Подозрительный бельэтаж

В этом деле, как видите, действует князь, лицо, несомненно причисляющее себя к «бельэтажу». А вот другой случай, в котором играет роль, выражаясь языком бельэтажа, человек харчевни и улицы, просто-напросто урядник. «В Гадячском уезде, – пишут в том же «Голосе», – на одной сельской ярмарке произошел пожар. Урядник, находившийся здесь, ни с того ни с сего вообразил, что причина пожара – поджог, и, руководимый какими-то непостижимыми соображениями, поймал за шиворот одного из крестьян и стал его тащить куда-то, а так как крестьянин сопротивлялся, то урядник принялся его колотить, крича народу, что он поймал поджигателя; раздраженный пожаром народ целой массой навалил на несчастного мужика и принялся его тузить до того, что урядник сам должен был отбивать его и отбиваться от толпы шашкой. Избитый крестьянин оказался ни в чем не виноватым». Вот два деяния, из которых в одном действует князь, а в другом – плебей. Спрашивается, имеет ли князь К – н хотя малейшее право хоть чем-нибудь кичиться перед плебеем? И может ли означенный князь презирать этого плебея только потому, что он князь и обитатель бельэтажа? Кроме того, если поступок князя К – на, бесцельный и жестокий, не роняет значения того бельэтажа, к которому он себя причисляет, то почему и уряднику не считать себя достойным этого бельэтажа, раз он делает точь-в-точь такой же бессмысленный и жестокий поступок, как и кн. К – н? Но госпожа Толычова приходит нам на помощь и так разрешает запутанный вопрос: «Нет, – говорит она, – никто из вас недостоин бельэтажа, а оба вы, несмотря на разницу звания и состояния, заслуживаете арестантской. Бельэтажа достоин тот, кто, несмотря на звание и состояние, имеет благородную душу, не колотит людей зря, потому что так пришло в голову, не гонит нагайками тушить пожар, который кончился тому назад два дня, а приходит на помощь погорельцам, помогает ободрять словом, пользуется возможностью проявить свои благородные чувства. Вы же оба – не бельэтаж».

Признаюсь, чем больше и внимательнее вдумывался я в значение того глубокого смысла, который придает госпожа Толычова слову «бельэтаж», тем неудержимее возгоралось во мне желание узнать и точно определить, действительно ли «ихний» бельэтаж имеет права на ту наглость, с которою он кричит о своем высоком положении в обществе? Имеет ли право этот «ихний бельэтаж» кричать на весь свет: «Мы – литература бельэтажа, мы – представители и выразители высшего общества, мы – большой свет, мы – соль земли, а все остальное – сор и грязь, которую надо вымести вон, выбросить в канаву с нечистотами». И едва я начинал думать об этом, как уж, сам не знаю почему, чувствовал себя весьма неловко. «Ох, – говорил я сам себе мысленно, – ведь, пожалуй, что в этом бельэтаже не совсем чисто!.. «Фатера», – думалось мне со свойственной мне безграмотностью, – у «их» точно что в бельэтаже, а народ там, как оказывается, не вполне… нет!.. как будто бы не вполне господского звания! Фраки на них надеты, это правда, но ведь вот и у «татар» вся прислуга во фраках? А разговор ихний? А уж что касается разговору, так и в харчевне так не разговаривают, как в ихнем бельэтаже. На нашего брата из низкого звания серчают и начальству жалуются, когда по безграмотности скажешь «руп на руп», или «васясо», или «Питенбурх», жалуются и на весь свет срамят, а сами? Двадцать пять лет, день в день, час в час, изо дня в день и из часу в час, во все свои парадные окна, подъезды и швейцарские не войдут, не выйдут и не выглянут без скверного слова: «Мошенники пера! мерзавцы либерализма! разбойники печати! идиоты самоуправления!» Двадцать пять лет, на всю Россию, в окна и в двери, только и слышишь – скрежещут и орут: подлецы, мошенники, разбойники, плуты, идиоты. Только развернешь лист ихней бельэтажной газеты, на первой же строке скрежет и крик! И это с девяти часов утра каждый божий день, двадцать пять лет! Никому нет покою!»