Kitabı oku: «Нивей и Аурей. Повесть», sayfa 2

3. Перекресток

Из комендатуры на чердаке бывшего кинотеатра, друзья вновь перенеслись на площадь, в самый ее центр, туда, откуда, собственно, и началось их пребывание в Каках.

Утвердившись на плоскости, Аурей раскинул во всю ширь руки и, запрокинув голову, подставил лицо под золотой поток благодати, льющийся из зенита, из переполненного ей солнца. Не удержав восторга, он вскричал:

– Как хорошо-то! Лепота! Благословенно творение твое, Господи!

В отличие от друга, Нивей предпочитал держать свои восторги при себе, если они вообще имели какое-то место. Он лишь поджал губки и потянул носом воздух, демонстративно принюхиваясь.

– Каки, – огласил он результаты своего экспресс-анализа. – Каки.

– Унылое ты все-таки дерьмо, Белый, – выразил свое отношение к подходу друга Рыжий. – Зануда ты, и настоящих как не нюхивал. Но нюхнешь еще, гарантирую. Вот, кстати…

Раздался резкий, пробивающий до мороза по коже, до выгиба позвоночника и опрокидывания горизонта скрип тормозов, следом за которым сквозь темное зеркало тишины, зазмеившееся визгливыми трещинами, проник короткий, как всплеск, глухой вскрик. А потом тишина словно вскипела, и площадь накрыл беспокойным валом гул людских голосов.

Аурей, параллельно с восторгами по поводу творения, и вообще, давно уже наблюдал за ситуацией, которая складывалась в непосредственной от него близости, на пешеходном переходе прямо перед ними.

Вот, что он видел.

Короткая улочка вливалась в озеро площади, словно обращенная вспять Ангара в Байкал. Движение по улочке было односторонним, поэтому со стороны площади она была закупорена ядовито-желтым «кирпичом», хорошо и издалека видимым на круглом красном поле запрещающего знака. «Кирпич» висел над другим знаком, синим, на котором в равностороннем белом треугольнике черный человечек бодро преодолевал черно-белые клавиши перехода. Человечек перемещался справа налево, что предполагало стремительность преодоления преграды. Но так было лишь в графическом варианте, на рисунке, в реальности же народ на переходе стоял. Народ ждал, когда же, наконец, прервется этот бесконечный поток автомобилей, чтобы можно было без опаски и риска для жизни перейти улицу. Но машины все шли и шли сплошным потоком, затирая переход резиной своих колес, наплевав на формальное преимущество пешеходов, цинично пользуясь самовольно присвоенным себе правом сильного. И не находилось желающего, смельчака, чтобы это право у них оспорить.

Расчлененный переходом тротуар стелился от автобусной остановки к Центральному городскому рынку, расположенному неподалеку, поэтому народа в обоих направлениях перемещалось немало. Прибытие опальных ангелов в город для его населения прошло незамеченным и никак не сказалось на функционировании городского хозяйства. Все было, как и прежде: граждане, сохраняя жизни и здоровье, смело стояли на краю тротуара у перехода, посылая оттуда знаки, автомобили, сдержанно урча, двигались мимо них, соблюдая строй, а их владельцы, приникнув к штурвалам, зорко выглядывали потерявших осмотрительность нарушителей конвенции.

К счастью, некоторых погонщиков автотранспортных средств интересовали так же и вещи иного свойства.

Вот к переходу, именуемому в официальных документах пешеходным, подкатила черная Инфинити.

Ее владелец, с напряженным выражением лица сканировавший обстановку по обе стороны от вектора движения, вычисляя возможные опасности и посягательства на свои права, вдруг расплылся в улыбке. Потому что, к счастью, иногда жизнь одаривала и их, реальных авто каторжан, обыкновенными человеческими радостями. Вот и владелец Инфинити неожиданно, но к полному своему удовольствию увидел на берегу тротуара двух девиц в сильно укороченных костюмах. Водитель так изумился этому обстоятельству, что тут же ударил по тормозам, чем несказанно удивил и заставил остановиться перед самым переходом своего стального японского зверя.

