Kitabı oku: «В Афганистане, в «Черном тюльпане»», sayfa 2
4
Шульгин, неповоротливый, неуклюжий, сидел, наклонясь вперед, не в силах опереться на вещевой мешок за спиной, который подобно неудобному горбу сталкивал его с узкой вертолетной скамьи десантного салона. Качались гудящие борта винтокрылой машины. Бортовые иллюминаторы то круто взлетали вверх, упираясь в пустое, бессмысленное небо, то падали вниз. Дрожали в полосах света бесчисленные пыльные крошки. Кружились по днищу вертолета клочки бумаги. Плясала около щеки черная мушка автомата. Трепетала перед глазами тонкая нить антенны.
Один из летчиков в светло-сером комбинезоне, выглаженном, элегантном, по сравнению с мешковатой формой пехоты, находился в десантном салоне. Улыбаясь, поглядывал в сторону напряженных солдат. Спокойно вертел в руках кубик Рубика. Выстраивал грани, почти не глядя. Изредка посматривал в иллюминатор. Похоже, он не воспринимал всерьез ни эту операцию, ни эту афганскую войну.
Шульгину давно уже казалось, что многие летчики относятся ко всему происходящему на афганской земле снисходительно, словно смотрят на все происходящее здесь из театрального партера. И хотя они видели смерть далеко не театральную, и тоже отправляли цинки с телами своих друзей, но и это не мешало им жить здесь обычной гражданской жизнью и даже делать в Афганистане совсем невоенный «бизнес».
И летели вместе с военными грузами, болтаясь в топливных баках, сотни бутылок «Столичной», «Русской», «Московской»… И в сравнении с той высокой ценой, которую монопольно поддерживали все летчики на своем внутреннем «водочном фронте», водка в Союзе казалась вовсе бесплатной. Отличалось отношение к этой войне у летчиков и у пехоты-матушки, хотя сам Шульгин отчетливо не понимал, чем же оно отличалось?
Он смотрел на чисто выбритого летчика, щеголяющего аккуратной прической с пробором, безупречной чистоты летным комбинезоном, новенькими гражданскими туфлями, и думал о том, что срок службы летчиков в Афганистане вдвое короче, чем у пехоты – всего один год, да и тот чередуется многочисленными отпусками для отдыха и реабилитации.
Шульгин со вздохом посмотрел на своих парней в замызганных, выгоревших бронежилетах. Кто-то из них, возможно, не переживет сегодняшнего дня.
Летчик по-прежнему спокойно вертел цветными гранями кубика. Из хаоса красок за несколько движений нанизывал друг на друга цветные полоски, и, выстроив полную гармонию цветов, вдруг смешивал все обратно в пестрый хаос.
И вдруг так же, в несколько мгновений, от гармонии к хаосу, смешалось все в десантном салоне.
Встревоженный летчик вдруг замер в неудобной, напряженной позе.
Серый комбинезон тучкой навис над мутным стеклом.
Летчик обернулся.
Его скучающий вид стерло, как губкой. По лицу, крупному, побагровевшему, пробежала злая усмешка. Летчик прокричал что-то беззвучно, коротко шевельнулись губы, растянулись, сложились, вытянулись трубочкой. Оглушительный рев винтов разорвал слова на скомканные слоги, выплюнул косточки звуков:
– Жар-р… точ-ч… р-рез-з…
Летчик рубанул ладонью по воздуху, ткнул кулаком в пыльное стекло. Грузные фигуры солдат зашевелились, потянулись к иллюминаторам. В круглых стеклянных экранчиках закачались русские шапки-ушанки.
Горы стремительно нарастали внизу.
Снежные панамы на седых скалах менялись рыжими пятнами распаханных пашен.
Белые клочки облаков цеплялись за крутые вершины скал.
И там внизу посреди угрюмых камней пульсировали еле заметные и вроде бы безобидные вспышки.
Слабые, жидкие огоньки, искорки, гаснущие в одно мгновение.
Андрей понял усмешку летчика.
Посадочная площадка, намеченная штабом к высадке дивизионного десанта, тщательно подобранная среди многих возможных вариантов, вдруг оказалось под плотным огнем. Пулеметным, кинжальным, смертоносным.
