Kitabı oku: «Третий брат», sayfa 3

Мичман у трапа наблюдал за происходящим с безразличным видом, не подавая признаков волнения или спешки. Он облокотился на поручень и время от времени сплёвывал в сторону, не из пренебрежения, а просто по привычке. К нему подошёл подтянутый молодой мужчина в военной форме. Он встал рядом с трапом, ожидая, когда появится его семья, чтобы помочь им разгрузить багаж.

Это был капитан Рыбаков, который прибыл на остров пару недель назад, чтобы приготовить всё для приезда Софьи Ивановны и Вити. А вот и они! – первым выскочил сын, радостно бросился к отцу, крепко обнял его и повлёк за собой назад по трапу. Из трюма поднималась жена, улыбавшаяся и с трудом тянувшая наверх большую сумку. Витя подбежал и к ней и попытался взять сумку за ручку, но не смог поднять, пока отец не подоспел к нему на помощь.

– Намаялись? – Рыбаков обнял Витю за плечи.

– Ничего, в порядке. Ты сам-то как? Устроился? – за Витю ответила Софья Ивановна.

– Поедем, всё увидите своими глазами, – одну за другой Рыбаков поднимал из трюма сумки с вещами.

– Пап, а где мы будем жить? – Витя крутился вокруг отца.

– В японской семье, их дом тут неподалёку.

– Правда? – удивился мальчик. – И говорить там станем по-японски? Интересно-то как!

– А ты сумеешь? – Софья Ивановна улыбнулась, искоса посмотрев на мужа.

– Хм, не знаю… – Витя наморщил лоб.

– Не знаешь? То есть не пробовал? – рассмеялся отец. – Что же, рискни, а вдруг получится. Вот так просто, возьмёшь и заговоришь как настоящий японец.

– А правда, как же мы будем общаться? – Софья Ивановна не на шутку встревожилась.

– Не волнуйся, дорогая, – Рыбаков обнял жену за плечи, – в семье Накасимы прекрасно говорят по-русски. Мари, жена Иошито, несколько лет преподаёт русский язык в школе, да и вообще японцы на севере Сахалина с давних времён учили русский. Плохо ли, хорошо ли, они почти все понимают и могут объясниться по-нашему.

– Но хотелось бы, – немного успокоившись, Софья Ивановна задумалась, – друг друга понимать… как надо…

– У тебя есть все шансы заняться с Мари языком, да и вообще, так сказать, культурой, пока мы с Иошито устроим наше пристанище в их доме. Надеюсь, временное… пока не обретём что-нибудь своё.

* * *

Вместе с поклажей они расселись на небольшом военном грузовичке. Машиной управлял мрачного вида сержант в бараньем полушубке поверх потрёпанной гимнастёрки. Средних лет мужчина, он имел загадочный вид, словно мумия. Происходящее вокруг представлялось ему лишь игрой воображения – приезжих вместе с их поклажей он развозил словно детей, прибывших на праздник, после которого они разъедутся по своим домам, и всё примет прежний вид. Действительно, кто мог бы о себе сказать, сколь долго он задержится на острове. Чаще всего думалось, вот закончу одно дело и… поминай как звали, ту-ту – на материк. А-а… не тут-то было, остров принимал холодно, да держал горячо.

Мумии-возчику было хорошо известно, что не многие из прибывших смогли бы сразу понять, что здесь будет дальше. Сегодня, завтра и послезавтра – день до и день после… вязко тянулось время. Прибывающих охватывало чувство отчуждения, разрыва с миром и словно бы соприкосновения с чем-то иным. Какой-то сюрреализм, иногда привлекательный, а порой отвратительный до дрожи…

В стороне от материка остров жил собственной жизнью. Добраться до него и в мирное время было не так просто по причине отсутствия возможностей. Люди ближе к лету стремились выбраться из дома и провести время в путешествиях или где-то на море, нежась в обаянии дальневосточного солнца. Редко бывало, когда чей-то выбор – куда поехать – падал на север Сахалина. Да и скорее не в пользу последнего, а так, по нужде, когда сердцем владело желание узнать что-то необычайное и рядовые похождения уже не слишком привлекали искателя приключений.