Поток машин немедленно прервался, но никто из его непосредственных участников не понял, что собственно произошло и в чем причина смены, так сказать, парадигмы дорожно-транспортной обстановки.

Сбитые с толку пешеходы замерли с двух сторон улицы, выжидая дальнейшего развития событий. Водитель-неформал, понимая затруднительное состояние граждан и свою меру ответственности за него, но обращаясь прежде всего к запримеченным им девицам, сделал широкий жест рукой, приглашая их, а также и все общество в целом, к преодолению пешеходного препятствия.

Девчонки заулыбались в ответ галантному автолюбителю, состроили ему глазки, так же помахали ручками, и, не отводя восторженных глаз от прилипшего к лобовому стеклу – изнутри – лица владельца Инфинити, осторожно нащупали кончиками пальцев зыбкую поверхность перехода и, взявшись за руки стали его преодолевать.

На этом их роль в нашей истории заканчивается, а все основные события начинают стремительно происходить на противоположной стороне улицы, где, скептически оценивая шансы девчонок благополучно добраться до противоположного берега перехода, на самом краю оного, стоял мужичок средних лет и средней комплекции. Звали мужчину Оборданцев Александр Борисович, прозвище у него было Чума, и работал он слесарем на местной автобазе.

Аурей мог бы сказать, что все про мужика он прочитал в Хрониках Акаши, где, как известно, все про всех записано, но на самом деле он пролистал, разумеется, виртуально, лежавший в нагрудном кармане его рубашки в крупную клетку с короткими рукавами паспорт. А про то, что все кличут мужика Чумой – так про то у него на лице написано. И правда, достаточно было только взглянуть на Александра Борисовича со стороны, чтобы так и сказать: Чума! Некоторые еще пытались, по недомыслию или из хулиганских побуждений, переврать фамилию Александра Борисовича и обозвать его то Оборванцевым, а то даже Ободранцевым. Но с такими остряками он долго не церемонился, вообще не церемонился, сразу пуская в дело имеющиеся в его распоряжении средства прояснения сознания. И к следующей встрече эти лица звали его не иначе, как Александр Борисович, а за глаза величали Чумой. Оба варианта господина Оборданцева устраивали вполне.

Был Александр Борисович, как уже указывалось, средней комплекции, то есть среднего роста и весьма средней упитанности. То есть жилистым он был, многожильным даже, жилы его были навязаны узлами и лежали в нужных местах тела буграми. Лицо же его было плоским, с удлиненным азиатским разрезом глаз, но вся его азиатскость заключалась скорей в повышенной хитрости, которая заставляла его смотреть на мир через постоянный прищур карих глаз. Носил Чума бороду, можно даже сказать, что бороденку, давно не стриженную, но не длинную, не лопатой, а скорей совком, с проседью и застрявшими в ней хлебными крошками и крупицами табака. Волосы его тоже давненько не встречались с ножницами, тоже с проседью, были забраны в хвостик и стянуты на затылке черной резинкой от велосипедной камеры. Эти резинки Борисыч регулярно нарезал кольцами от старой камеры, и всегда имел несколько про запас, поскольку прочность у них была никакая. Только, как он ни старался упорядочить прическу, несколько прядок все равно постоянно выбивались из-под резинового гнета и налезали на глаза, отчего он выглядывал из-за них, словно из-за куста. Никогда не знавшие утюга брюки, в которые был облачен Чума, традиционно сползали с бедер и держались за копчик, по крайней мере, сзади. А, может быть, он просто держал их руками, засунув оные в карманы по самые локти. В общем, к описанной картине следует добавить еще скуренную на три четверти «Приму», которую он, скалясь, сжимал в углу рта черными и прокуренными зубами. Смолистый дым сигареты ел правый глаз, Александр Борисович, отстраняясь от него с целью минимизировать раздражающее воздействие продуктов горения табака, внимательно, как уже говорилось, следил за перемещением девиц по переходу, а так же за действиями других участников движения, совсем не торопясь сам вступать в эту воду.

