Kitabı oku: «Поэтическая афера»

Yazı tipi:

Редактор Дарья DashassFrost Студенова

Корректор Дарья DashassFrost Студенова

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Слова благодарности!

Хочу выразить огромную благодарность своей супруге Марии Бартон, за ее терпение, и за то, что никогда не давала забывать об оставленной и недописанной рукописи. На протяжении всего периода написания романа, она была рядом и давала порой очень ценные советы.

Также, огромное спасибо моей подруге DashaSS Frost – моему главному и личному редактору и корректору, за подготовку рукописи, за замечания и исправления. Спасибо! Вместе мы сделали большую работу!

Отдельное спасибо мои родителям, которые верят в меня и любят. Маме, за ее любовь к хорошей литературе, которую она всегда советует, и отцу, который во всем поддерживает, в том числе и творческие начинания.

Без Вас этот роман не увидел бы свет! Спасибо за проявленный интерес к моему творчеству.

Часть I
Знакомство

Глава I

Из дома на Марксовой улице, что еще недавно называлась улицей Коммуны, я вышел в полдень, на залитый солнцем двор. До Каланчевской площади было рукой подать, а до издательства и того ближе. Я шел спешно, держа под мышкой папку, перевязанную тесьмой, в которой находилась рукопись. Над ней я работал последние несколько месяцев. Строка за строкой, предложение за предложением рождались главы романа, который, как я считал, оправдает надежды редакционной коллегии в издательстве.

Еще издали я приметил кирпичный забор с коваными вставками, возле которого на скамье сидел мужчина, курил и вел беседу с юношей примерно моих лет. Я остановился чуть поодаль и тоже закурил, наблюдая за ними. На мужчине был белый костюм и шляпа, а на коленях лежал предмет, аккуратно завернутый в газету «Правда» и перетянутый жгутом на манер посылки. Юноша тоже закурил и отчего-то слишком громко объявил мужчине:

– Я не потерплю такого отношения. Вот сейчас докурю, – он показал на сигарету, – и поднимусь к ним. Все выскажу как есть. Ну, до чего же невозможно ходить и пороги обивать!

– А ты и сходи! – поддержал его мужчина. – Раз, говоришь, незаслуженно раскритиковали, так и скажи!

– А вот и пойду! Отзову свою рукопись. Все! Нет сил моих. Поеду в Петербург, у меня знаете, сколько знакомых в Петербурге издаются? Вот у того же Афонина издаваться буду, он меня и так звал и эдак, только мне Москву хотелось! Будь она… – заголосил студент.

– Ну, так иди, чего же Вы ждете-с? – не унимался мужчина, подначивая паренька.

В этот момент дверь издательского дома скрипнула, и из нее вышел полный мужчина, со стопкой бумаг. Парень отбросил сигарету и подскочил к нему.

– Эдуард Игнатьевич, отдайте мне мою рукопись! – потребовал юноша. – Я в Петербург еду, там издаваться буду. Не нужно повторного рассмотрения, верните мой роман.

– А Вы, собственно говоря, кто? – удивился мужчина и даже чуть попятился назад.

– Зорин я, Николай. Вы сегодня сказали, что мои рукописи никуда не годятся, так верните мне их.

– А-а-а, Зорин, ну да. Это знаете ли, Ваше поведение никуда не годится. Писатель, в первую очередь, должен быть терпеливым, а Вы, – и махнул на паренька рукой. – «Рассмотрите к печати, ну рассмотрите к печати» – начал передразнивать он. С утра до вечера в коридоре ждут, а как получат отказ, так: «Вы не правы, товарищ Прытко, уж извольте перечитать, ну хоть рецензию черканите». Им рецензию, а они и с ней не согласны «Куда я пойду с такой рецензией из издательства?» – спрашивают, – он достал носовой платок и на время прервал свой монолог. – А я почем знаю, молодой человек?

– Зачем Вы мне все это говорите? – удивился юноша.

