Kitabı oku: «Адъютант императрицы», sayfa 34
Глава 36
Со ступенек широкой террасы, непосредственно примыкавшей к выходившим в сад покоям императрицы, сходил генерал Салтыков в полной парадной форме; он нес в руке бунчук с золотым полумесяцем и развевающимся конским хвостом и громким голосом возражал на боязливые представления, которые делали ему привратник императрицы и призванный им на помощь первый дежурный камергер, говорившие о запрещении входа в комнаты императрицы и в строго замкнутый сад.
У окон помещений, расположенных рядом с покоями императрицы, были видны камергеры и статс-дамы, не то с любопытством, не то с испугом следившие за необыкновенным происшествием.
Салтыков уже много лет был постоянно при армии или в гарнизонах, состоявших под его командованием, и его лицо стало почти незнакомым придворному обществу, тем больше были страх по поводу подобной смелости «чужого» человека и забота, как отнесется государыня к подобному легкомысленному невниманию к ее строго выраженной воле.
Правда, можно было бы силою преградить Салтыкову доступ в сад, но на нем был генеральский мундир, он назвал свое имя, и его чин, равно как и блеск его имени, прославлявшегося среди первых людей государства, заставили привратника испуганно отскочить, а камергера – принять почтительно-сдержанный тон. Он ограничился только оживленными представлениями и настоятельными увещаниями, однако генерал без всяких объяснений вовсе не обратил на них внимания. Камергер растерялся и окончательно пришел в величайший ужас, когда увидел императрицу, которая, в сопровождении Николая Сергеевича и Зораиды, появилась у выхода из боковой аллеи и вышла на открытую площадку пред дворцом, окруженную апельсинными деревьями. Он положил руку на локоть Салтыкова и еще раз самым решительным образом потребовал, чтобы он вернулся назад, если не хочет навлечь на себя величайший гнев императрицы.
Но и Салтыков увидел государыню. Он оттолкнул камергера, перескочил через последние ступени террасы и поспешил навстречу Екатерине Алексеевне. Он преклонил колена пред нею и громко воскликнул:
– Да здравствует наша августейшая государыня императрица Екатерина Алексеевна, великая, непобедимая! Императрица сказала, ее слуги повиновались! Императрица указала воинам, как на пример, на римлян, русские сыны героев были достойны римлян. Генерал Румянцев перешел Дунай в виду превосходных сил врага, и турецкая армия не существует более! Шумла принадлежит вам, ваше императорское величество, и здесь я кладу у ваших ног бунчук великого визиря Моссума-оглы, который я сам имел счастье взять в добычу, когда Господь помог мне сдержать свою клятву и первым из храбрых солдат армии великого Румянцева ступить ногою на вражеский берег.
Зораида смертельно побледнела; она задрожала так сильно, что принуждена была, чтобы не упасть, опереться рукою о руку Николая Сергеевича, и возвела неописуемый взор к небесам.
– Эта весть, – продолжал Салтыков, – не терпит отлагательств, и потому вы, ваше императорское величество, простите мне, что я осмелился, вопреки вашему приказанию, проникнуть сюда.
Государыня несколько мгновений стояла неподвижно, затем ее бледное пред тем лицо залилось яркой краской. Вестник победы превзошел ее самые смелые надежды. Одна из тяжелейших забот, угнетавших ее сердце, отпала. Поколебавшиеся основы ее власти были снова укреплены, и она снова стояла среди монархов Европы величественной, внушающей страх и повелевающей.
Екатерина Алексеевна наклонилась, а затем под влиянием охватившего ее восторга обняла Салтыкова и поцеловала его в обе щеки, причем сказала:
– Благодарю тебя, Сергей Семенович! В твоем лице я обнимаю моего непобедимого фельдмаршала Румянцева и всех его героев! Я знала, что ты мог доставить мне только счастливые вести; прелестные цветы юных грез, – тише прибавила она, так чтобы было понятно ему одному, – принесли роскошные плоды, и этот час блестящей действительности пробуждает былой сумеречный сон.
Салтыков молча прижал к своим губам руку императрицы, его взор утонул в ее глазах, и казалось, будто воспоминания о далеком минувшем поднялись между ними и солнце действительности с таким ярким блеском проливало над ними свои лучи, что их глаза также подернулись влажным блеском.