Сахалин стал тем самым местом, где скудость природы восполнялась молодой фантазией тех, кто впервые оказывался здесь. А добавить здесь можно было многое – Творец словно замер над островом, то ли от запоздалого сожаления, то ли от сострадания к тем, кто прибывал сюда не по своей, а по чужой воле.

Но в любом случае, уже оказавшись на острове, сожалением жив не будешь, – нужно браться за дело. Так полагал капитан Рыбаков, которого быстро миновала жалость к себе и волна уныния, заливающая душу всякого вновь прибывающего сюда. «Что же, – говорил он, – если вовремя не одёрнуть себя самого, так и умом тронешься. А каково тогда будет им?!» – Алексей Петрович с нежностью подумал о жене и сыне.

Софья Ивановна знала упрямый характер мужа и не сомневалась в том, что он всегда найдёт решение, которое позволит им сохранить устойчивые отношения при любых житейских неурядицах. Обычно даже самой себе не объясняя, почему такая уверенность никогда не оставляла её, она вспоминала прежние эпизоды их жизни. И всё же…

То, что случилось однажды, осталось для Софьи Ивановны на самой грани, за которой наступает необъяснимое.

* * *

Артиллерийский полк, где служил капитан Рыбаков, прибыл на границу с Латвией.

И, пока строился военный городок, его семью расквартировали в крестьянском доме неподалёку от леса, на краю деревни. Хозяева, обрусевшие латыши, словно хранили какую-то тайну с прежних времён. Переглядываясь между собой, вслух ничего не говорили. Как ни пыталась Софья Ивановна вывести хозяйку на откровенный разговор, та избегала прямых ответов, бросая взгляды в сторону мужа. Смотрели они оба на постояльцев искоса, однако, ничего предосудительного не делали. И все же… самим своим видом крестьяне показывали крайнюю неприязнь, если не сказать ненависть.

Собственно, до сознания Рыбакова, который почти не бывал дома, мало что из этого доходило. Возвращался он поздно и после ужина сразу ложился, чтобы рано утром отправиться в часть. Лишь исподволь замечая странность в поведении хозяев, Алексей Петрович не придавал этому значения. Ему казалось, что всё в порядке и хозяева просто ещё не привыкли к постояльцам. Из военной части за постой они получали деньгами или продовольственным пайком. «О такой оплате многие крестьяне только бы мечтали», – замечал он про себя.

Но в отношении хозяев дома к семье капитана артиллерии определённо было нечто странное. И вскоре оно проявилось. Рыбаков не хотел это даже и вспоминать, настолько ему было неприятно. Он, вероятно, впервые в жизни ощутил над собой какую-то незримую силу, которая не поддавалась его контролю. Это вызвало у него тогда полное недоумение и, по правде говоря, страх. Ничего подобного до сих пор капитан не испытывал.

* * *

Хозяин, крепко сложенный коренастый латыш, имел обыкновение в спокойной обстановке говорить тихо и никогда не повторял сказанного, как будто все только и старались изо всех сил, чтобы выслушать его указание и тут же исполнить. Он усвоил манеры своего отца, фермера и человека хорошего достатка, у которого постоянно были нанятые работники. Именно таким образом тот и держал себя с ними – тихо раздавал указания, а если кто-то не расслышал, то никогда не повторял, зная, что всегда найдётся, кому объяснить, как угодить хозяину. Если же такого человека не находилось и работник делал не то, чего хотел хозяин, то попросту бывал бит.

Сын целиком воспринял властный характер отца. «Смотрите и слушайте, пока я здесь, потом будет некому всё объяснить». – Если же что-либо случалось не по его воле или вопреки его намерению, то агрессивное невнимание к нарушителю могло потом продолжаться неделями. Это чрезвычайно угнетало работников, которые обычно старались как-то выслужиться и получить прощение. Но всякие самостоятельные попытки были обречены на провал, пока всё полностью не проходило у самого хозяина. Тогда он вновь становился приветливым и разговорчивым. «Прямо-таки другой человек, – говорили тогда работники, – словно подменили».