За спиной у Чумы, дыша ему аккурат в хвост на затылке здоровым пивным духом и периодически туда же отрыгивая, стоял тучный краснокожий мужик в одних красных с крупными зелеными цветами ситцевых трусах до колен, по виду – типичный курортник. Имени его никто не удосужился узнать, мужик спешил, был раздражен и хамоват по натуре, и что с таким, спрашивается, связываться?

– Э, мужик, ты че тормозишь? – полюбопытствовал он душевно, но сипло у Чумы.

Александр Борисович молча оглянулся на нечаянного эпизодического собеседника через плечо, мол, шотакоэ?

– Ты идешь, нет? – не унимался, и даже настаивал на своем курортник.

– Торопишься, что ли? – полюбопытствовал Чума.

– Спешу! – с вызовом обнажил амбиции мужик. – Ну-ка, дай-ка!

И, оттеснив Борисыча в сторону тушей, краснокожий мужчина в красных труселях вывалился – именно так и получилось у него – на переход.

В это время со стороны площади, из потока пересекающих ее по разрешенному радиусу машин, прямо под запрещающий знак «кирпича», точнехонько на переход вывернула крутая иномарка типа Тойота Прадо, черного цвета. Надо сказать, что подобные маневры далеко не редкость среди местных владельцев навороченных авто. Когда им очень нужно, и они могут себе позволить, они себе это таки позволяют. Местные, из тех, кто лишен блаженства собственноручного управления транспортным средством, знают этот обычай другой половины общины, поэтому, ступая на улицу с односторонним движением, всегда внимательно посмотрят в противоположном движению направлении. Во избежание.

Но обладатель роскошных красных трусов с зелеными цветами был не местным, и этого местного обычая не знал. За что и поплатился.

Наскочившая на переход Тойота боднула удивленного таким обхождением туриста высоким хромированным бампером, после чего бесцеремонно подмяла его под себя. И что бы она с ним еще учудила и сотворила неизвестно, если бы кто-то внутри нее не ударил по тормозам. Вот тут-то и раздался тот их визг и скрип, который привлек к себе внимание наших ангелов, отвлекши их, соответственно, от безмятежного созерцания окружающего благолепия. А следом прозвучал и куда как более тихий крик явно свернувшего на стезю страданий курортника, чьи красные трусы страстотерпца уже торчали из под поджарого, словно бык трехлеток, внедорожника.

Щелкнув замком, откинулась дверца джипа, и из него резким броском бультерьера выбрался водитель. Был он высок, упитан и хорошо накачан, стать его не скрывали легкие шорты, застиранная тенниска с воротником апаш, и, конечно же, сланцы на босу ногу внушительного размера. Его коническую, как корнеплод сахарной свеклы, голову покрывал коротко стриженый бобрик белобрысых волос. Короткий, аккуратный прямой чубчик наползал на узкий лоб почти до бровей. Толстая шея и тонкая кожа лица молодца пунцовели от ударившего в них гнева.

В два прыжка оказавшись у распростертого на асфальте тела в красных трусах, молодец, в состоянии возмущения и аффекта, принялся пинать его ногами.

– Ты куда, сука, лезешь? – спрашивал он напряженным голосом незадачливого торопыгу. – А глаза дома забыл?

Обхватив руками сломанную, а теперь еще и ушибленную ногу, мужик заголосил пуще прежнего.

– Да я, да ты, а вот… – пытался разъяснить он мотивы своего поведения жаждущему докопаться до истины бультерьеру. Впрочем, тщетно. Гораздо больше причин того уже волновали последствия.

– Лучше бы ты яйца дома оставил, – втолковывал краснорожий молодец пострадавшему, сопя и поступательно сатанея. – А глаза еще одни взял бы, запасные, скотина!