Будто их намеренно встречали в точно определенном месте, в точно назначенное время.
Эта мысль невольно мелькнула в сознании Шульгина.
Вертолет неожиданно заложило в глубокий вираж. Левый борт взмыл почти вертикально. Солдаты посыпались от него, съезжая по стальному бугристому полу.
Шульгин с хрустом вдавился в правый борт, ударившись лицом в стекло иллюминатора. Что-то тяжелое, теплое навалилось на ноги. Резко хлестнула по щеке антенна. Глухой болью в паху отозвались негнущиеся пластины бронежилета.
Вертолет медленно вышел из виража. Тут же лег на другой борт, заново перетряхивая содержимое своего нутра.
Тело Шульгина съехало вниз. Ноги на мгновение стали легкими. Он едва успел ухватиться за дрожащую переборку.
В иллюминаторе над ним нависло молочное небо.
Рядом с Андреем оказался летчик. Лицо летчика, еще недавно насмешливое и невозмутимое, пылало жаром. Из рассеченной губы текла кровь. Шульгин почему-то сравнил окровавленную щеку летчика с лопнувшим помидором. Где он видел такие раздавленные помидоры?
Новый вираж вновь вдавил Андрея в переборку. Вибрация обшивки передавалась телу. Летчик махал ему свободной рукой. Окровавленные губы у него, растягивались и сжимались, как резиновые – он что-то кричал.
Шульгин придвинулся вплотную к лицу летчика, перекошенному злой гримассой, сумел перехватить жеваные обрывки слов:
– Нарва… и-ись на дэшэка-а. Не-е оторва-аться… Суши-и в-есла. Буд…м садь…ся. Нос…м в задн…цу-у…
Шульгин метнулся к иллюминаторам. По мутным стеклам будто мазнуло грязью. Слоистый дым прижимался к стеклам, липкий и неотвязчивый. Сквозь дым вдруг мелькнуло серое пятно первого вертолета.
Он летел, беспорядочно вращаясь и заваливаясь, то на один бок, то на другой. И если шульгинский вертолет все время нырял под пулеметные очереди, умно, грамотно меняя направление полета, то первая «вертушка» летела прямо навстречу пулям, словно слепая, и они потрошили ее серебристое нутро, вырывая из обшивки крупные клочья.
Сердце у Шульгина болезненно сжалось. Словно огненные бичи невидимых пуль рвали его самого. Он понял, что вертолетному экипажу ведущего вертолета крепко досталось от первых очередей зенитного пулемета. Ведущий вертолет был неуправляем.
Он летел прямо на скалы, навстречу жалящим его огненным осам, увлекая в гибельную пропасть десять лучших солдат шульгинской группы.
Этих солдат-добровольцев лучшей рейдовой роты файзабадского полка Шульгин отбирал сам, отвечал за них лично, как и за тех, прижавшихся сейчас к переборкам за его спиной.
И сейчас лучшие парни неотвратимо погибали на его глазах.
Они неслись навстречу неумолимой смерти, и никто не мог уже подать им руки в эту смертельную минуту.
Шульгин вдруг вспомнил, как совсем недавно оторвался трап этого вертолета из его собственных рук, и сердце его заныло в тоске.
Борт летел, объятый черным дымом.
Скорее даже не летел, а стремительно падал.
Проваливался в ямы, клевал носом, судорожно вздрагивал…
И своей неизбежной гибелью все равно продолжал спасать своего ведомого.
Шульгин заметил, что их вертолет закрывается плотной дымной завесой, стелющейся за горящим вертолетом, от прицельного огня душманского ДэШэКа1, время от времени выныривая из дыма для того, чтобы дать залп НУРСов, и залить горы свинцом носового пулемета.
Сбитый ведущий вертолет не давал душманам расправиться со вторым экипажем. Погибая, он распустил большой черный шлейф, заботливо накрывая им живых своих братьев. Сквозь сизые клочья дыма из шульгинского иллюминатора было видно, как стремительно налетает земля, комковатая, рыжая, исполосованная темными бороздами.