Екатерина Алексеевна еще раз пожала его руку, затем сделала знак камергеру, все еще стоявшему на ступенях террасы, указала на окна, и через несколько минут все дамы и кавалеры ее свиты уже собрались вокруг нее. Она уже снова совершенно овладела собою и с полным величия и достоинства видом, сообщила весть о победе, причем у всех вырвался громкий, восторженный крик ликования.
– Теперь следует отслужить благодарственный молебен в соборе Казанской Божьей Матери; я лично буду присутствовать на нем и отблагодарю Бога за то, что Он явил Свою великую милость мне и святой Руси. Сегодня вечером я намерена принять поздравления от своего двора. Вам, граф Сергей Семенович, я жалую орден св. Андрея Первозванного. Пусть благородные орденские знаки всегда напоминают вам о той минуте, когда вы возвестили о победе, которой вы сами так много способствовали. А теперь пойдемте, – продолжала она, в то время как Салтыков дрожащим голосом произнес несколько несвязных слов благодарности, – вы должны рассказать мне, как все случилось. Этот турецкий бунчук пусть положат пред алтарем Богородицы и пусть возвестят по всему городу о победе, чтобы и весь мой народ мог разделить радость своей государыни.
По знаку императрицы камергеры и статс-дамы поспешно удалились. Все сгорали нетерпением возможно скорее распространить эту удивительную, казавшуюся невероятной новость.
– Я позволю себе, – сказал Салтыков, – поздороваться у вас, ваше императорское величество, со своим сыном. О, если бы ему когда-либо дозволено было принять участие в столь же славной победе для своей императрицы и для своего отечества и если бы он оказался достойным милости вашего императорского величества!
Он заключил Николая Сергеевича в свои объятия и нежно поцеловал его в лоб.
Екатерина Алексеевна отвернулась и увидела, как Зораида прикрыла лицо руками и тихо всхлипывала.
– Успокойся, дитя мое, – приветливо проговорила она, – отец Николая ничего не может иметь против выбора своего сына, если я подведу тебя к нему, как свою дочь.
Государыня схватила руку дрожавшей девушки, чтобы подвести ее к Салтыкову.
– Простите, ваше императорское величество, – сказал последний, – в избытке радости я только наполовину выполнил свое посольство. После нашей победы, фельдмаршал Румянцев, которому были известны условия вашего императорского величества, тотчас приступил к ведению мирных переговоров, чтобы новыми проволочками вторично не потерять плодов победы и не дать врагу времени снова собраться с силами. Фельдмаршал вверил мне честь ведения переговоров и вот здесь основы мирного договора, подписанный мною и великим визирем. Они содержат в себе все, что вы, ваше императорское величество, требовали раньше, и если вы, ваше императорское величество, соизволите утвердить мою подпись, то война будет славно и достойно окончена, а Черное море и Дарданеллы открыты для русского флота.
Он вынул бумажник из кармана мундира и передал государыне договор, подписанный им и великим визирем.
Екатерина Алексеевна прочла документ, и ее лицо осветилось гордой радостью.
– Война окончена, – сказала она затем, – я утверждаю то, что вы, Сергей Семенович, обусловили от моего имени, и пусть моя подпись стоит рядом с вашей на этой достославной странице истории моего царствования. Ты видишь, – продолжала она, обращаясь к Зораиде, – что все способствует твоему счастью. Мир заключен, и тем вернее твой отец исполнит твою просьбу. Вот, Сергей Семенович, – обратилась она к Салтыкову, – посмотри на эту девушку; пусть она вознаградить твоего сына за заслуги его отца. Я хотела заместить ему мать, поэтому ты должен мне позволить сказать решающее слово относительно выбора его сердца.
– Кто же эта девушка? – удивленно спросил Салтыков, – на ней платье турчанки.
– Она будет обращена в христианство, к которому уже давно склонилось ее сердце, – возразила государыня, – и великий визирь не откажет в просьбе государыне, намеревающейся поставить его дочь среди своих первых придворных дам.
– Его дочь, – смущенно воскликнул Салтыков, – она – дочь визиря Моссума-оглы! Мой сын любить дочь визиря!