В толпе, окружившей, как водится, место ДТП, раздалось что-то похожее на ропот, так, слабый эмоциональный всплеск. Но и его оказалось достаточно, чтобы владелец джипа обратил на него внимание. Опустив занесенную для очередного пинка ногу, он оставил на время в покое красные трусы, и, повернувшись кругом, оглядел свидетелей происшествия. Его свободно и латерально висящие руки в кистях демонстративно приняли форму мячей для регби, после чего медленно приподнялись до уровня солнечного сплетения условного спортсмена.

– Что такое? – выразил он свое непонимание настроения толпы. – Я-таки не понял! Тут кто-то что-то сказал, или мне показалось?

Он оглядел всех, столпившихся вокруг него, видимо, выискивая буйных и достойных особого внимания, поворачиваясь по-волчьи всем корпусом вместе с отстоящими от него на приличное расстояние спортивными снарядами.

Буйных не нашлось, а достойными были практически все, но и те куда-то вскоре делись, в общем, через минуту свидетелей этого досадного инцидента с участием пешехода и автомобилиста не осталось вовсе.

– Что за невезуха! – громко сокрушался на нелояльность судьбы джентльмен в рубахе с воротником апаш. – И всего-то соточку накатил для настроения, так надо же было вляпаться в это дерьмо… Ну, где справедливость, спрашивается?

Справедливости, конечно, не было. Более того, ее и быть не могло – для людей и среди людей, на что, кстати, мотивируя свою позицию, неоднократно указывал своему другу Белый.

Тут белобрысый качок обнаружил, что, справедливо поучая виновника происшествия пинковым методом, так называемым пинкапом, порвал вьетнамку на правой ноге. Ладно бы на левой, она у него рабочая, но на правой! Он взвыл от негодования и вновь подступился к страдальцу. Тот, осознавая всю тяжесть бремени и меру ответственности, а так же из предосторожности практически сразу впал в кому. Притворялся, конечно, но чего не сделаешь, чтобы сохранить самое ценное из того, что у него еще осталось?

И вот тут на авансцену выступила полиция в лице двух инспекторов ГАИ.

Патрульная машина прибыла на место происшествия почти сразу, даже чуть раньше, поэтому можно сказать, что все происходило под присмотром властей. Полицейские, выйдя наружу из авто и завалившись на его капот, каждый со своей стороны, в происходящее до поры не вмешивались. Вяло переговариваясь между собой, они контролировали ситуацию. И не зря контролировали. Когда главный герой эпизода вознамерился повысить градус беседы по душам с другим героем, тоже главным, только временно находящимся в горизонтальном положении, пора для введения событий в русло властных полномочий настала.

Один из полицейских, оторвавшись от жаркого капота патрульной машины, подошел к белобрысому и нежно взял его под локоток.

– Пошли, – сказал он тихо, увлекая того за собой, – пошли.

Водитель Тойоты не нашелся, что возразить, лишь кивком головы указал на распростертое у его ног тело, как бы прося войти в его положение.

– Нет, – сказал полицейский, – не стоит. Чревато.

Владелец джипа сразу впал в депрессию. Он видимым образом обмяк, у него даже опустились приподнятые для конкретного разговора руки, после чего он безропотно дал себя увести и усадить в патрульное авто. Лицо его все так же пунцовело, хорошо гармонируя с синим цветом служебной машины. Перед посадкой апаш снял с ноги порванную вьетнамку и метнул ее в красные трусы. Судя по жирному хлопку и последовавшему за ним непроизвольному «Му» пострадавшего – попал, причем плашмя и по животу.

И вот тут, дождавшись своего выхода на авансцену, к невинно пострадавшему, но заслуженно поплатившемуся обладателю красно-зеленых трусов приблизился Александр Борисович Оборданцев, до того наблюдавший за происходящим со стороны.

– Что, успел? – спросил он у потерпевшего.

– Чего? – вынырнув из мнимой комы, выразил свою уже полнейшую отстраненность болезный.