– Да потому что Вы, студенты, все одинаковые. Вам говоришь «плохо» – вы тут же пытаетесь доказать обратное. Вы не идете работать над рукописью, читать заметки, что я оставляю на полях, исправлять ошибки. А Вы так вообще отдельный случай! Забирайте свою рукопись, как Вас?

– Зорин я, Николай Степанович, – ответил юноша и, достав из нагрудного кармана пачку папирос, закурил. Тем временем мужчина из издательства копался в стопке бумаг, пытаясь что-то найти.

– Вот, «Золотые колосья», Ваше? – спросил он, протягивая рукопись.

– Мое, – с досадой сказал парень и взял стопку бумаг.

– Всего доброго, молодой человек, – сказал мужчина и, поправив шляпу, удалился. Юноша посмотрел на бумаги и поплелся обратно к скамейке. На ней никого не было, мужчина в белом костюме тоже куда-то ушел, вместе со свертком, перемотанным газетами. Я выбросил окурок и подошел к юноше.

– Не взяли? – спросил я, и без того зная ответ.

– Нет, – вздохнул парень и откинулся на спинку скамейки.

– О чем пишешь? – спросил я, стараясь завести разговор. Он посмотрел на меня и промолчал. Я достал сигареты, предложил ему, он отказался и достал свои, а после, чиркнув спичкой, дал прикурить.

– Туда? – спросил он, кивнув на издательство.

– Ага, – согласился я и отчего-то вздохнул, как если бы я тоже получил отказ. – Бесполезно, как думаешь? – поинтересовался я.

– Проза? – спросил парень, взяв у меня папку.

– Да так, один рассказ, – отчего-то мне стало стыдно называть свою рукопись романом после увиденной сцены с редактором.

– О чем он? – спросил юноша и, отвлекшись от папки, посмотрел на меня. В тот момент я растерялся, как если бы у меня спросили: «На кой черт ты живешь?». Я не знал, что ответить, так как пересказ занял бы продолжительное количество времени, а в двух словах объяснить, о чем моя рукопись, было не просто. Я просто пожал плечами.

– Тогда не стоит пытаться. Это один из первых вопросов, что они спрашивают, даже не читая аннотации. Не ответил? Что ж, иди, горе-писатель.

– А твой роман о чем? – спросил я.

– О крестьянской жизни, отмене крепостного права. Я рассказываю историю своей семьи. Мой дед всю жизнь в поле работал. Умер недавно.

Я лишь покачал головой, а он встал со скамейки.

– Пошли до Каланчевской, на вокзале пиво попьем, – сказал парень и посмотрел на меня. – Пойдемте, а, Александр? – обратился он ко мне.

– Постой, постой! Откуда меня знаешь? – удивился я. Он постучал по моей папке, на которой было написано: «Александр Игнатьевич Филатов» и улыбнулся.

– Я тебя совсем не знаю. Ну так, идешь?

– Пошли, коль дело такое.

До пивной можно было добраться пешком или на трамвае, но мы выбрали пройтись. У самого входа в кафе он выбросил в урну свой роман. Я шел следом, поэтому незаметно достать его оттуда не составило труда. Пока он кого-то высматривал, я убрал его роман в свою папку, чтобы прочесть на досуге. В кафе было многолюдно, накурено и шумно. Мы взяли по два стакана пива и сели в углу, но не успели сделать и по глотку, как к нашему столу подошли два юноши, которых сразу же узнал мой новый знакомый. Он пригласил их сесть с нами.

– Знакомься, Саш, это Владимир Голубев, – указал он на одного из них, худого, болезненно бледного юношу в очках, очень тихого и невыразительного. У него были длинные тонкие пальцы, длинная шея, и своей субтильностью он напоминал мне птенца, разве что был достаточно высоким.

– А это, – указал он на второго юношу, более плотного, с открытым добродушным лицом и выразительным взглядом, – Ильин Павел Михайлович, но для друзей просто Ильич. Тот неодобрительно покачал головой, смотря на Колю, но ничего не ответил.

– Филатов Александр Игнатьевич, – поздоровался я. – Мы с Николаем познакомились сегодня, вместе были в издательстве.

– И как поживает товарищ Прытко? Что на этот раз сказал? – поинтересовался Павел.

