«Безбилетный пассажир» kitabından alıntılar, sayfa 6
Ко мне подошел дрессировщик: – Георгий Николаевич, давайте решим, что будет делать собака. – Там написано. Должна бежать рядом с актером, – я насторожился: что еще придумает этот жулик. – Вы же утверждали, что к этой сцене собака готова. – Да, готова, – сказал дрессировщик. – А вот у меня такое предложение: когда солдат говорит «Эрзерум – это он», Шарик встанет на задние лапы и отдаст Кикабидзе честь. – И она это сможет сделать? – недоверчиво спросил я. – Да. – Сегодня? – Я же сказал – к этой сцене мы готовы, – пожал плечами дрессировщик. И приказал: – Шарик, честь! Собака встала на задние лапы и подняла к уху переднюю. – Здорово, – удивился я. – Утверждаем? – К сожалению, это слишком. Не будет простой солдат так дрессировать собаку. – Почему? Этот пес побывал с ним и в Болгарии, и в Турции. Он же мог там чему-то научиться! Может быть, Шарик с самого начала идет за Леоновым на двух лапах? – Нет, не надо. – Ну, тогда пусть когда Леонов скажет «Эрзерум – это он», Шарик хотя бы сделает сальто. – Не надо. Будет перебор. – Георгий Николаевич, это оправдано. Солдат же в отставке, денег у него нет, вот они с Шариком и подрабатывают выступлениями. Шарик, алле-оп! Собака сделала сальто. – Хорошо, большое вам спасибо, но не надо. Пусть собака просто бежит за солдатом. – Тогда зачем меня пригласили? В духане собака ничего не сыграла и здесь ничего не делает, – расстроился дрессировщик. – Дайте Леонову кусок колбасы в руку, она за ним и побежит. А я вам не нужен! Он отошел и до конца съемок сидел на другом берегу. А мы сняли сцену, как он сказал: дали Леонову кусок колбасы, и собака за ним побежала. Как только собаку сняли, дрессировщик забрал ее и уехал на маршрутном автобусе. И – вы не поверите! – даже за деньгами на студию не пришел, так обиделся.
Мексика — первая капиталистическая страна, в которой я побывал. И, к моему великому удивлению, все негативное, что говорилось и писалось у нас про малоразвитые страны и капитализм, оказалось правдой.
Очень, очень мало очень богатых и очень, очень много очень бедных… Ну и остальной набор: трущобы, безработные, малолетние проститутки, официальная продажность чиновников и так далее. Сейчас-то все это мы испытали на себе, а тогда я считал, что это полет больной фантазии советской пропаганды.
После смерти мамы Верико часто говорила:
— Господи, как мне надоело жить! Как надоело стареть! Когда Бог меня заберет? Умирать надо вовремя.
Я лежал в Москве в больнице с язвой желудка, когда Галя принесла мне письмо от Верико, которое кончалось так: «Если бы ты знал, Гиечка, как мне хочется жить!»
И буквально через час нам позвонили: Верико умерла!
…Верико Анджапаридзе хоронили даже с большими почестями, чем итальянцы Анну Маньяни. Гроб несли на руках из театра через весь Тбилиси. На улицах стояли сотни и сотни тысяч людей — и все аплодировали. И дорога до кладбища — двенадцать километров — была усыпана цветами. А из репродукторов — их установили через каждые сто метров — звучал родной голос Верико. Она читала монологи, стихи…
Я взял пакет и начал его вскрывать. Продавец пакет отнял и велел сначала заплатить. Баскаков заплатил. Когда пакет открыли (там действительно были колготки), я приложил их к себе — они оказались короткими. Я жестом показал продавцу — маленькие. Он (так же, жестом) объяснил — они растягиваются. Я придерживал колготки у пупка, Баскаков тянул их до пола… А продавец и сеньора с мужем с омерзением смотрели на эту сцену.
Между прочим. О «наших за границей» много подобных рассказов, но — что поделаешь! Как только я пересекал рубеж Родины, я тоже оказывался «нашим за границей». Жизнь — не сценарий, ее не перепишешь. А жаль! Многое изменить или совсем вычеркнуть — ой как хочется!
