Kitabı oku: «К точке отсчёта», sayfa 2
– Как-то противоестественно все это, нездорово.
– Кто знает, что считать здоровым? Нюта во всем до края доходила, к себе уж очень требовательна. Последние годы стали особенно тяжёлыми. Много читала, кстати, я не видела книжку электронную. К технике современной Нюточка равнодушной была, а книжку эту ей бывшие ученики подарили, сами туда и скачивали, с нашими пенсиями лишнего не купишь, да и покупать особо негде. А Нюточка все новинки читала, особенно лауреатов всевозможных премий. «Знаешь, Клавочка, – говорила она как-то, – в странное время мы живём, будто и не живём вовсе. Оглянись, вокруг не люди – тени, спящие тени. Чувств не осталось, эмоции одни. Налетит бурей и тут же слетает, и снова в спячку. Да и как им сохраниться, если перепутали добро и зло, если котятами слепыми тычемся».
– Хандрила тётушка.
– Нет, сынок, не хандра это. Она будто что-то поняла, что другим еще не видно. Не знаю даже как выразить.
– А с кем тетушка близка была? Были же еще подруги, бывшие ученики?
– Были, как не быть. Но в гости Аннушка ходила редко, разве на юбилеи, да и не одна, всегда со мной. А ученики, не знаю, кого назвать. Многие ей детишек своих приводили позаниматься. Я подумаю, попробую список составить тех, кто чаще бывал, о ком Нюта упоминала.
– А врач, вы говорили, что она наблюдалась у врача.
– Участковая наша, насколько я знаю, ничего серьёзного.
Разговор прервал дверной звонок.
– Мишенька, вам открыть? – Клавдия Олеговна суетилась у двери.
Михаил Иванович с трудом протиснулся в квартиру Кислициной. Из-за его спины неожиданно возник сотрудник, худой человек с измождённым лицом.
– Кирилл Дмитриевич, участковый, – представился он Антону.
Визит полицейских раздражал. Кислицину казалось, что они задают какие-то нелепые вопросы, на которые у него не находилось ответа. Выручала соседка. Участковый по-хозяйски рылся в вещах пропавшей родственницы, размахивая папкой. Чёрное пятно взлетало, опускалось, выписывая виражи. Антон отошёл к окну. От вида брошенных на пол книг, от раскрытых шкафов с бельём пожилой женщины, от летающей черноты стало дурно.
Смысл, заточённый в обречённость.
Наконец, с формальностями было покончено. Он что-то подписал, вышел на воздух. Быстрее, в упорядоченную тишину отчего дома. Антон даже не заметил, как быстро стал называть родительский дом отца своим.
Сновидение второе
Улюлюканьем встретила толпа второе отделение маскерада.
«Смех и бесстыдство, – комментировал невидимый оратор. А впереди сам Бахус, бог, научивший людей виноделию и пьянству. Где Бахус, там веселие без границ, там пирушки и распутство».
– Голову будто козлину несут, – солидный купец, стоящий у самого края, дёрнул приятеля за рукав.
– Право слово, козлину, – согласился тот.
Перед притихшей публикой возникла повозка, на которой везли сооружение из камней. Вокруг кружились девицы, разряженные не по погоде в лёгкие полупрозрачные платья.
– А это что ж такое-то? – дородный сбитенщик пробрался к купцам.
Но купцы даже не обернулись на уличного торговца.
«Пещера Пана, а вокруг нимфы, божества природы, веселятся вместе с богом плодородия, дикой природы. Бог этот родился с козлиными ногами, длинной бородой и рогами, и тотчас же по рождении стал прыгать и смеяться. Жил он в Аркадии, встречал утро среди невест природы, водил с ними бесстыдные хороводы, а потом, утомившись, засыпал. Горе тому, потревожит сон Пана и его спутниц, не избежать им паники и безумия».
Фигуры сатиров с приделанными копытами и рогами, пристающие к нимфам, повозки с вакханками, играющими на тамбуринах.