– Дай угадаю: «В Вашем произведении, товарищ Зорин, нет отражения авторской концепции бытия. Нет закономерности исторического развития и течения жизни в целом. Что Вы хотели сказать этим произведением? Я вот здесь на полях оставил Вам пометки, Вы уж будьте так любезны, примите к сведению», – очень точно передал интонацию в голосе Владимир, и они вдвоем с Пашей рассмеялись.

– Нет, нет, не так все было, – сквозь смех проговорил Паша, – «Сюжет не передает четкой характеристики того времени, я бы даже сказал, обостряет восприимчивость при прочтении. В вас нет таланта!», – я обратил внимание на Зорина, он внимательно слушал, улыбался и пил пиво.

– Да, так и было, а затем он спросил, что это за название такое, «Золотые колосья»? Оно искажает нравственные изломы литературы, – сказал Зорин, подыграв друзьям.

– «Нравственные изломы литературы», помню, как же. Мне вот интересно, этот человек сам понимает то, о чем говорит? – серьезно спросил Павел.

– Боюсь, что нет. В общем, мы тебя поняли, отказ без причин и следственных связей, – сказал Владимир, и Коля пожал ему руку.

– Ты, кстати, сегодня к Чернову читать едешь? – спросил Владимир.

– Нет, без меня господа, в этот раз я воспользуюсь правом вето и пропущу сие мероприятие.

– Николай, Вы не можете так поступить! Тем более Екатерина Федоровна Земская будет, – подхватил Павел.

– Не Екатерина Федоровна, а Ка-тень-ка, – сказал Владимир и заулыбался. Коля же, наоборот, помрачнел и решил проигнорировать уговоры друзей.

Чтобы как-то разбавить разговор, я между делом спросил, кто этот самый Чернов, и узнал, что это отчисленный студент, учился на одном курсе с Зориным, известен тем, что устроил у себя в квартире клуб поэтов и писателей. Так как сам Чернов был поэтом, им он отдавал большее предпочтение, а прозаики, вроде Зорина, Ильича и Владимира Голубева приходили уже как старые знакомые и всегда имели возможность прочесть отрывки романов или короткие рассказы. Порой разговоры о литературе даже не начинались, и все заканчивалось коньяком и сигаретами где-нибудь на кухне, среди немытой посуды и тусклого света лампы.

Ничего странного в том, что после отказа в редакции Коля не хотел идти к Чернову, не было. Но товарищи, видимо, с некой насмешкой относились к его отказу и были настойчивы. Спустя пару часов мы вышли на улицу, где было по-весеннему тепло, а воздух дышал первыми нотами вечерней прохлады. Мы все-таки поехали к Чернову, а точнее пошли, пошатываясь и громко обсуждая недавно упомянутого товарища Прытко. Мимо проходящие люди с недоверием смотрели на нас, а порой и вовсе сторонились, переходя на другую сторону улицы, хотя, может, мне это и показалось. Я не был любителем шумных компаний, возможно оттого, что вырос в порядочной семье педагогов, мать была учителем французского, а отец был преподавателем музыки. Да и потом, все знакомые остались в Твери. После семнадцатого года я решил уехать в Москву, но смог осуществить свой отъезд лишь двумя годами позже. В то время началась жесткая борьба с церковью, многие из которых, были разграблены или попросту разрушены. Я уехал в самом начале девятнадцатого года и из писем матери чувствовал, что уехал в самом начале чего-то страшного, о чем она лишь кратко упоминала, говоря, что мой отъезд был очень кстати и что лучше бы и не знать, что происходит на родной земле. Тогда же, перебравшись в Москву, я стал работать на первой государственной кондитерской фабрике, которая с этого года получила название «Красный октябрь». Уйдя с фабрики, я занялся переводами с французского языка. В основном моими услугами пользовались студенты, у которых почти всегда не было денег.

Дисциплина в семье, а затем и личная дисциплина, направленная на заработок, никогда не давала мне повода для шумного веселья. Сейчас же, познакомившись с Зориным и его товарищами, я не был скован, и мне это нравилось. Мы шли аккурат к моему дому, пока я не спросил, где же живет Чернов.