Месяцев шесть тому назад в ГИПРОГОРе появилась китаянка, которую прислали к нам на практику. Звали ее Ы-Фынь. На вид ей можно было дать то двадцать пять, то сорок — в зависимости от освещения. Сначала ее водил по институту сам директор института, потом ею занялся главный архитектор. Главный архитектор перепоручил ее начальнику нашей мастерской, а через неделю китаянку сплавили мне, как самому молодому.
— Чему она у меня может научиться, я сам еще учусь! — пытался увильнуть я.
— Пусть делает то же, что и ты.
— Трудно будет ей без тренировки курить на лестнице с девяти до шести.
— Кончай острить. Это комсомольское задание.
У Гены ( Шпаликова) есть стихотворение: Друзей теряют только раз
И, след теряя, не находят.
А человек гостит у вас,
Прощается и в ночь уходит.
А если он уходит днем,
Он все равно от вас уходит.
Давайте же его вернем,
Поговорим и стол накроем.
Весь дом вверх дном перевернем
И праздник для него устроим… Когда мы снимали «Слезы капали», я попросил Канчели написать на эти стихи музыку: впервые (и единственный раз) в моем фильме музыка писалась для стихов, а не наоборот. Мне очень хотелось, чтобы эта песня прозвучала в память о Гене.
Как теперь выяснилось, версия моего церковного брака возникла так. Я снимал «Слезы капали» в Калуге, и ко мне приехала Галя (мы тогда еще были не женаты). В выходной я показывал ей город. Зашли и в церковь — посмотреть. Когда вышли, встретили кого-то. (Сейчас не помню кого.)
— Что, венчались? — спросил он.
— Ага, — опрометчиво пошутил я.
А когда готовый фильм посмотрели высокие чины в ЦК, заместитель главного идеолога сказал, что фильм чересчур мрачный. А ему тут же наябедничали, что все говорят, что Данелия еще и в церкви венчался. (Венчаться в церкви считалось диссидентской акцией.) «Совсем распустился!» — возмутился зам. главного идеолога. И велел меня наказать. И наказали. Запретили показывать фильм за границей, полгода продержали на полке, а потом выпустили вторым экраном. (Только в периферийных кинотеатрах и только на утренних сеансах.)
Прошло много лет. Наступили иные времена. И, когда хоронили моего друга Леву Оникова (он раньше был инструктором ЦК), в церкви на отпевании были и бывший министр, и бывший завсектором, и бывший зам главного идеолога и остальные высокопоставленные чины из ЦК. Они подходили к иконам, осеняли себя крестным знамением — и делали это очень искренне. Все-таки на высокие должности отбирали очень способных людей.
Полиглот взял у Леши два рубля, надел мою кепку и Лешины черные очки (чтобы его не узнали) и скрылся в темноте. Полиглот был алкоголиком.
Он вернулся минут через тридцать и начал выставлять бутылки на подоконник:
— Тут семь. Одну я выпил.
— И это все на два рубля?
Полиглот рассказал, что заказал в ресторане бутылку и послал ее в дар хорошей компании. Они со своего стола прислали две. Он послал две за другой стол… Получил четыре. Послал четыре первому столу. Получил восемь.
...
— Можно, конечно, было пойти ва-банк и послать восемь, но я не решился. Я фаталист, но умеренный, — закончил Полиглот.
В следующий раз я попал на Кубу через двадцать лет. Ржавые машины, обшарпанные отели и пустые магазины. Мы тогда говорили, что у нас в магазинах ничего нет, — и были не правы. Хотя бы веревка, мыло, гвозди, — но что-то обязательно было. А вот на Кубе в магазинах действительно ничего не было. Ничего — кроме продавца. Но люди такие же приветливые и жизнерадостные.
В те времена считалось, что каждый советский человек за границей представляет не только себя, но и Великую Страну. И вид у него должен быть соответствующий. В магазинах приличные вещи купить было нельзя, только у спекулянтов. И нам в Министерстве культуры выдали два талона в ГУМ на пятый этаж (на пятом этаже продавался дефицит). И мы купили: два одинаковых пальто (венгерских), два одинаковых костюма (румынских) и два одинаковых чемодана (ГДР). И два берета и галстука. «Бабочки» купили в папиросном ларьке напротив моего дома. И полетели!