– Срам какой, – брезгливо морщился субтильный купчишка, заглядывая в лицо своему приятелю, – одно слово, безбожие.
– Срам, – поддакивал купец, кутаясь в барашковый воротник и с интересом разглядывая полуобнажённых девиц.
«Где пьянство, там распутство. Там царствует всеобщий срам», – согласился невидимый оратор.
– Вот-вот, зашумела толпа женскими голосами.
– Смотри, смотри, охальник, для тебя трактир милее дома родного, – раздался звонкий голос какой-то молодки.
– Никак нимфу себе подыскал.
– Да не, он к жене трактирщика наведывается, богу ихнему, как его…
– Бахусу, – подсказали из толпы.
– Бахусу, тьфу ты, язык сломаешь, служит.
Толпа хохотала, заглушая голос рассказчика. Между тем мимо зевак проезжала колонна сатиров на козлах, ослах и даже с обезьянами.
– Ой, а это что за чудо такое, завизжала какая-то баба.
– Безьян, – громко и уверенно ответил высокий парень в распахнутом полушубке.
– Ишь ты, на Федотку, сапожника, похож.
– Я тебе покажу на Федотку, не тронь моего мужика, – в толпе завязалась потасовка. Сцепившихся баб увели куда-то в подворотню, охолонуть да не мешать публике наслаждаться зрелищем.
– Дуры бабы, – субтильный купчишка прострелил глазами своего соседа.
– Дуры, – согласился тот в бороду.
«А на сим осле пьяный Силен, этого старого сатира приходится держать, так как своим ногам доверять он не может».
– Прямо как наш Петро. Каждый вечер домой приползает, ноженьки не держат.
– Зато улица чище, мести не надо, – смеялись горожане.
«А на бочке сей откупщик, человек достойный, обирает простой люд, да в кубышку складывает. А цепями к этой бочке прикованы корчемники, целовальники, чумаки с мерами. Все те, к кому мужичишки несут своё добро».
– Гляди, гляди, ирод окаянный, – раздавались со всех сторон женские голоса.
Но вскоре их не стало слышно, разноголосый хор пьяниц горланил свою партию:
Двойная водка, водки скляницы,
О Бахус, о Бахус, горький пьяница!
Просим, молим вас,
Утешайте нас!
Отечеству служим мы более всех,
И более всех
Достойны утех.
Всяк час возвращаем кабацкий мы сбор
Под вир-вир-вир, под дон-дон-дон.
Прочие службы всё вздор…
Толпа зашумела, кто-то подпевал, кто-то ссорился, мелькали разноцветные платки, звенели бубны, тамбурины. Мир кружился, плыл, затягивая пестрым вихрем…
Глава 3
Любовь Семёновна смела тряпочкой невидимую пыль с буфета, поставила на плиту чайник, придирчиво осмотрела сверкающую чистотой кухню. Полезла было за чашками в навесной шкаф, но, передумав, отправилась в зал, где, за стеклом серванта – строй посуды из сервиза, атрибут праздника и предмет интерьера. Бело-голубые чашки и блюдца, мельхиоровые ложки из бархатной коробки, пузатый заварочный чайник в центр стола. Вазочки с вареньем, конфетами, покупным печеньем, сыро-колбасная нарезка, хорошо, что вчера в магазин ходила. Проходя мимо зеркала, поправила выбившиеся из-под газовой косынки локоны, тронула помадой губы. Заслышав собачий лай, набросила на плечи шубку. Через четверть часа за столом стало тесно, подруги, растревоженные телефонным звонком, пришли в домашнем платье, накинув плохенькие «дворовые» пальтишки. И сейчас косились на принаряженную, будто к празднику, Любовь Семёновну.
– Я вот, девоньки, испугалась второй раз одна-то идти, затем и позвала. Сами посудите, куда Петровна могла деться, третий год не встает совсем?