– Своею душою она достойна его любви, – сказала Екатерина Алексеевна, – а своим происхождением – достойна того положения, на которое я возведу ее.
– Да, отец, – сказал Николай Сергеевич, обнимая плечи Зораиды, – она была бы достойна быть твоею дочерью, даже если бы ее отец и не был могущественным вельможей среди своего народа.
– О, Боже мой, – тихо вздохнула Зораида, – его дочерью… а он победил моего отца и склонил в прах его знамена!
Салтыков с сожалением посмотрел на сына.
– Бедное дитя! – сказал он, – неужели в эту минуту горделивой радости твой отец сам должен разрушить твое сердечное счастье?
– Как? Вы еще раздумываете, когда я одобрила выбор вашего сына? – с неудовольствием спросила государыня.
– О, ваше императорское величество, – воскликнул Салтыков, – ни слова сомнения не слетело бы с моих губ, если бы вы выбрали в супруги для моего сына любую свою крепостную и объявили ее достойной носить имя Салтыковых! Но здесь я вынужден выказать неповиновение даже вам, ваше императорское величество, вынужден просить вас взять обратно свое решение!.. И да простит меня мой бедный сын, что я являюсь вестником рока, хладнокровно разрушающего надежды его пылкого сердца.
– Почему… я ничего не понимаю? – спросила императрица, в то время как Николай Сергеевич еще крепче прижал к себе все еще плакавшую Зораиду.
– Вы, ваше императорское величество, поймете, – ответил Салтыков, – если я скажу вам, что гордый и смелый визирь Моссум-оглы, лишь с огорчением и под страхом гнева падишаха согласившийся на суровые требования, на которые давала нам право наша победа, поставил мне условие, исполнить которое я обязался своим честным словом.
– И это условие? – спросила Екатерина Алексеевна.
– Этим условием было то, что я тотчас же возвращу ему его дочь Зораиду, которую он любит, которая является его единственным счастьем, его единственной радостью на земле, – ответил Салтыков.
– О, мой отец, – воскликнула Зораида, – как любит он меня, как тоскует он по мне!
– Разве он может любить тебя более чем я? – воскликнул Николай Сергеевич. Ему предоставлены все могущество и великолепие жизни, в то время как мне – только ты. Одна лишь ты у меня и без тебя я умру.
– А если я не предоставлю Зораиде свободы? – спросила государыня. – Она принадлежит мне по праву войны, ведь и турки обращают своих военнопленных в рабов.
– Она принадлежит вам, ваше императорское величество, и вы вправе задержать ее, – ответил Салтыков. – Но в таком случае, – продолжал он дрогнувшим голосом, – мирный договор должен быть разорван, так как великий визирь подписал его лишь под условием возвращения ему его дочери.
– Это условие не стоит в договоре, – сказала Екатерина Алексеевна, – я не связана им.
– Но, ваше императорское величество, я поручился своим честным словом, – возразил Салтыков, – и если вы, ваше императорское величество, не поддержите моего честного слова, то имя Салтыкова потеряет свою чистоту среди дворян России и клянусь Богом, что посланный, который возвестит визиря о нарушении мною слова, скажет ему и о том, что я заплатил жизнью за свою честь.
– А счастье твоего сына ничего не значить для тебя? – вне себя воскликнул Николай.
– Очень значить более чем все на свете, – возразил Салтыков, – но моя честь не принадлежит земному тлену, она является священным залогом, вверенным мне предками нашего рода!.. Я должен сохранять ее чистою и незапятнанною, какою они сохранили ее для меня и какою я должен передать ее тем, кто будет носить после меня мое имя… И прежде всего тебе, мой сын! И никакое счастье на земле не в состоянии было бы удовлетворить тебя, если бы ты был принужден скрывать свое лицо от взоров света из-за того, что твой отец оставил пятно на чести твоего имени. Не было и не будет большего горя в моей жизни, чем то, что я принужден быть человеком, разрушающим счастье твоей жизни. Но все же, сын мой, так должно быть! Завтра же эта девушка должна быть отправлена к ее отцу, или же твой отец должен будет прекратить свое существование.