– Пашня, – пронеслось в голове у Андрея. – Это наш последний шанс – шлепнуться в мягкую грязь, а не на камни. На камнях всех побьет в кровавое месиво. Господи, только бы упасть на пашню…
Мысли Андрея разбежались беспорядочно, и ему, повисшему вместе со всеми в проваливающейся пустоте неба, так захотелось почувствовать коленями, локтями ласковую, пахучую перину земли, что застывшее сердце будто остановилось.
Шульгин закусил бесчувственные губы.
Сошлись на переносице упрямые брови.
Затаились солдаты в потемневшем салоне.
Первый вертолет налетел грудью на скалы со всего размаха. Огненный, огромный шар блеснул на мгновение, и выбросился над красным заревом зловещий, черный гриб, оставшийся дрожать и колыхаться гигантским смерчем-памятником над братской могилой русских парней.
Второй вертолет, неотрывно шедший в дымовом шлейфе, перед самым взрывом дал резкий крен в сторону и успел оторваться от страшной, несущей неминуемую смерть, взрывной волны. Эта волна только тряхнула борта, оторвав десант от переборок, сбив людей с ног.
И осталась беззащитной серебристая воздушная стрекоза в нескольких сотнях метров от беспощадного ДэШэКа.
И вновь поступил умно многоопытный летчик.
Вместо того чтобы набирать спасительную вроде бы высоту, уходить в недосягаемое голубое пространство, медленно поднимая вверх тяжелое нагруженное брюхо, летчик направил машину камнем к земле, заваливая ее то на один борт, то на другой. Тяжелые пули ДэШэКа расстреливали только иссеченный винтами воздух. Земля летела навстречу с ужасающей быстротой. Перед самой высадкой летчик, дежуривший в салоне, открыл рывком десантный люк, и большим пальцем решительно ткнул вниз.
Шульгин понял решение экипажа. Обычная высадка десанта под прицельным огнем душманов была невозможной. Остановившийся, зависший для посадки над землей борт расстреляли бы в одно мгновение. Взрыв топливных баков и боеприпасов мог бы разнести всю команду на куски. Поэтому десантироваться предстояло с летящего борта, несущегося над самой землей.
И Шульгин поднял руку вверх, призывая весь десант действовать по его примеру.
Быстрым движением сорвал Шульгин с плеч вещевой мешок.
Сжал его левой рукой.
Вещевой мешок, оставленный за плечами, мог в прыжке перевесить тело, зависнуть над головой и ударить в затылок при приземлении.
Правой рукой Шульгин сжал цевье автомата.
Подойдя к дверному проему, Шульгин обернулся к десанту.
Махнул автоматом по направлению своего прыжка.
Не мешало в такой отчаянный момент напомнить, что прыгать с движущейся машины нужно только лицом в сторону движения.
Делай, как я!..
И Шульгин выпрыгнул из вертолета в сторону, подальше от винтов и понесся вниз, отбросив от себя вещевой мешок.
Приземлившись налегке с одним автоматом, он перевернулся через правое плечо, пропахал в пашне глубокую борозду и замер, стараясь быстрее придти в себя, понять свое место в опасной круговерти боя.
Солдаты сыпались один за другим впереди него, а вертолет, замедливший свой полет, уже заметно вздрагивал от бивших в него пулеметных очередей.
Было ясно, что целым этому борту не выйти из смертельной зоны, и Шульгин перевел взгляд в сторону, откуда летели пулеметные очереди.
Крупнокалиберный ДэШэКа бил с соседнего хребта с 500-метрового расстояния, и Шульгин с удивлением заметил сооруженную вокруг ДэШэКа прочную каменную кладку, облепленную свежей глинистой землей. Больше сотни «духов» стреляли по вертолету и сброшенному десанту, надежно укрывшись среди каменных валунов. И шульгинские ребята, падавшие на пашню, как живые мишени в страшном тире, были бы их неизбежными жертвами, если бы не последнее решение командира их подбитого борта.
Он не бросил вертолет сразу.
Не оставил смертельно раненую машину.
Не отвернул в сторону, подальше от клокочущего огня.