– А Юрка? Юрка-то что говорит? – дородная Зинаида Кирилловна, Кирилиха, как называли ее в селе за глаза, размачивала сахарное печенье, зажав в истрескавшихся пальцах изящную ручку невесомой чашки.
Хозяйка косилась на Кирилиху с испугом. «Разобьёт, как пить дать, разобьёт», – чашки было жаль, и она ругала себя за сервизное пижонство.
– Что он сказать-то может, всю ночь гуляли. Там и Гришка Максютов, и Славка, и подружка их общая, прости Господи.
Вика, «общая подружка» всех окрестных пьяниц, давала столько тем для обсуждения, что ни одна встреча, ни один разговор не обходился без перечисления ее подвигов. Сашок, законный супруг, иногда отбывал в неизвестном направлении, пропадая месяцами. Женщина, проводив мужа, трезвела, и целый день бродила по деревенской улице.
«Саша мой на заработки подался», – говорила она встречным, растягивая «за-ра-бот-ки», будто слыша в слове шуршание купюр. Через день одиночество сорокалетней дамы являлись скрасить гены-коли-вити, и время ожидания «законного» бежало куда веселее. Через месяц, другой, являлся и Сашок – оборванный, грязный, иногда и босой. Он прятался за ветхими стенами разрушающегося дома, выползая лишь в темноте ночи, подворовывать у соседей. Вика слонялась по чужим дворам, забегая ненадолго, порадовать «законного» принесённой бутылкой и кульком с объедками, а где-то, за сотню километров от села, подрастали в государственных приютах дети, забывшие, как выглядят мама Вика и папа Саша.
– Сашок-то третьего дня вернулся, – чопорная Вера Михайловна отхлёбывала чай маленькими глоточками, – опять по дворам полез. У Кузнецовых даже миску у собаки стащил.
– Благоверная и скачет по притонам. Так вот, захожу я утром к Петровне, понесла ей бутербродов, чайку налила в термос, – хозяйка продолжила рассказ, для которого собрала своих подруг, – а Петровны-то и след простыл. Постель смята, не застелена, будто поднялась наша Лидушка да пошла.
Лидия Петровна – Петровна, Лидушка – пожилая больная соседка, что проживала со своим неженатым сыном Юрием. Три года назад она пришла с огорода, прилегла отдохнуть, да так и не поднялась. «Ноги, ноги не чую», – говорила она сельской докторше, пришедшей по вызову. Докторша осмотрела, написала направление в районную больницу, да с тем и ушла. А Петровна осталась, в больницу не поехала, хоть и приезжали за ней районные доктора.
«Давайте бумаги, подпишу, что следует, а Юрка одного не оставлю. Пьёт он, спалит избу, да и сам сгинет, пока я на койках больничных прохлаждаюсь». Врачи уговаривали, пугали инвалидностью, но женщина стояла на своем. Первое время она еще поднималась, вцепившись в спинку железной кровати. Пробовала делать шаг, но ноги, превратившиеся вдруг в свинцовые столбы, слушаться отказывались.
«Ты мне таблеточку какую назначь», – приставала Петровна к местной докторше, пока та, не смирившись, привезла ей из района пузырьки с разноцветными пилюлями и упаковки с ампулами. Все время, что ходила делать уколы – вела долгие разговоры, убеждая, уговаривая, но Лидия Петровна лишь отрицательно мотала головой. Через полгода Петровна перестала вставать и «на ведро». Юрка, испугавшийся поначалу до протрезвления, запил безудержно. Ходил по соседкам, плакал, бил кулачком в тощую грудь и просил «лекарства успокоиться». Юрку гнали, пряча подальше запасы, без которых на селе не обходилась ни одна услуга, а над Петровной взяли шефство, распределив дни посещения. Даже договорились с Варькой, девкой глупой, но доброй и безотказной, чтобы та приходила раз в неделю мыть больную, а раз в три дня менять тряпки, что служили постелью. За сладости. Конфетами они расплачивались с Варькой и за то, что полоскала эти тряпки в старом корыте во дворе и развешивала их на верёвки. Сами же одинокие пенсионерки приходили два раза в день, приносили еду и лекарства, подметали в комнате, стыдили Юрика, коротающего дни на грязном, пропахшем диване в соседней комнате и уходили по своим делам.