Впрочем, подобные разговоры не приводили к каким-то улучшениям в отношениях. По-прежнему хозяин кого-то угнетал, а с кем-то был приветлив и ласков. Он наслаждался своей властью, даже когда почти никого не оставалось в его прямом подчинении. К примеру, если закончились сезонные работы и крестьянам приходило время заняться своим хозяйством, те, кто ещё приходил помогать, по-прежнему терпели хозяйское отношение. «О-ох, – вздыхали они про себя, – как же тяжело – говорить с человеком, как со стеной, от которой невозможно услышать ответ!»

* * *

В один вечер хозяйка дома грубо выговаривала Софье Ивановне, припоминая всё – когда та не положила сковородку или кастрюлю на место и, подумать только, так плохо их вымыла, что остались липкие жирные пятна. Ведь когда всё это засохнет, то будет не отмыть и придётся потратиться – купить кусок хозяйственного мыла. А сейчас можно было бы обойтись и без него. Стоило лишь подогреть воду и жёсткой щеткой хорошо отдраить посуду.

– Они, – обращаясь к Софье Ивановне, латышка говорила надменно и грубо, – не знают даже простых правил приличия. Они ничему не учились в школе и не уважают родителей!

– Полегче, тётенька, – Рыбакова старалась остановить латышку до прихода мужа, чтобы не испытывать его терпение, – сейчас вернётся муж, он может услышать и… тогда не могу за него поручиться!

– Они, – не слушая и не глядя в сторону Рыбаковой, продолжала хозяйка, наступая на неё всем своим телом, – они думают, что все должны за ними убирать, мыть и стирать!

– Да что вы такое говорите! – не выдержала Софья Ивановна и, вспыхнув, громко добавила: – Да разве вас о чём-то просили?! Уж скорей бы нам уехать отсюда!

– Вот именно, давайте к себе в город, где можно ничего не делать – не убирать за собой со стола и не мыть посуду…

– Тише, прошу вас, муж вернулся!

Алексей Петрович уже был в сенях, разулся и, сняв свой плащ-палатку, отряхивал с него капли дождя. Спустя пару минут он зашёл в дом. Женщины замолчали, но мрачная туча, казалось, так и зависла между ними. Пока латышка не открыла рот, они стояли друг напротив друга, словно боксёры на ринге. Долго это не могло продолжаться, Рыбаков уже начал догадываться – что-то здесь не так, и в недоумении поглядывал на обеих женщин.

Надо сказать, что хозяйка не переносила неловких положений, когда она не могла понять, чего от неё ждут и что вообще дальше будет. Ей казалось, что всё это ставит её в дурацкое положение, и оттого латышка была способна совершить всё что угодно. Действительно, спустя пару мгновений разразилась настоящая гроза, да такая, что в здешних местах и не припомнят. В смысле последствий…

– И они, приезжие, мне будут что-то ещё говорить! – На Рыбакова грубые слова хозяйки подействовали, словно удар под дых. Он задышал тяжело и нервно.

– Алексей, ты сегодня раньше, – Софья Ивановна пыталась отвести беду, – что-нибудь особенное было?

– Да-да, – не давая ответить, продолжала разошедшаяся латышка, – они приезжие, а ведут себя так, будто хозяева…

– Что тут у вас произошло, Софья? – Рыбаков пристально посмотрел на жену, которая уже не могла скрыть прежних эмоций. – Кажется, нами здесь недовольны?!

– Кто будет доволен, если она такая… н-не-порядочная, прямо неряха, ну-у-у… как шлю-у-ха! – латышка уставилась на Рыбакова, который уже почти не владел собой.