Заложив свою винтокрылую птицу в последний вираж, он вывел вертолет на гибельную прямую между двумя высотами, между укрытыми за камнями торжествующими «духами» и беззащитно выброшенным на пашню десантом.
Весь летный экипаж по его приказу тоже оставил борт через десантный салон, а командир подбитого вертолета пошел прямо в лоб в свою последнюю, смертельную атаку на обложенный камнями ДэШэКа.
Он упрямо летел на черные валуны, уже охваченный дымом, вздрагивающий от гибельных очередей, от прямых попаданий, и тоже стрелял и стрелял по духам.
Шульгин увидел, как рассыпались камни укрепления крупнокалиберного пулемета, как свалилась эта страшная машина с ножек своего станка, как выскочили из-под камней и бросились вверх по хребту духи, и как врезалась крылатая стрекоза в черные валуны, безобразно смявшись и рассыпавшись на сотни мелких осколков.
Так же знакомо блеснул огненный шар, и всю высоту душманов накрыло облако черного едкого дыма.
Страшен был этот последний удар.
Обе высоты вздрогнули.
Потемнело небо, пеплом покрылись облака…
И долго-долго падали с небес искореженные куски металла.
Прямо перед Шульгиным вонзилась в землю смятая вертолетная лопасть. А душманская высота на мгновение замолчала, оглушенная, ослепленная, окруженная дымом, и этого непродолжительного затишья хватило шульгинским ребятам и уцелевшим парням из экипажа вертолета, чтобы зарыться в пашне, спрятаться в ней, накидав перед головой и вокруг себя холмы свежевырытой земли.
Шульгин забросал землей счастливо упавшую к нему вертолетную лопасть, врылся под нее, и оказался за надежным бруствером, способным защитить дажде от пулеметного огня.
Его КП в одно мгновение обрело замечательную неприступность, и теперь можно было позаботиться о связи с полком.
– «Первый», я «Метель-один», прием, – раздался в эфире его позывной.
– «Первый» на связи… Слышим, сынок, что у вас происходит, – послышался среди эфирного шороха тихий и горький голос командира. – К вам на помощь уже поднят весь состав боевых вертолетов. А теперь, докладывай о потерях, «Метель».
И повисла в эфире тоскливая траурная черная пауза.
5
Почернело, казалось, все… Черная завеса глухо закрывала царские врата Никольского храма. Черный бархат окутывал аналои, черный сатин спадал рушниками с икон. И священник вышел тоже в черном. Только серебряные ленты струились по черной ризе и тусклым серебром блестели кресты из серебристой парчи.
Траур…
Почему траур, жалобно забилось сердце Анны Ивановны, впервые зашедшей в церковь в это великопостное утро.
Гулким стоном отозвалась душа на суровую простоту храма.
Траур…
И когда она с трудом протянула к огню дрожащую свечу, слезы хлынули у нее бурным потоком.
Траур…
Что же все-таки с сыном? Что с ним, родной кровиночкой?..
Неужели что-то случилось?.. Что-то непоправимое, ужасное…
Траур…
И тут тенью мелькнуло рядом черное священническое облачение, и черные складки ризы колыхнулись возле подсвечника.
– Вам плохо? – священник участливо склонил голову. – Что-то случилось?..
Анна Ивановна попыталась сдержать слезы, но куда там… Сердце зашлось в бурном рыдании. И поплыли, размылись очертания подсвечника, деревянных окладов икон, аналоев. Подогнулись ноги. Так что едва успели церковные служащие подхватить Анну Ивановну и довести до лавочки возле стены.
Священник присел рядом. Привычно. Терпеливо. Будто знал, какие тревоги и горестные сомнения терзают материнское сердце.
– Не унывайте, – тихо вздыхал он. – Бог милостив. Он не даст тяготы свыше сил… Вы уж поверьте… Каждому Бог дает свой крест по силам… Не падайте духом…
Но как же не падать духом? Как терпеть? Как нести этот неведомый крест?
И Анна Ивановна сбивчиво и торопливо рассказала о своих материнских страхах, о своих недоумениях, а батюшка медленно кивал седой бородой на каждое слово.