– Ты все спешил куда-то… – подсказал ему Чума.

Мужик закатил глаза и затрясся, уже реально, представив, что оставшуюся часть отпуска ему придется проваляться на больничной койке. Тут, кстати, подкатила скорая, и медики начали свою привычную суетную подготовку к транспортировке тела.

– Вижу, что успел! – удовлетворенно заключил Чума, и, от щедрот своих, пожелал: – Ну, будь здоров! Счастья тебе и хорошего настроения!

Отвернувшись, с невозмутимым видом привыкшего ко всему и всякого повидавшего человека, Чума быстро смешался с людским потоком, неотвратимо стремящимся к рынку, и где-то там, через пол квартала от перехода, словно закрученная против часовой стрелки вода в сантехнический слив, вливавшимся в его распахнутые ворота. Еще несколько мгновений можно было различать мелькание его растоптанных до состояния нано-пленки грязно-синих шлепанцев, еще успел послать некий знак оттопыренный, но застегнутый на муаровую пуговицу, задний карман его брюк, как уже в следующее мгновение его бесспорно яркая индивидуальность была без остатка поглощена тысячезадой, безликой массовой сущностью толпы.

– Ну, что скажете, коллега? – обратился Аурей к Белому, задумчиво изучая еще отчетливый, но уже истончающийся и поступательно тающий с конца эфирный след удалившегося Александра Борисовича Оборданцева. След, слабо пробивавший стальными искрами, был уникален, как отпечаток пальца, и что-то подсказывало Рыжему, что его следует хорошенько запомнить. – Как ваши впечатления от первой встречи с человечеством?

– Реальность оказалось куда как горше, чем виделось с Небес, – отвечал напарнику Нивей, пряча улыбочку, едва тронувшую уголки губ, в редкую бородку, что золотистым пушком укрывала его худые щечки и острый подбородок. – Ужас, ужас, – сказал он, поднимая серые с зеленцой глаза горе, к Небесам, о которых не забывал никогда.

– Что, неужели все так плохо? – с явным сомнением в голосе уточнил Рыжий.

– Я боюсь, что все может статься еще хуже, – не стал приукрашать действительность, какой она ему виделась, Белый. И со вздохом уронил обреченно руку. – Да, собственно, я всегда это предвидел, ты и сам знаешь. К тому же, Каки…

– Но мы же не будем отчаиваться? – спросил друга Аурей.

– Отчаиваться – никогда, – согласился с ним Нивей. – Но вот состраданием запастись придется. Терпением, кстати, тоже.

– Ну, с этим-то у нас полный порядок, верно? – поддержал друга Белый. – Пойдем, пройдемся, что ли?

И посланники Небес отправились со своей инспекцией дальше.

Правда, не сразу.

Перед перемещением в пространстве они не преминули обронить несколько капель своих, ангельских, так сказать, красок в сложившуюся уже к тому времени палитру дня.

Начал Рыжий.

Видя, что санитар намеревается открыть заднюю дверь скорой с целью извлечения из нее носилок, ангел слегка попридержал ее защелку, так, на всякий случай.

Санитар, однако, не привык, чтобы служебная техника ему отказывала, как какая-нибудь капризная девчонка, поэтому сразу же возбудился. После первых двух безуспешных попыток открыть или сломать дверь, в третью он вложил максимум того, что смог отмобилизовать из потенциала своего мускульного аппарата. Рыжий только того и ждал. В последний момент он элегантно отступил в сторону, не сдерживаемая больше дверь рывком распахнулась и со всего маху засадила санитару в лоб.

– Ни х… себе! – изумился своей силушке и удали санитар и обвел присутствующий восторженно слезящимися глазами.

Всем вокруг стало много веселей, совсем стало весело, особенно Рыжему.

– Вот, – сказал он напарнику, – как бы оно ни сложилось, но мы с тобой уж точно повеселимся. Или мы не настоящие школяры?

– Самые, что ни на есть, настоящие! – отозвался Белый.