Он очень любил свою жену, и последние слова резанули его прямо по сердцу. Словно наждаком проехались по его мягким тканям, вместе с кровью вырывая куски плоти. На их месте образовались раны, которым ещё долго-долго заживать, и пройдёт ли всё, никто не знает. Наполняясь сочными каплями бурой крови, готовой брызнуть в разные стороны, сердце сжалось и замерло…

Латышка же попросту не могла по-русски выразить себя. Оттого и грубила, когда слов не хватало. Ей хотелось представить что-то значительное и чтобы все выслушали её, а для того, полагала она, надо говорить громко, грубо и без остановки. Что и делала, только результат был обратным – уставший после долгих разбирательств на работе Алексей Петрович пришёл настолько раздражённым, что не хотел и подумать, что могли бы значить эти по-мужски грубые и нелепые выражения латышки. Ему просто-напросто не хватило сил разобраться – так Алексей Петрович объяснял потом происшедшее самому себе.

Он двинулся прямо на латышку, подняв правую руку и словно пытаясь ей прикрыть хозяйке рот и остановить поток её брани. Та, напротив, как одержимая продолжала ещё более грубо ругать всю его семью и Софью Ивановну особо. Изо рта в разные стороны летели брызги слюны и всё более отвратительные эпитеты. Когда-то ещё в детстве вместе с прочими деревенскими научилась она бранным словам и шпанским выражениям от русского рецидивиста, скрывавшегося в местных чащах.

Как всё случилось и когда был пройден последний предел, никто потом сказать бы не отважился. Рыбаков стремительно придвинулся к латышке, и рука, уже неконтролируемая его сознанием, хлёстко ударила её по щеке. Не мужским ударом, конечно, но всё же ощутимо и весьма неожиданно для самого Рыбакова. Алексей Петрович отступил назад и с удивлением огляделся. Будто бы не он сам поднял руку на эту вздорную особу.

– А все ж таки… женщина, – запоздало мелькнуло в его сознании. Потом пошло совсем для него непонятное: уже как бы и не человек перед ним стоял, а какое-то, неопределённого возраста, пола и уровня развития существо. Оно угрожающе шевелилось, но это было неопасно, а для Рыбакова ощущалось скорее мерзко и отвратительно, как недостойное человеческого образа. Нечто подобное с ним уже было…

* * *

Однажды во сне ему привиделось, что он в траншее, куда спрыгнул вражеский солдат и нужно быстро заколоть его штыком винтовки, пока тот не напал. Алексей поднял приклад кверху и обеими руками крепко держа винтовку занёс штык над серой фигурой, согнувшейся на корточках после прыжка. «Словно животное, – мелькнуло в сознании Рыбакова, – убить не жалко, как на скотобойне».

Шевелившийся в грязной луже на дне траншеи серый ком действительно никак не походил на человека. Хотелось скорей отступить назад, чтобы случаем не коснуться всего этого. И ещё хотелось прекратить всякое движение этого существа, от которого исходила мрачная угроза. Не нужно бояться, просто у-у-бить его, ликовал Рыбаков, ощущая свою полную власть над ним.

Вот сейчас он выглянет, покажется его вражий лик, словно морда разъярённого бурого медведя, которого невзначай потревожили в берлоге. Ещё мгновение и разорвёт тебя могучими когтистыми лапами, если ты раньше не прикончишь его. Давай же, солдат, вонзай свой штык в грубое животное или оно набросится на тебя без страха и жалости! – Алексей покрылся испариной пота, видение не проходило, однако тянулось странно долго, как бы давая ему время на размышление.

Сколько всё это происходило, он не мог себе представить, и вот в какое-то мгновение сгорбленный вражеский солдат повернул к Алексею своё лицо. Из серо-шинельной массы выглянула… не морда животного, не клыкастый зев, а лицо семнадцатилетнего мальчишки, с выпученными от ужаса глазами. «Н-не-е-т, – кричали его глаза, – у-у-бивать нельзя… нельзя… нельзя! Я и ты… мы оба есть, и мы хотим… дышать и жить!»

– Знаю, – своими глазами Рыбаков согласился с солдатом, – но зачем ты здесь, разве не для того, чтобы убить меня!?

– Тебя обманули, как и меня, – беззвучно кричал тот, – теперь это ясно, ведь мы оба… есть!

– Но я защищаюсь, а ты нападаешь! – эта мысль вдруг пронзила сознание Рыбакова. – Это ты спрыгнул ко мне в траншею, а не я к тебе! И когда встанешь, то убьёшь меня, не так ли?!