– Уповайте, милая, уповайте на Бога… Все ведь в руках Божиих. Что ни делается с нами, все промыслительно и не случайно. Вот и мирская поговорка гласит: что ни делается, то к лучшему…
Батюшка вздохнул:
– Воистину так… Что ни делается, все от Бога. И скорби от Бога, и тяготы, и лишения, и радости. А сын у вас хороший. Я вижу, как он вас бережет. А что сыну вашему нужно претерпеть, кто знает?.. Только Бог…
Колыхнулись отражения свечей в серебре нагрудного креста.
– Где он служит, скоро откроется. Только, может быть, лучше этого не знать. Не всякую правду можно снести…
Но только Анна Ивановна вскинула плечи:
– Что вы, батюшка?.. С правдой все же легче… Пусть будет любая, самая горькая правда… Неизвестность куда страшней…
И батюшка пытливо вгляделся в материнское лицо, вздохнул и накрыл рукой Голгофу на священническом кресте.
– Скоро вы узнаете, где ваш сын, – сказал он кротко. – Бог откроет.
Батюшка покачал головой.
– Материнское сердце крепкое, многое может снести. И вы держитесь, матушка, ибо материнской молитвой держится мир.
Священник протянул Анне Ивановне маленькую икону, которая обожгла руки холодом меди.
– Возьмите этот образ на молитвенную память. Многие муки перенес этот маленький образок. Соловецкие лагеря, ссылки, сталинские тюрьмы. Он даже почернел от испытанных горестей. Многие старцы передавали его из рук в руки. Мне он достался от духовного отца. Пусть он теперь вашу душу согреет.
Медная иконка действительно быстро согрелась в руках у Анны Ивановны. И какое-то особое тепло пошло от нее еле уловимыми токами.
– И вот эту молитву возьмите, матушка, – протянул священник Анне Ивановне сложенный вчетверо машинописный листок, отпечатанный на серенькой бумаге. – Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного водворится…
Священник перекрестился.
– Читайте каждый день за спасение вашего сына.
И добавил совсем тихо:
– Поверьте, это ему поможет…
6
Прошла недолгая пауза в поединке между горсткой русских парней и бандой душманов. Приготовившие мастерскую засаду, «духи» вдруг осознали позорное поражение за истекшие минуты скоротечного боя.
Авангардная группа, казалось бы, совершенно обреченных на смерть «шурави», несмотря на огненный мешок, устроенный для вертолетной пары, несмотря на уничтоженные, обращенные в пепел борта, все же закрепилась на плацу, ушла в землю, выставила стволы автоматов и пулеметов, и теперь только прямой рукопашной атакой можно было выцарапать этих упрямых русских из распаханной пашни.
Но только душманы не любили рискованные рукопашные атаки против «шурави», особенно из авангардных групп. Да и как любить такие страшные атаки? В рукопашной «шурави» дрались особенно ожесточенно, не на жизнь, а на смерть…
И даже эти потрепанные в жестоком огне, брошенные в полном одиночестве, оторванные от полка мальчишки в прямой рукопашной схватке представляли грозную силу.
Шульгин понимал, что рукопашной схватки с «духами» можно не опасаться. Но, предвидя ураган душманского огня, готовый обрушиться на них в отместку, приказал всей группе залечь на дно окопов. В сложившейся ситуации только ему одному можно было сравнительно безопасно наблюдать за картиной боя из-за надежного бруствера вертолетной лопасти.
Действительно, душманы обрушили на них настоящий огненный шквал. Весенняя пашня закипела от горячего свинца. Воздух звенел от визгливого разноголосья летящих пуль. Клочья горьковатого, душного дыма неслись от останков павшего вертолета, все еще мешая «духам» вести настоящий, прицельный огонь.
Шульгин видел, как душманы пытаются поднять на станок смертоносный ДэШэКа, и только этот страшный объект и держал на прицеле своего автомата. 500-метровое расстояние было очень удобным для его «Калашникова». Шульгин любил такие дуэльные дистанции.
Поднимались над черными валунами, камнями разваленной кладки пестрые халаты душманов, и летела неожиданная шульгинская очередь, короткая, всего в две пули. Шульгин перекатывался на другую сторону бруствера, а за каменной кладкой на другой стороне ущелья раздавались гортанные крики. Шульгинские пули, видимо, достигали своей цели.