И сделал свой ход. По обыкновению – лошадью.

Дождавшись, когда пациента в красных ситцевых трусах для погрузки в авто поднимут на носилках, он легко подул на правую руку второго санитара. Тот, как оказалось, плохо понимал шутки, поэтому дернулся так, словно на руку ему плеснули кипятком, – и упустил ручку. Носилки свободно перевернулись, и пациент вывалился из них туда, откуда только что был взят.

– Ни х… себе! – изумился непредсказуемости бытия второй санитар.

– Изящно, не правда ли? – пригласил друга оценить шутку Нивей.

– Нормально! – отреагировал тот. – Мы же с любовью! Хотя, с другой стороны, контингент здесь грубоват, что есть, то есть. Наивные и непосредственные туземцы. Надо будет потоньше в следующий раз, поаккуратней, а то перекалечатся, как дети малые, ей Богу…

Белый согласно кивнул.

Ангелы ударили по рукам и, под аккомпанемент всеобщего веселья и очагового ликования, переместились туда, куда влекло их за собой массовое перетекание народа – на Какский Центральный рынок.

4. Рыночные отношения

Центральный городской рынок, укрывшийся от летнего уже зноя под огромной односкатной крышей-навесом, кишел, словно перевозбужденный муравейник. В тени навеса жара не была столь вызывающей, а с духотой неплохо справлялись разнонаправленные ветра и сквозняки, даря посетителям и работникам рынка облегчение в виде окрашенных различными ароматами глотков воздуха. Благодаря этому на главной в округе торговой площадке царило оживление, и даже возбуждение, местами бьющее в потолок фонтанами предпринимательский активности.

Удовольствие через избавления от жары ангелам, конечно, не ведомо, поскольку ангелы суть существа призрачные и, с точки зрения жителей Земли, бестелесные, и не испытывают неудобств и страданий от перепадов температуры среды пребывания. Но и им затея с навесом пришлась по нраву, хоть и не сразу.

Все звуки под крышей многократно усиливались, и обычный гул толпы под ней казался не обычным, а чрезвычайным, что ангелам, откровенно говоря, досаждало, особенно поначалу. Тем более что живой шум периодически перекрывался залпами попсы и объявлениями на государственном языке о необходимости и правилах использования туалета, расположенного в дальнем углу рынка у ограды, которые раздавались из колоколов-громкоговорителей, развешенных на столбах по периметру и державших под перекрестным огнем всю рыночную территорию. Время от времени обычный информационно-музыкальный поток перемежался призывами не доверять никому и ничего, и внимательно следить за своими вещами и руками сограждан. И тогда на несколько мгновений наступала тишина. Жители и гости города-курорта с опаской и тревогой озирались, всматриваясь в лица друг друга, на которые наползала тень подозрительности. К счастью, вскоре тучку недоверия и бдительности уносило дежурным ветерком прочь, и лица вновь озарялись улыбками, а замершая было жизнь мощным потоком вновь устремлялась вперед и дальше, в омут торговых отношений.

Разобраться во всех потоках и подспудных сплетениях энергий сразу посланцам Горних высей было нелегко, но довольно быстро они с этой задачей справились.

Потому что только на первый взгляд суета, царившая на рынке, могла показаться бестолковой. На самом деле, все процессы, и все людские перемещения в этом царстве торговли подчинялись своей жесткой логике и бесстрастному принципу целесообразности. С одной стороны, их определяли, конечно, торговцы всем, что можно продать. С другой, – граждане, желающие купить чего душа желает, а так же – по необходимости – еще чего-нибудь поесть.

У гармонически развитых индивидов душевные склонности совпадали с потребностями плоти в продуктах питания, и таких было немало.

Но были и другие, кто никак не афишировал свои намерения.