– Дай распрямиться… повремени – увидишь, не трону тебя! – умолял юнец.

– Как же тебе поверить, ведь ты и я на войне, мы оба солдаты?! – поднятые с ружьём руки Рыбакова немного ослабли.

– Посмотри, как я молод, дома меня ждёт невеста… и мать с отцом ждут, – не убивай! Ты ведь не убьёшь, правда?!

Алексей почувствовал внутри какую-то слабину и опустил приклад на грудь, готовый вновь поднять его, чтобы вонзить штык в тело врага. Но, было уже поздно, сгорбленный солдат распрямился, в его руке мелькнул нож и сильным ударом вонзился в грудь Рыбакова. Сознание его поплыло – стало как-то безмятежно – вот, всё и закончилось: а-ах, х-хорошо теперь – войны больше нет, врагов нет и… жизнь продолжается! – сон закончился, надолго оставив Алексея в размышлении о том, что с ним было.

* * *

Действуя теперь, как во сне, он вдруг очнулся. Опешившая от неожиданной боли латышка отступила назад и чуть было не рухнула на пол, споткнувшись о кухонный табурет. Это вызвало новый поток площадной брани, хуже прежнего зацепившей Рыбакова какой-то бесчеловечной пустотой и жестокостью. Его рука, было опустившись после первого удара, снова поднялась вверх и занеслась над побагровевшим лицом латышки. Вот, ещё мгновение, и она опустится с большей силой, чем в первый раз. Тогда уже, может статься, удар придётся по-мужски крепким и…

Что могло бы случиться, Рыбаков потом даже не решался себе представить, ведь он себя почти не контролировал. А рука-то его, поднявшись высоко, всё же не опустилась во второй раз на голову хозяйки. Так и повисла в воздухе…

– С-с-сволочи ба-альшевики, поганые юды-каины… – уже потише, но с неукротимой яростью латышка горлом извергала из себя знакомые и непонятные слова.

Рыбаков резко повернулся, стремительно вышел на улицу и закурил. К калитке подошёл хозяин-латыш, поздоровался с Рыбаковым, кивнув тому головой и вошёл в избу. Алексей Петрович остался у калитки, докуривая папиросу и приходя в себя после случившегося. О том, что происходило в избе тем временем, он старался не думать, и вошёл обратно лишь спустя некоторое время. Латышка громко ворочала чугуны возле печи, собирая ужин для мужа, тот сидел за столом, угрюмо глядя перед собой и не говоря ни слова.

– Говорю тебе, ешь как следует, – бормотала хозяйка, а хозяин молчал, и чувствовалось напряжение. – Завтра будут подводы – в лес на вырубку с работниками…

– Слушайте, – заговорил Рыбаков, – погорячился… простите.

– Здесь не то, что в городе, – буркнула та, не глядя в его сторону, – найдётся кто покрепче…

– Молчи, баба, – грубо оборвал её муж, – твоё место у печи.

Воцарилась неловкая пауза. Усевшись за стол, латыши отвернулись от Рыбакова и тяжело молчали. Хозяин положил ложку и, скрестив руки на груди, неприязненно бормотал про себя, шевеля губами, словно произносил заклинание. Хозяйка смотрела ему прямо в рот, кивая головой. «Будто какие-то пришельцы, нелюди», – глядя на них и тряхнув головой, подумал Алексей Петрович, вспомнив свой сон и солдата в траншее, который умолял его не убивать, а потом первым напал на него.

«Кроме всего прежнего, – в голове его крутилось, – если бы я убил того солдата, то ничего дурного бы не сделал! Вот и служба-то военная, по правде, чтобы убивать… – Рыбакову стало немного не по себе и он добавил: – врагов, конечно. Однако как знать, кто и когда враг, а когда друг? Разве не бывает такого, что вчера враг, а сегодня – друг?! Да и зачем это – всех разделить на врагов и друзей? Какое же трудное дело – единство всех, которое никого из нас ни к чему не обязывает! – Но, без обязанностей-то чем заняться человеку и чему посвятить свою жизнь? Нет… одновременно, что-то же даёт силы и желание жить, – значит, оно… разделение, не просто так».