– Да, так должно быть, мой дорогой друг, – воскликнула Зораида, склоняясь к Николаю Сергеевичу и устремляя на него свой полный любви взор залитых слезами глаз. – Это неизбежно, так как никакая сила не удержит меня, когда меня зовет мой отец, да, да, никакая сила, ни даже любовь. Это – рок, неумолимый рок, господствующий над жизнью людей. Необходимо со смирением покоряться ему, так как Аллах никогда не изменяет неотвратимого решения кисмета. Мои глаза будут лить слезы до тех пор, пока для них будет открыт свет. Мое сердце будет тосковать все время, пока будет биться в моей груди, но ты мирно будешь вспоминать о своей Зораиде, так как ее душа будет спокойна, исполнив свой долг. Между тем как, оставшись у тебя, я оскорбила бы священнейшие заветы Бога.
– Но, Боже мой, – сказала государыня, – а если я напишу визирю, если я попрошу там, где я имею право приказать?
– Мое честное слово не терпит никаких ограничений, никаких толкований, – возразил Салтыков. – Я обещал визирю тотчас же возвратить ему его дочь, и только тогда, когда мое слово будет исполнено, вы, ваше императорское величество, можете попытаться добиться его согласия.
– Он никогда не даст его, – сказала императрица, – если дитя попадет в его руки.
– Я буду просить его, – воскликнула Зораида, – клянусь вам в этом! Буду просить его, насколько могу, и, может быть…
Она умолкла и печально поникла головою; по-видимому, она была не в силах высказать надежду, в которую она сама едва ли верила.
– Хорошо, отец, – сказал Николай Сергеевич, – твой сын еще не имеет права произносить просьбы, и честь нашего имени для меня не менее свята, чем для тебя. Но и я обязан исполнить слово, неразрывно связывающее меня с Зораидою, и мой долг не отделять своей судьбы от нее. Я сам отвезу ее к ее отцу, рука об руку с нею пойду к нему и буду просить о счастье моей жизни.
– О, Боже мой, – воскликнул Салтыков, – ты хочешь отдаться в руки врагам? У визиря благородный и великий образ мыслей, от него тебе не грозит опасность, но она грозит от остальных, окружающих его. О, сын мой, сын мой! Помни, что коварные убийцы будут подкарауливать тебя среди турок, еще глубже, чем до сих пор, ненавидящих христиан после нашей победы.
– Нет, – воскликнула Зораида, – у моего отца жизнь Николая будет в такой же безопасности, как и моя; я ручаюсь за его жизнь или умру вместе с ним. Спасибо, спасибо, Николай, – продолжала она, – твое благородное сердце отыскало единственный путь для нашего счастья… Благодарю тебя за твою любовь!
– Неужели ты могла сомневаться в том, что я никому не предоставил бы разрешение вопроса, расцвести ли моей жизни для дивного счастья, или увянуть в ледяном мраке? – сказал Николай.
– А если я не позволю тебе сопровождать ее? – спросила императрица, – если я прикажу тебе остаться здесь?
– Вы не сделаете этого, ваше императорское величество, – воскликнул Николай Сергеевич, – вы, моя всемилостивейшая государыня, не разрушите созданного вами и не принудите к неблагодарности и неповиновению преданнейшей вам души.
– Нет, – сказала государыня, подавая руку Николаю Сергеевичу, – нет, я не сделаю этого, я не стану удерживать тебя, но, клянусь Богом, пусть будет известно визирю и даже самому султану, что мое могущество будет охранять каждый волос на твоей голове и что все турецкие военнопленные будут порукою за твою жизнь. Вот, – задумчиво продолжала она, – ничто в нашем земном существовании не чисто и не совершенно! Так с этой чудной вестью о победе связаны огорчения и заботы этого бедного ребенка, любимого мною… И я, победоносная императрица, не в силах осчастливить тех, кто близок моему сердцу! Но все же теперь довольно об этом!.. В человеческих силах исполнить свой долг во всяком положении. Вы все исполнили свой, и да благословит вас Господь за это! Сегодняшний день принадлежит радости императрицы по поводу победы ее знамен. Ступай со своим отцом, Николай, а ты, Зораида, останешься при мне; сегодня вечером вы еще можете порадоваться вместе с другими счастью и блеску, завтра же вы вступите на свой тяжелый путь, на котором вас будет охранять ваша императрица.