Цели этой группы лиц состояли исключительно в перераспределении материальных средств в их денежном эквиваленте в свою пользу за счет беспечных граждан первой и второй категорий. Без их, разумеется, ведома. Эта третья группа специалистов – назовем их так – была не столь многочисленна, как первые две, но, если разобраться, этих специалистов и не могло быть много. И они брали не числом, но умением и целеустремленностью. Брали все, что удавалось взять. Они бледными тенями нарезали круги против часовой стрелки, словно касатки вокруг косяка сельди, сбивая его в плотную группу, чтобы в благоприятный момент устремиться вперед и решительно поживиться.

Вся эта диспозиция не укрылась от внимания бело-рыжей пары ангелов, когда они удобно расположились над кипящим котлом страстей и вожделений прямо под крышей рынка и оттуда, с высоты полета голубей, стали наблюдать, что за житейская похлебка заваривается внизу под ними.

Им было удобно наблюдать, они видели все, и их интерес к наблюдаемой жизни был неподдельным.

Едва заняв свой наблюдательный пост, Аурей сразу же, среди тысяч копошащихся под ним людских тел, среди невообразимого переплетения их эфирных следов и аур, без труда обнаружил серебристый трек, оставленный гражданином Оборданцевым Александром Борисовичем, известным общественности под псевдонимом Чума. На который, псевдоним, он, кстати, бодро откликался с радостной готовностью соответствовать.

– Следи, следи за этим, с лентой на голове! – указал Аурей Белому на Чуму. – Сейчас будет интересно.

Как в воду глядел Рыжий.

Александр Борисович на рынок пришел по делу.

На рынке Александр Борисович покупал огурчики-помидорчики, лучок зеленый, укропчик и прочую петрушку, которую в салат порубить можно. Особое же уважение у Борисыча вызывал базилик душистый, сиречь, камфорный, без которого салат для него не салат, еда – не еда. Базилик он выбирал неизменно самый пахучий, в поисках которого обходил все торговые ряды и места, а так же закоулки, в которых осуществляли незаконную торговую деятельность неучтенные бабушки-торговки. Во внимание принимались также щедрая полновесность пучков и свежий задор бархатных листьев.

Рыжий заприметил Чуму как раз в тот момент, когда он, набрав все, что было необходимо, покупал базилик. Опустив полный пакет с продуктами на землю у ног, Борисыч двумя руками держал увесистый пучок базилика и, погрузив до основания в пушистые фиолетовые листья нос, вдыхал его терпкий прохладный аромат. Ангел не мог этого видеть со своего места, но был уверен, что глаза Борисыча, ввиду массового поступления эндорфинов в кровь, в этот момент были закрыты. Что, в свою очередь, хорошо видел некий тип, чью принадлежность как раз к третьей группе лиц определить труда не составляло.

Тип, привлеченный нахальной оттопыренностью заднего кармана штанов Чумы и манящей беззащитностью меланжевой пуговицы на нем, нервно озирнувшись по сторонам, решительно пошел с ним на сближение. Он притерся к Борисычу со спины, он накрыл его, словно старый поношенный плащ, и, высовываясь поверх его плеча и якобы рассматривая петрушку из наличия на прилавке, правую руку свою запустил по направлению к заднему карману брюк клиента. Аурей даже отчетливо услышал, как в мозгу воришки на примитивный мотив зазвучало «без лоха и жизнь плоха»… Рыжий подался вперед, предвкушая ошеломительное дальнейшее развитие событий, и гражданин Оборданцев его ожиданий не разочаровал.

Молниеносно, как ловят ящериц и змей, Александр Борисович бросил руку вниз и прихватил карманника где и следовало – на горячем, на кармане. При этом профессионалу тайного промысла не повезло вдвойне, поскольку рука у Чумы только с виду была обычной человеческой рукой, а по факту то были клещи, стальные клещи из тех, что применяют в кузницах. Чума их применял повсюду, и, надо признаться, был чрезвычайно ловок в этом упражнении. В общем, сила и ловкость здесь схлестнулись с одной только ловкостью, так что легко догадаться, на чьей стороне оказался безоговорочный перевес.