– Простите, виноват я… – одними губами ещё раз произнёс он и удалился к себе за ширму. Софья Ивановна сидела там, о чём-то тихо разговаривая с сыном. Жизнь продолжалась по-прежнему, словно ничего не произошло, однако на душе у капитана было прескверно…

Глава 1
Призраки

Семья Алексея Петровича Рыбакова, в недавнем прошлом капитана артиллерии, ныне – редактора армейской газеты, прибыла на Сахалин в разгар войны, когда на Западном фронте вовсю шли бои. Прежде они жили в Хабаровске, куда перебрались из Прибалтики, оказавшись на Дальнем Востоке ещё перед войной. Затем вышел приказ, и вместе с супругой Софьей Ивановной и сыном Виктором капитан Рыбаков отправился на Сахалин, в его северную половину. Это была советская территория, однако по-прежнему в некоторых её местах проживали японцы.

Давнее дело, когда юг Сахалина, до пятидесятой широты, стал японской территорией – неприятно и вспоминать о том договоре, который без особого желания подписала Россия аж в 1905 году. Дальше больше, безвластие на Сахалине спустя полтора десятилетия привело к тому, что японцы занялись разработкой земных ресурсов на всей территории острова. Поздней их войска переместились с севера на юг, но право концессии на уголь, нефть и рыбу осталось на севере за ними.

Спустя некоторое время ситуация изменилась. Вышел советско-японский пакт о нейтралитете, включавший ликвидацию японских концессий на севере Сахалина. Три года Япония тянула с его исполнением, однако наши победы на Западном фронте вынудили в конце концов исполнить принятые раньше условия.

Весной 1944 года началась передача концессионного имущества японской стороны на севере Сахалина. Отношения тогда были очень непростыми, и этот факт не принято воспроизводить, умалчивая о причинах трёх лет задержки. Кто и как допустил вопиющую несправедливость, спросит история. К тому времени капитан Рыбаков с семьёй уже около года проживал в Александровске-Сахалинском – тогдашней советской столице острова.

До революции царская каторга Александровск-Сахалинский была знаменита по-своему – там провела последние годы легендарная Сонька Золотая Ручка. Если бы она писала мемуары, то нетрудно представить, какой интерес мог бы появиться к этому невзрачному, малонаселённому прибрежному городку, жизнь в котором раскрывает все «прелести» условий Крайнего Севера.

Однако личная встреча с ней тогда произвела бы отнюдь не романтическое впечатление – низкого роста худая женщина с седыми прядями волос и лицом старухи. Руки в кандалах после двух попыток побега, одна в камере – словно зверёк снуёт из угла в угол, ко всему прислушиваясь и принюхиваясь. Одним словом, мышь в мышеловке, а никак не роковая красавица, когда-то соблазнившая своих тюремщиков. Впрочем, история знает невероятные случаи перевоплощения, на что, по словам современников, она была мастерица…

* * *

По приезде на остров семью Рыбаковых приняли к себе в дом японцы – семья инженера-нефтяника Иошито Накасимы. Условия нефтяной концессии, где работал Иошито, предписывали сотрудничество с Россией, да он и сам не был против того, чтобы в их доме жили русские. Его жена Мари преподавала русский язык в японской школе, там же училась их десятилетняя Акира. Многое в этой японской семье было связано с Россией, русским народом и культурой.

Накасима жили в доме дореволюционной постройки, неподалеку от зелёного одноэтажного деревянного казначейства. Кроме большой залы и гостевых комнат, в доме были детские и спальни – достаточно места, чтобы разместиться двум небольшим семьям с детьми. Они могли жить каждая по-своему, совершенно не стесняя друг друга. Лишь в особых случаях встречались за общим столом в зале, когда, например, случался день рождения – Акиры или Виктора. Детские праздники стали традицией, в остальном бывали просто приглашения – давайте-ка посидим за столом, потолкуем.

