наследии – это критика. Адамович считал, что основным в искусстве является не вопрос: «как сделано», а вопрос: «зачем». Он мало кого оценивал до конца положительно. Пожалуй, безоговорочно – одного только Бунина. Молодого Набокова, например, он обвинял в подражании французским авторам. Набоков ему этого не простил: иронически изобразил Адамовича в романе «Дар» под именем Христофор Мортус.

37 лет Адамович сохранял интерес к масонству.

Стихи Адамовича, скончавшегося 21 февраля 1972 года, нерадостны:

 
Ни с кем не говори. Не пей вина.
Оставь свой дом. Оставь жену и брата.
Оставь людей. Твоя душа должна
Почувствовать – к былому нет возврата.
Былое надо разлюбить. Потом
Настанет время разлюбить природу,
И быть всё безразличней – день за днём
Неделю за неделей, год от году.
И медленно умрут твои мечты.
И будет тьма кругом. И в жизни новой
Отчётливо тогда увидишь ты
Крест деревянный и венец терновый.
 

***

«Это мы с Фадеевым его из Иркутска выдернули, в большой секретариат перевели, – говорил нам с Игорем Тархановым, работавшим со мной в „Литературной газете“, о Георгии Маркове поэт Алексей Сурков. – Тихий, аккуратный, исполнительный. Мы и взяли его с бумажками возиться. Думали ли мы, что он на самый верх вылезет? – здесь Сурков задумался и начал похохатывать: – А главное, думали ли мы, что он таким доверчивым ослом окажется: ему говорят, что он великий, и он верит в это! Понимаете? Ничтожный, никакой писатель верит, что он большой, крупный, что он – классик, ха-ха-ха!»

Смеялся Сурков напрасно. Подобные Маркову фигуры в российской действительности оказывались наверху довольно часто. Кем был Сталин поначалу? С точки зрения Ленина и его соратников, малозаметной скромной личностью. Потому они преспокойно пропустили его наверх: будет, дескать, опираться на более знаменитых, более известных партии и народу. А Брежнев? Та же история: звёзд с неба не хватает, выберем его, куда он без нас денется, что сможет?

Однажды в начале нулевых в газету «Литература», где я был редактором, прислали из какого-то сибирского городка урок по повести Маркова «Тростинка на ветру». Я удивился: неужели этого литератора до сих пор изучают в школе? Мне ответили, что в обязательном перечне его книг нет. Но учитель волен давать уроки по любому полюбившемуся ему произведению советского периода, начиная с 60-х годов XX века. То, что прислали урок по марковскому произведению, говорит, разумеется, о дурновкусии учителя, но куда больше о том, что прежде объявленного классиком Георгия Маркова в школе изучали, и учитель, не мудрствуя лукаво, обращается к старым наработкам.

Многих, конечно, покоробило, когда Черненко дал Маркову вторую звезду героя соцтруда. Всё-таки до этого дважды героями в искусстве были только Уланова и Шолохов. Уланова для всех была явлением бесспорным. «Тихий Дон» – роман выдающийся. Но Черненко обожал Брежнева и подражал ему. Успел в отмеренные ему год и двадцать пять дней правления создать легенду о себе, вообще не нюхавшем фронтового пороха, как о храбрейшем пограничнике (он в начале тридцатых отслужил год в армии). Наградил себя в свой день рождения третьей звездой героя (две других он получил из рук хозяина – Леонида Ильича). И осыпал звёздами земляков-сибиряков. В точности, как Брежнев днепропетровцев. Бюст дважды герою Маркову (родился 19 апреля 1911 года), по его просьбе, устанавливать на его родине не стали. Кажется, умилились его скромности. И, умиляясь, решили сделать Главному Писателю Советского Союза такой подарок, чтобы он никогда не пожалел о бюсте.