Две пули – оптимальное число для автоматной очереди, этому Шульгина учил его «Первый» «афганский» командир в учебном спецполку Туркестана, готовивший к отправке «за речку» пополнения солдат. «Третья пуля уже идет вразнос, отклоняется от цели – это лишняя трата боеприпасов, – учил его бывший ротный, – и к тому же длинная очередь – лишняя опасность засветить, открыть свое положение. Чем меньше времени ты на виду у противника, тем меньше времени даешь ему на прицеливание. Если укладываешься со своим выстрелом в 1–2 секунды, нормально… Припозднился немного, и ты уже „трупешник“».
Шульгин быстро выныривал из-за своего укрытия, стрелял, нырком панад на землю и зычно выкрикивал команду «лежать» поднимающимся над окопами головам своих солдат. Участие всех его ребят в неравной огненной схватке было излишним.
Возможно, Шульгин вообще неправильно понимал смысл боевых действий в этой необычной войне без фронтов и правил. Для него главным значилось сохранить подчиненных в самой опасной ситуации. Вопреки жестоким обстоятельствам сохранить живыми, оставить в боевом строю, возвратить на «большую землю» к долгожданному солдатскому «дембелю».
Этот простой смысл так прочно вошел в сознание Шульгина, что невозможно было убедить его напрасно жертвовать жизнями своих ребят во имя взятия какой-либо безымянной высоты или какого-то важного афганского укрепления. Взятые высоты и укрепления все равно приходилось возвращать хозяевам. Такие победы не имели в глазах Шульгина серьезной цены.
Победа не всегда измеряется количеством взятых высот. И все же в самые горячие места часто посылали старшим именно Шульгина. Наверное, за то, что он умел обходиться минимальными потерями.
Возможно, подобный смысл боевых действий в необъявленной войне видели многие офицеры в Афганистане, но встречались среди них и бездумные растратчики чужих жизней.
– «Метель-один», я «Основа», прием, – раздался в эфире нервный голос начальника политотдела подполковника Замятина, постоянно взвинченного человека с неизменными претензиями ко всем офицерам полка. – Доложите о моральном состоянии личного состава.
Шульгин, только что поймавший в прорезь прицела поднимающихся «духов» и нажавший на курок с невольным рывком, выругался – очередь сорвалась.
Он нехотя сжал тангенту и ответил:
– «Основа», «Метель-один»… Докладываю… Моральное состояние группы на пределе. Вокруг гарь от сгоревших вертушек, до сих пор падает пепел. Сами не можем поднять головы. А теперь, извините, не до разговоров. Идет бой. Прерываю связь. Прием…
– «Метель-один», – зашипел в ларингофонах неприязненный голос, – приказываю немедленно поднять моральное состояние группы. Не забывайте о своем партийном долге. Вы – прежде всего политработник, замполит стрелковой роты… И это вам не просто шашкой махать…
Шульгин снова беззвучно выругался.
Почему-то не чувствовал подполковник Замятин разительного несоответствия своих слов с обстановкой. Почему-то всегда говорил и действовал этот человек невпопад, словно стоял ко всем спиной. Намертво привязанный к каким-то неживым истинам, он пытался всю жизнь афганского полка подчинить букве машинописных инструкций.
Голос Замятина продолжал раздраженно бубнить по далекой связи, но Шульгин, прижавшийся щекой к деревянному цевью, не дыша, посылал пули по развалинам душманского укрепления. Как важно было не дать «духам» поднять этот чудовищный пулемет, из-за которого только что сознательно ушел из жизни прекрасный смелый человек.
Как жаль, что Шульгин не был с ним лично знаком.
Как жаль, что никогда уже не сможет пожать ему руку.
Жаль…
И шульгинские пули стремительно пронзали воздух жгучими жалами.
Жаль, жаль…
За командира погибшего борта. Жаль…
За разнесенных в клочья ребят. Жаль…
За слезы матерей и жен. Жаль, жаль…
Душманы так и не смогли поставить на станок свой крупнокалиберный пулемет. Не успели залить свинцом единственный действующий ствол ушедшей в землю группы. Не сумели подойти ближе.