В первый вечер прямо с военного катера уже знакомый нам сержант-мумия доставил семью Рыбаковых со всеми вещами прямо к дому Накасимы. У дверей, Иошито и Мари довольно долго стояли, время от времени посматривая в сумрачную даль. Затем они приветливо переглядывались, словно подтверждая друг другу: «Ты, правда, рад, дорогой, что мы теперь будем не одни?» – «Конечно, дорогая, как и ты!»

Иошито Накасима, средних лет невысокий худой мужчина в сером костюме и дождевой накидке на плечах, имел весьма благородные и мужественные черты лица, с императорски широкой улыбкой под небольшими чёрными усиками. Он стоял, крепко придерживая над собой и Мари большой зонт, скорее от ветра, чем от дождя, которого уже почти не было. Фигура хозяина дома производила впечатление человека весьма твёрдого в своих намерениях, однако готового обсуждать их, если это кого-нибудь задевает.

В тёплом шерстяном платье и накинутой непромокаемой куртке, а не в традиционное кимоно, миловидная японка Мари выглядела совсем по-европейски. И оделась она так, вероятно, для того, чтобы подчеркнуть своё приветливое отношение к прибывающим Рыбаковым. Те, конечно, не сразу оценили это – после морской «болтанки» нужно время, чтобы прийти в себя. Но потом, вспоминая, как хозяева встречали на пороге своего дома, Рыбаковы радостно улыбались друг другу – у каждого их них осталось об этом особое впечатление. А японцы действительно давно ожидали гостей из России и были несказанно рады, наконец, их приезду.

* * *

Хитро придумав себе занятие, Акира Накасима в самый последний момент скрылась в доме под видом того, что будет раскладывать на столе приборы. Знакомиться – процедура не из лёгких, особенно для юной красавицы, которая уже ощущала на себе внимание всех мальчишек в классе. А тут приезжает ещё один мальчишка, и он – русский! Каким будет выглядеть этот новый знакомый и как ей перед ним показаться – это задача не из простых. Акира подумала: пусть сначала представится сам, а там уж решу, как себя с ним держать.

Первым выскочив из повозки, Витя, в свою очередь, внимательно оглядывался вокруг, чтобы увидеть Акиру, про которую он уже знал из рассказа отца. Но девочки не было рядом с родителями. Её загадочное отсутствие тронуло мальчишечье сердце, и Витя ломал голову над тем, какая она, японская девочка, с которой им предстоит жить в одном доме.

Пока родители знакомились и обменивались любезностями, Витя нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Он чувствовал неловкость, которую объяснял тем, что земля-то русская, а на ней живут японцы. «И живут они совсем неплохо, возможно, даже лучше самих русских, – думал мальчик. – Вот бы им стало совестно, что с целым складом вещей, в запачканной одежде и уставшие от долгого пути, русские приезжают сюда издалека будто в гости, а не к себе. Тогда бы иначе приняли нас, взаправду вернувшихся домой, и, наверное, извинились бы, что жили вместо нас на нашей земле…»

Вот, наконец, Рыбаковы зашли в дом, посмотрели свои комнаты и начали переносить вещи из прихожей. Витя бегал взад-вперёд, мешаясь под ногами, но в суете и хлопотах никто не делал ему замечаний. Он продолжал крутиться, пока не дождался появления Акиры. Та сочла, наконец, возможным выйти перед всеми и быть представленной своим отцом.

– Акира, наше сокровище, – отец с любовью погладил девочку по голове, после того, как она вежливо поклонилась гостям, – доктор сказал, что, вероятно, мы не будем иметь детей, и, когда она родилась, мы с Мари были так счастливы, так счастливы…

– И нас стало трое, когда никто не ждал, – улыбнулась Софья Ивановна, – Витя родился в дороге, где и роды-то принять было некому…

– Как некому, а отец, – возмутился Рыбаков и шутливо добавил, – виновник пусть сам расхлёбывает… что натворил.

– М-да, если хотя бы готов к этому, а то… ведь испугается… – Мари посмотрела на своего мужа.

– В общем, – подвела итог Софья Ивановна, – Витя оказался шустрым – появился на свет скорее, чем его ошарашенный отец успел что-то придумать!