Борисович сжал руку воришки стальными пальцами так, что затрещали кости и, вывернув ее вдоль оси, сам повернулся к пройдохе лицом. Не выпуская добычи, Чума невозмутимо наблюдал, как на физиономии его противника проявляется и костенеет гримаса боли. Когда глаза карманника стали совсем стеклянными, Чума решил, что приложенных усилий достаточно, и отпустил того на свободу.

– И кто из нас лох? – полюбопытствовал он.

Воришка отскочил шагов на пять, вытаращив глаза и тряся рукой. Из освобожденной ладони выпала и, звеня и подпрыгивая, подкатилась прямо под ноги Чуме остро, словно бритва, заточенная монета, которой карманники пользуются для разрезания покровов и преодоления пределов.

– Ек-королек! – обрадовался Борисыч. – А вот и писка!

Носком своего шлепанца-говноступа он придвинул монету к себе и наступил на нее.

Сжимая левой рукой поврежденные пальцы правой, по которым струилась и капала на землю кровь, вор зло смотрел на Чуму. Был он худ, горбонос, а под острым подбородком двигался большой, как согнутый палец, кадык. Довершала картину тонкая стальная спица, воткнутая, словно большая игла, в штанину его брюк, вороненный блеск которой бывалый автослесарь разглядел сразу. В общем, натуральный волк-трехлеток, загнанный в угол и жаждущий мести.

Тип зло смотрел на обидчика, из-под короткого козырька пляжной кепочки его глаза кололи, словно еще две отдельные стальные спицы. Но явная и неприкрытая угроза, похоже, лишь забавляла Чуму. Откинувшись спиной на прилавок и вальяжно разместив на нем локти согнутых рук, причем в левой продолжая сжимать пучок базилика, Борисыч насмешливо следил за ритуальными движениями противника. Зеленщица за его спиной, чутко уловив, что что-то нарушилось в привычном порядке вещей вокруг нее и идет не так, как обычно, замерла настороженно, приглушив дыхание и прижав ладонь к груди.

Карманник, зыркнув по сторонам, коротко и негромко, на особый манер свистнул сквозь зубы. И тотчас вскипели, забурлили воды людского моря и, в ответ на призыв, из разных углов рынка пробились и стали рядом, похожие на него, как братья, только одетые в разную, хоть и однотипную одежду, еще четверо. И у каждого, как отметил Борисыч, в правой штанине притаилось до поры по спице.

Пострадавший на работе кивком указал на Чуму, и братки, сжимая полукольцо, двинулись к нему на сближение.

Лицо Александра Борисовича не дрогнуло и не изменилось в цвете, только улыбочка на нем съехала немного к левому уху, как на маске, что, как ни крути, не предвещало желающим поговорить именно легкого разговора. Выждав еще мгновение, Борисыч снял правую руку с прилавка и по локоть запустил ее в пузырящийся карман своих брюк. Покопавшись, он нашел там то, что ему было нужно, и решительно извлек на свет Божий двухсотграммовый слесарный молоток с короткой, перепачканной черной смазкой лоснящейся рукояткой. Инструмент удобно и тепло лежал в привычной к нему ладони. Покачивая молотком, напрямую, на клеточном уровне ощущая его вес и надежность, Чума откровенно любовался инструментом, словно лаская и оглаживая его взглядом. А когда, налюбовавшись, он оторвался от созерцания слесарного артефакта и поднял глаза, в непосредственной близости перед ним уже никого не было.

Никаких братков, с их спицами в штанах и кривыми осколочными ухмылками.

Словно и не было никогда.

Почувствовав, что его кто-то трогает за плечо, Борисыч оглянулся.

– Слышишь, парень, – сказала ему торговка, – раз уж ты с молотком оказался, забей мне тут гвоздь, а то всю ногу, окаянный, мне расцарапал. А травку ты, эта, так бери. За работу.

Борисыч улыбнулся. Жизнь хороша, подумалось ему, так хороша, что нельзя пренебрегать и малой ее крохой.