Слишком грамотно действовали свалившиеся из дымящейся «вертушки» русские парни. Ни один из них не подставился навстречу шквальному огню. Ни один не остался на прицелах китайских стволов больше секунды. А время уходило, и уже появились на утреннем горизонте черные точки боевых вертолетов файзабадской эскадрильи.
Налет этой разъяренной воздушной стаи был ужасен.
Шульгин направил зеленую ракету в сторону душманской высоты и приказал своим ребятам немедленно выбросить оранжевые дымы.
– Земля, я – Воздух, наблюдаем вас отчетливо, – вышел на связь старший боевых «вертушек», – видим ваши дымы, и направление атаки. А теперь прижмитесь к земле. Ложитесь на самое дно, ребята. Будем разносить все вокруг в клочья. Командир приказал забросать «духов» «капельками».
«Капельками» по связи назывались авиационные бомбы – самое мощное снаряжение винтокрылых машин. Андрей знал, как виртуозно могли кидать эти «капельки» воздушные снайперы файзабадской эскадрильи. Они кидали их не просто обычным полуслепым броском, а словно опытные игроки в классический гольф, метали летящую смерть точным броском-накатом в намеченную лунку. Таким броском они могли закинуть бомбу даже в открытую дверь глинобитного сарая. И Шульгин был свидетелем подобных снайперских попаданий.
Он видел как, задыхаясь, бежали душманы, спасаясь от воздушных «акул», как падали бородатые чалмоносцы в черные проемы дверей, преследуемые пулеметной очередью, вздыхали, наверное, облегченно в темной спасительной глубине, и как летела за ними в самый зев распахнутой двери пузатая бомба. Дом поднимался на воздух, и гордо рассекала грудью поднятые обломки молниеподобная машина в пятнах зеленого камуфляжа.
Сейчас вся файзабадская эскадрилья обрушилась на враждебную высоту, и летели от нее черные точки «капелек», огненные хлопья ракет и тонкие нити пулеметных очередей, сея разрушение и смерть.
Шульгин видел, как вздыбилась земля вокруг душманских позиций, как поднялась в воздух стена мелких камней, кусков глины, кровавых лоскутов и обломков оружия, слышал, как разнесся по ущелью оглушительный гул, смешавшийся с человеческим воем.
Даже шульгинские парни не выдержали и вылезли наверх, выставив чумазые лбы над земляными холмами окопов. Привычные к разным картинам войны с удивлением наблюдали они агонию банды и только досадно морщили лица на крики Шульгина, приказывавшего лечь в укрытия.
Осколки летели через ущелье в их сторону, но солдаты только прижимались к земле от тонкого визга ввинчивающихся в пашню кусков железа, мелких камней, и, по-мальчишески, раскрыв рты, глядели на кровавый спектакль танцующих над высотой воздушных стрекоз.
За эскадрильей боевых вертолетов летели уже пары с десантами рейдовых рот. Штурмовой батальон майора Трофимова, укрепленный полковой разведывательной ротой, саперной группой и отделением химвзвода с огнеметами, выбрасывался вокруг Шульгина, вгрызаясь в каменные хребты. Горы оружия вставали вокруг десятка недавно беспомощных шульгинских стволов.
И уже завыли мины батальонной батареи. Поплыли облачки дыма над разрывами посреди развороченных камней. Гулкой дробью зарокотал крупнокалиберный «Утес». Пошли в полк координаты душманской высоты для полковой артиллерии. Повис над головами желтый шар первого пристрельного снаряда.
Русская пехота прошлась своей страшной «косой» по верхушкам афганских гор, по склонам весенних пашен, по уцелевшей с зимы жесткой соломе прошлогодней травы.
И обросли неуютные горы рыжими солдатскими бушлатами, серыми крылышками ушанок, выцветшей тканью вещевых мешков, и покатились вниз по склонам скомканные пустые пачки из-под дешевых сигарет, блестящие в масле пустые консервные банки и клочья несвежих советских газет.