* * *

Надо сказать, что тёплый приём семьи капитана Рыбакова у японцев заметно озадачил Тихона Ворожеева. Так звали сержанта-водителя, который «всё-всё знал об этих узкоглазых» и про себя всегда рассуждал: им доверять нельзя ни на йоту. Он даже задержался, опешив от такой радостной встречи, которую никак не мог себе представить иначе, как вражескую. Ведь, наш остров-то – советский, а эти чего здесь делают? – так говорил он сам себе. В ожидании, когда придёт новая власть, он на чем свет поносил японцев и готов был обо всем донести куда следует.

– Работаешь с темноты до темноты, покоя не знаешь, – Ворожеев, или просто Ворожей, как его обычно звали в народе, взволновался, – а эти, понимаешь, ба-а-ре… в ус не дуют. Вот придёт час, за всё ответ держать придётся. Как нашу землю-матушку истерзали своим бурением. Да толком так и не получили ничего. Знать, не хочет земля этих самураев, чтоб им пусто было.

Коллеги по водительскому цеху не любили Ворожея за его жадность и «тихоходный» характер. Когда Тихон утром потихоньку отправлялся со своими первыми пассажирами, вслед ему слышалось: «Ну вот – все тише, и тише, и тише…» Что имелось в виду – «нетрудовые доходы», стекавшиеся к жадному Тише, или его неторопливая езда – сказать было трудно. Так само собой устоялось, и особой приязни никто к нему не питал.

Ворожей отвечал «взаимностью» – был нелюдим и держался крайне отстранённо. Обо всех имел собственное мнение и, как говорили про него, доносил начальству. Тихон и правда писал доносы, если слышал что-то, по его мнению, слишком независимое. Сам он любил повторять, что никого к себе не привязывает и вообще, мол, поступайте, как хотите, мне-то что! Вот и выходило, что всё вокруг независимое, значит, всегда есть о чём доложить.

И на самом деле Тихон присматривался ко всем, кто бывал рядом с ним, и прислушивался к тому, о чём они рассказывали, а особенно – о чём с ними говорили другие. По вечерам в своей комнате, которую снимал у рабочего японской концессии, он зажигал тусклую настольную лампу, садился за стол и сочинял «рапорт». Вспоминал, как водится, всё… «что было и чего не было». Особенно же когда дело касалось узкоглазых, то бишь японцев. Вот, к примеру, как в этот вечер, когда он встречал семью капитана Рыбакова и отвозил их к дому Накасимы. Здесь было немало всего такого, о чём следовало известить… хм, кого следовало.

* * *

Перед тем как начать свой донос, Тихон постарался припомнить разговор между японцем, хозяином дома, и приезжим военным. Дело пошло – чего не вспоминалось, додумывал на ходу.

– Они встретились так, будто давно знали друг друга, – решил Ворожей, – значит, была переписка… да-да, точно… писали, наверное, обо всем. А наш-то чего так расшаркивался перед японцем? Да и тот, в общем, хотел услужить нашему, как родному. Тут, гляди-ка, на свет выползает что-то тайное между ними.

Тихон аж задрожал от сладкого предвкушения – вот-вот разоблачит заговор. А там похвалят, а может, и наградят за усердие. Писать-то он писал, и много писал начальству, а похвалы ещё не удостоился. «Им, конечно, видней, – успокаивал себя сержант, – а надо прислушаться, что люди пишут. Неспроста, поди, бумагу-то мараем. Значит, есть о чём доложить и постараться, чтобы «врагу не пройти». Народишко наш слаб на язык, болтают много, вот и проговорится кто, если вовремя не остановишь.

Но, важней всего, чтоб скорей наша власть вернула всё и никого из узкоглазых здесь не осталось. А то, понимаешь, хозяевами тут заделались!» Почему так ненавидел японцев, Ворожей и сам толком не мог сказать. Одно чувствовал – другой они природы, не нашей, вот и не нравится в них ну буквально все. Того и гляди, обставят нас на Сахалине, а время-то какое – там с Гитлером надо справиться, а тут самураев одолеть.