– На Немецкой, здесь недалеко, – сказал Ильич.

– А по мне так идти и идти, – возразил Зорин, но все равно продолжил путь. Говорить, что я здесь живу неподалеку, не было смысла, так как, приняв мои слова за приглашение, мне не чем было бы угощать гостей. Я кивнул, и мы пошли дальше.

Квартира у Чернова располагалась на третьем этаже. В подъезде наши шаги разносились эхом, мы шли молча, хотя еще на улице что-то бурно обсуждали. На лестничной клетке, у окна, курили два молодых человека. Владимир кивнул в их сторону.

– Тоже к Чернову. Видел их пару раз, – Коля кивнул в ответ.

Дверь в квартиру приоткрыта, мы вошли и не зная, снимать ли здесь пальто или нет, посмотрел на остальных. Те, в свою очередь, не церемонясь и как у себя дома начали снимать пальто и шляпы.

– Дверь за собой не закрывайте, пускай будет открыта, еще не все пришли, просто захлопните, – голос доносился откуда-то из глубины квартиры. Затем вышел и сам владелец голоса. Это был молодой человек лет двадцати пяти, гладко выбрит, хорошо одет. Прическа с пробором, бледная кожа и такие же бледные серые глаза. Именно таким я и представлял себе хозяина вечера, товарища Чернова, поэтому нисколько не удивился ему. Мне казалось, что мы уже были знакомы раньше, но вот только не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах могла произойти эта встреча. Он был классическим воплощением студента литературного университета или, может, одного из тех западных, о которых мне доводилось лишь слышать.

– Это вы? – удивился Чернов, увидев нас. – Прошу меня простить, я думал это Еремин и Покровский вернулись. Они, должно быть, еще курят на лестнице.

– Мы их встретили, они там, – сказал Владимир, указывая на дверь.

– Ну что ж, милости прошу, – Чернов мне показался человеком приятным, это было мое первое впечатление о нем.

– Рад тебя видеть. Благодари Ильича и Голубева, что смогли меня притащить, я чуть было не ушел домой, – признался Коля, пожимая руку Чернову.

– Случилось что? – спросил тот.

– Я сегодня был у Прытко…

– Ну, тогда все ясно, проходи, расскажешь, – с пониманием проговорил Чернов.

– Позволь представить, это Филатов Александр Игнатьевич, – сказал Зорин и пропустил меня вперед.

– Всегда рад видеть, Чернов, – больше он не сказал ничего, ни имени, ни фамилии, что я сначала принял за невежество, которое новый знакомый мог принять за панибратство, обратись я к нему по фамилии. Но, как оказалось, его это не смущало, он лишь крепко пожал мне руку и позвал всех в комнату. Квартира у Чернова была просторная, с высокими потолками, удобными диванами и креслами, большим столом и шкафом во всю стену, который ломился от множества книг.

– Поэзия, проза? – спросил Чернов, словно это был вопрос, чего желают гости, чая или кофе. Лишь по обращенным на меня взглядам, я понял, что вопрос обращен ко мне.

– Проза, – растерянно ответил я.

– От Зорина можно ожидать лишь прозаиков. Да-с. Но надежда на прекрасных и молодых поэтов, которые переступят порог нашего клуба, живет во мне всегда, – его слова я принял бы за театральный монолог, если бы он не говорил это с долей грусти, и на лицах моих новых знакомых не было столь явного сосредоточения. – Что ж, послушаем Вас сегодня, – и лишь после этих слов он улыбнулся, и все вокруг тоже выдохнули. Напряжение пропало, Ильич с Голубевым начали делить кресло, а Коля с Черновым ушли на кухню за аперитивом, а я принялся разглядывать книги. Я также отметил для себя, что Чернов готов принять к себе всех без исключения и ему на самом деле не важно, откуда ты узнал о его клубе и пишешь ли ты вообще. В гостях у него мог оказаться абсолютно посторонний человек с улицы, и он будет вежлив и внимателен к гостю, так же как и к остальным знакомым. Такая неформальная обстановка лишь располагала к общению, а ощущение, что ты в гостях, оборвалось уже на пороге и больше не возникало у меня никогда.