Но вот беда – в его биографии ничего героического не нашли: до войны – комсомольский функционер в Новосибирске, редактор сибирских комсомольских органов печати, во время войны – корреспондент газеты Забайкальского фронта, после войны – глава иркутской писательской организации, редактор альманаха. А потом, как и говорил нам с Тархановым Сурков, переведён в Москву, в секретариат Союза писателей.

Ничего героического! Но, как пародийно шутили в Одессе: «Вы хочете песен? Их есть у меня!» На родине Маркова открыли музей охотника-промысловика, где выставили соответствующие экспонаты: вот оружие, с которым промышлял охотник, вот – чучела зверей, которых он промышлял. Штука, однако, состояла в том, что охотник этот не был безымянным. Звали его Мокеем Марковым. Так что пригодились музею его дагерротипы, портреты и фотографии его семьи. Фотографий сына охотника Мокея, Георгия Мокеевича Маркова, разместили особенно много. Вот он на трибуне (сзади вожди ему аплодируют), вот в президиуме какого-то важного съезда (сам вместе с вождями аплодирует кому-то), вот – книги сына, вот – читатели сына, которым он надписывает свои книги. С одной, стало быть, стороны, музей вышел краеведческим. А с другой, он стал прижизненным мемориальным музеем славы дважды героя. Как говорил весёлый карманник Мустафа, чью роль в первом звуковом советском фильме «Путёвка в жизнь» великолепно сыграл мариец Йыван Кырля, погибший позже в сталинском лагере, «ловкость рук и никакого мошенства»!

А сколько книг о себе Марков наполучал при своей жизни! Не говорю уже о том, как часто звучали по радио инсценировки его романов! Или сколько было отснято кинофильмов и телефильмов по мотивам его произведений!

Так совпало, что однажды мы привычной нашей компанией приехали в дом творчества писателей в Дубулты и встретили там сына директора этого дома Вадика Крохина, который работал в «Литературной газете» фотокорреспондентом.

Вадик Крохин показал нам, что про свой дом творчества мы знаем далеко не всё.

Он пригласил нас поужинать на отделанной дорогими породами дерева мансарде. Так мы узнали, что над девятым этажом существует зал для приёмов. Говорили, что Георгий Мокеевич Марков приказывал отцу Вадика Крохина директору дома творчества Михаилу Львовичу Бауману накрывать для себя в этом зале, чтобы не спускаться со всеми в столовую. Во всяком случае, свидетельствую, что оказался однажды в Дубултах, когда туда приехали Марков с женой Агнией Александровной Кузнецовой, тоже писательницей и тоже лауреатом многочисленных премий, и никогда эту супружескую пару в столовой не видел. Хотя прогуливающейся вдоль моря встречал постоянно.

Ну, а уж о таком пустяке, что в Союз писателей приняли обеих его дочек, и говорить не приходится. Другое дело, что каждый член Союза писателей имеет право получить в Переделкине дачу от Литфонда. Ну, целиком дачу давали избранным, но иметь полдома тоже считалось большим везением: вход отдельный, удобства отдельно, мечта!

Но и полдачи дают, разумеется, далеко не всем. Очередь в Литфонде большая, многие стоят в ней всю жизнь, да так и не дожидаются дачного рая.

Но сами понимаете, что, имея такого мощного отца, даже подумать о том, чтобы встать в очередь, смешно. У супругов Марковых – секретарей и лауреатов – две дачи рядом. Изловчились. Недалеко от родителей поселили и дочек. Имеют право: члены Союза писателей!

Умер Марков 26 сентября 1991 года. И это оказалось единственным его невезением. По его номенклатурному положению (уровень зампреда Совмина) ему полагалось Новодевичье. Но прошёл всего только один месяц с поражения путчистов. Позже номенклатура оправится, вернёт себе свои права. А в тот момент приходилось ужиматься. Вот почему лежит Марков на Троекуровском. Будем надеяться, что большие любители возвращать снятые было почётные доски на старые места, не потревожат прах крупного литературного номенклатурщика. Хотя, кто его знает: погоня за былыми привилегиями сейчас нешуточная!