Она с полным величия достоинством откланялась и повела с собою Зораиду в свои покои, а Салтыков со своим сыном отправился в огромный приемный зал, в котором уже собрались в бесчисленном множестве придворные.
Все осыпали его поздравлениями и вопросами, но Салтыков с мрачной серьезностью давал лишь краткие, холодные ответы и его взор печально покоился на сыне.
Пока камеристки государыни приготовляли ей великолепные императорские одеяния, Екатерина Алексеевна поспешила через потайной ход к Потемкину; последний встретил ее, сияя от радости, так как и в уединенную комнату больного уже проникла весть о победе.
Государыня бросилась на его грудь и осыпала его страстными поцелуями.
– Самая страшная опасность отвращена, мой друг, – воскликнула она, – как мне благодарить тебя, что ты удержал меня и внушил мне мужество довериться своей звезде и отклонить руку, требовавшую меча моей империи за свою помощь! Теперь я – вновь императрица, в моей руке блестит победоносный меч России, и я чувствую в себе силу повергнуть в прах и все другое, что предстоит еще преодолеть.
Государыне хотелось поделиться избытком гордой радости, но она лишь ограничилась несколькими словами. Время торопило и она поспешила обратно, чтобы занять свое место на торжественном, благодарственном молебне пред алтарем Казанского собора, где уже собралось все духовенство, с митрополитом во главе.
– Она чувствует сама силу повергнуть все в прах пред собою, – сказал Потемкин, мрачно смотря ей вслед. – Она – императрица. А что такое я? Тяжела дорога к великой цели, но, тем не менее, я достигну ее, если только сперва будет сброшен со своей высоты тот, кто поднял против меня свою наглую руку, кого я смертельно ненавижу и кто, тем не менее, имеет власть над Екатериной, так как она боится его.
Потемкин сел на диван, подпер руками голову и, глубоко задумавшись, остался неподвижно сидеть в своей комнате.
Между тем, на улицах загрохотали пушки, зазвучали колокола, послышались ликующие клики народа, приветствовавшего императрицу, которая, с диадемою на голове, в золотой порфире с двуглавым орлом, наброшенной на плечи, окруженная всем своим двором, появилась в Казанском соборе, чтобы торжественно отпраздновать победу, одержанную по ее приказанию ее великим фельдмаршалом. Гордое слово, которое она написала и которое незадолго пред тем казалось безумною дерзостью, превратилось в действительность, и опьяненный радостью народ не сомневался более, что слово императрицы имеет власть осуществлять даже невозможное.
Князь Григорий Григорьевич Орлов также появился среди верховных сановников на торжественном молебне; он был в парадной форме фельдцейхмейстера; эфес его шпаги, эполеты, аграф на шляпе и орденская звезда сияли бриллиантами неоценимого достоинства; казалось, что не одним своим блестящим появлением, но и громким оживлением, с которым он высказывал всем встречным свою радость по поводу одержанной фельдмаршалом Румянцевым победы, он желал выказать, какое живое участие он принимает в этом счастливом для императрицы и для государства событии. Однако его лицо было бледно, мрачные тучки пробегали на лбу и его взоры беспокойно блуждали вокруг. Он искал в свите императрицы Потемкина, и отсутствие ненавистного ему фаворита обеспокоило его еще более чем то могли бы сделать величайшее знаки благоволения, оказанные императрицей своему генерал-адъютанту.
Этикет запрещал обращаться к императрице в соборе, где она занимала место в раззолоченном тронном кресле, против самого алтаря; таким образом, Орлову было невозможно из какого-либо слова и по взгляду Екатерины Алексеевны вывести заключение о ее мыслях.
В том же торжественном шествии, в котором Екатерина Алексеевна прибыла в собор, она возвратилась в Зимний дворец.
В большом тронном зале она отпустила двор и тотчас последовала в свои покои, где приняла Салтыкова, который должен был подробно рассказать ей историю выигранной битвы; он же один принимал участие в ее обеде. В то же самое время Николай Сергеевич и Зораида, бродя среди деревьев сада, в мучительном и вместе с тем нежном разговоре обменивались своими горестями и печалями и старались обоюдно утешить друг друга надеждами, которым они и сами в глубине души едва ли верили.