В комнату вошли Еремин и Покровский, они держались обособленно, беседовали о своем, спорили и не обращали никакого внимания на окружающих. Они были старше нас, старше Чернова в том числе, возможно, им было за тридцать. Между их фразами тянулись минуты, на лицах застыла задумчивость, говорили неспешно. Я вернулся к Владимиру и Ильичу, которые поделили кресла и, казалось, были довольны занятыми местами.

– Что они там так долго? – спросил Ильич, стараясь выглянуть в дверной проем.

– Ты разве не знаешь о постулате кухонного пространства? – спросил Владимир, задумчиво рассматривая бумаги, которые достал из внутреннего кармана своего пиджака.

– Мы это обсуждали в прошлый раз, оставим, – отмахнулся Ильич. – Что за каракули?

– Думаю, какой отрывок сегодня прочесть.

– «Капитан с причала Надежды»? – спросил Ильич, но тот не ответил, а может быть, даже и не услышал, уж больно вдумчиво читал.

Я вышел в коридор и пошел на кухню, это была первая дверь от входа по коридору; уже оказавшись напротив, я вдруг услышал, как скрипнула входная дверь, и повернулся. В квартиру вошла женщина в длинном пальто и шляпе «колокольнице», из-под которой выбивались кудри рыжих волос. Сама женщина была худая, одежда висела на ней, что было так характерно для нынешней моды: длинные платья с застежкой-молнией, или костюмы «труба», названные так за свою бесформенность. В них не подчеркивалась талия, хотя иногда женщины использовали узкие ремни, которые были так же небрежно и свободно повязаны. На шее у нее был длинный, легкий шарф. Она держала в руках веточку вербы и, посмотрев на меня, улыбнулась.

– Чернов! Встречай меня! – крикнула она и раскинула руки в стороны. Тут же с кухни донеслись быстрые шаги, и в коридоре оказались Чернов и Зорин.

– Катенька, дорогая, я уж было подумал, Вы не придете! Как же я рад Вас видеть! Позвольте Ваше пальто, – Чернов подскочил к женщине и помог ей снять пальто. Она оказалась в длинном кремовом платье с рядом черных пуговиц. Чернов, стоит отметить, был человеком высоким, и каково же было увидеть женщину примерно его роста рядом, может, чуть ниже. Сняв шляпу и положив ее на тумбу, она поправила выбившийся локон волос.

– Здравствуйте, Екатерина Федоровна, – поздоровался Зорин и отвел взгляд.

– Николай, какая же я Екатерина Федоровна? Забудьте! – удивилась женщина. – Для Вас я просто Ка-тень-ка! – я тут же вспомнил, как Ильич и Владимир с похожей интонацией называли ее «Катенькой». Теперь я понимал, к чему были эти разговоры. Ей было уже за тридцать, но столь счастливой и красивой женщины мне еще не доводилось видеть. Она действительно очаровывала всех вокруг. С ее приходом появилось ощущение праздника, легкого весеннего ветра. Казалось, по всей квартире пронесся вихрь ее духов из жасмина, а может, и сирени. Она подошла к Зорину и обняла его как очень близкого ей человека. Такие теплые и искренние объятия мы можем видеть на вокзалах, которые происходят между провожающими и убывающими в дальний путь людьми. Мысли о теплых встречах на вокзале не было, это значило бы спокойствие, возвращение. А эти объятия были похожи на трагедию и несли в себе тревогу и долю потери.

– Катенька, прошу любить и жаловать, Александр Филатов, прозаик, – Чернов как бы специально подчеркнул этот факт, делая акцент на последнем слове, но это было сказано больше шутя, чем всерьез.

– Катенька, – произнесла женщина и протянула мне свою белую руку для пожатия. Растерявшись, я взял ее руку и, наклонившись, поцеловал.

– Vous etes charmant,¹ – с улыбкой произнесла Катенька на чистом французском. Из ее уст это прозвучало так легко, как если бы она просто вздохнула.

– Ravi de vous rencontrer,² – произнес я, не выпуская ее руку. Она склонила голову, а вторую руку приложила к груди.

– Чернов, ты что-нибудь понял? – спросил Коля.

– Да, они очень рады познакомиться. Но почему на французском? – удивился Чернов.

– От восхищения я всегда говорю по-французски, – призналась Катенька и прошла на кухню вслед за Черновым.

Мы с Зориным вышли в подъезд и подошли к окну, где чуть раньше курили Еремин и Покровский. Зорин достал папиросы, и мы закурили.

– С Катенькой мы познакомились пару лет назад, здесь, у Чернова. Помню, как опаздывал, сразу с поезда поехал к нему. Захожу в квартиру и слышу, как из комнаты доносится женский голос. Она тогда читала «Дрогнет рука, поправляя шаль». Не раздеваясь, прошел в комнату, а там посередине комнаты стоит Катенька. Я дослушал до конца и был в восторге от того, как она читает. Женщины-поэты в наше время – большая редкость, а хорошие женщины-поэты – ещё большая редкость, – улыбнулся Коля. Больше он ничего мне не рассказывал, мы молча докурили и вернулись в квартиру.

На столе уже был готов аперитив, мы выпили. После пришли еще гости, принесли коньяк, вино. Завязались разговоры, часто вспоминали сборник «Сестра моя – жизнь», вышедший в этом году и ставший настоящим событием. Пили много, часто ходили на перекур в подъезд, затем возвращались, читали стихи и прозу, после прочтения шли долгие и бурные обсуждения, споры. Катенька общалась со всеми так же тепло и приветливо. Иногда она сидела в кресле и смотря в окно. Но, услышав чье-то чтение, она отвлекалась от своих дум, и все ее внимание было сконцентрировано на творчестве.

Владимир читал отрывок из своего романа «Капитан с причала Надежды», и я был в восторге от его умения так лаконично излагать свои мысли. Это было великолепное прочтение, а сам роман обещал стать очень сильной книгой. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что жду, когда же будет читать Катенька. Причем я видел этот момент именно таким, каким описал мне Зорин. Каждый раз после перекура я заходил в квартиру и прислушивался, не читает ли она. И стоило мне подумать об этом, как Чернов вошел в комнату, а за ним прошла Катенька.

– Господа, мне стоило больших усилий просить нашу гостью прочесть нам свои стихи. Я думаю, вы, как и я, останетесь неравнодушными к этим произведениям. Он опустился в кресло. Все обратили свое внимание на женщину, стоящую посреди комнаты, которая гордо подняла голову и смотрела на нас, а затем, вздохнув, начала читать:

Рука не дрогнет все раздать, не дорожу,
Сгребаю в кучу украшения и камни,
На опустевший дом и запертые ставни
У запертых ворот, в последний раз гляжу.

Хочу, чтоб помнил, знал, я благодарна Вам,
Мне так легко досталась эта жизнь,
Что иногда, от счастья, мне голову кружит,
Пусть говорят: «Она больна…» Я все раздам.

И голос не звучит и вскоре смолкнет,
Под занавес иду, ускорив шаг,
Пусть где-то в глубине болит душа,
Не дорожу, я все раздам, рука не дрогнет.

Катенька поклонилась, а слушатели зааплодировали, некоторые присутствующие даже встали со своих мест, настолько прекрасным было это выступление. Я посмотрел на Зорина. Он смотрел словно сквозь нее, таким отрешенным я его не видел. Он изредка хлопал, словно из уважения, и казалось, что думал о чем-то своем.

На улицу мы вышли около двух часов ночи, стояли долго у подъезда, курили, обсуждали сегодняшний вечер, и, пообещав встретиться снова, каждый пошел своей дорогой. Я был очень пьян, иногда останавливался от усталости, в один момент заблудился и долго бродил дворами, пытаясь найти знакомые места. Чудом вышел на Марксову улицу и уже не спеша дошел до дома.

1.Вы, очаровательны (франц.)

2.Приятно познакомиться (франц.)