– Вчера я была, – Кирилиха по-хозяйски придвинула тарелку с нарезкой и уплетала за обе щеки. А щёки у нее были знатные, будто мешки с песком.
– И что? Всё нормально было?
– Всё как обычно. Я вечером ей суп принесла, хлеба два куска. Огурцов бочковых, Лидушка просила посолиться…
– Видела я твой суп, нетронутый стоял. Из чего ты его варишь-то? – Любовь Семёновна не упустила случая упрекнуть Кирилиху, слывшую у них самой нерадивой хозяйкой.
– Из чего, из чего, – передразнила Зинаида, не отвлекаясь от еды. Теперь она с жадностью поглощала варенье из вазочек, – знамо из чего супы-то варят, из всего.
– Да этот вонял нетерпимо.
– От супа моего там воняло, там и без супа духами не пахнет. Из селёдки варила, взяла в магазине сырую, часть засолила, а головы что ж, выбрасывать что ли?
– Да кто же из селёдки варит? Как мужик тебя только и терпел?
– Это еще неизвестно, кто кого терпел. Ты, лучше, чайку мне подлей.
«Вот ведь утроба», – думала хозяйка, наливая полную чашку.
– Огурцов твоих не видела, может эти утащили закусывать.
– Может, и утащили, я почем знаю. Мне там сидеть некогда, я кур пошла закрывать. Передачи интересные начинались. Юрки дома не было, бродил с компанией по деревне. Я на щеколдочку прикрыла и ушла. Петровна лежала, телевизор смотрела.
– Ну что, подруженьки дорогие, делать что будем? Не могла Лидушка подняться и уйти. Куда делась-то? Я Юрку потолкала, а проку, раньше вечера в себя не придёт.
– Давайте вместе сходим, – Вера Михайловна отставила чашку и потянула за рукав Кирилиху.
Три года назад Любовь Семёновна и подумать не могла, что так прикипит к своей соседке, так будет заботиться и переживать. И о ком? О Лидке, с которой, что ни день, то скандал. То межу распашет, ненасытная, то кур в её огород на грядки выпустит. А сейчас сердце не на месте, а она хотела по теплу попросить окрестных мужичков перенести ненадолго Лиду к себе, да ремонт сделать в её комнате, а то лежит, а вокруг чернота прокопчённая. Пакет приготовила с бельишком, соседка усохла, в её ночнушки-халатики влезет. Пока шли, вспомнила, как уговаривала своих подруг: Верку да Кирилиху, говорила, что дело это вместо Храма, которого в их селе никогда не было. «Грешили мы много, чего уж, да и сейчас, все больше судим – рядим. А дело это нам вместо покаяния зачтётся. Сами посудите, отправят Петровну в инвалидский дом, она там через месяц зачахнет. Да Юрка вроде как под присмотром, куролесит с оглядкой. Постепенно исчезала брезгливость, дом с липкими стенами не пугал, разве что одежду надевала похуже. И вечера стала в нем проводить не из жалости, не только из жалости к тщедушной фигурке, зарытой в грязные тряпки. Говорили долго, обсуждали передачи, книжки, прочитанные в юности, а больше мужиков своих ушедших. Говорили, смотрели обе на тусклый закат за мутным окошком, а будто и не закат за ним видели, а тот час утреннего обмирания, за которым буйство света начинается. И жалость рождалась иная, не от немощи да смрада, а от того, что сын Любови Семёновны далеко, за многими километрами в своей семье с детишками, женой-красавицей. И есть ей кого ждать в сытое, летнее время, смотреть за играми внучат и сердцем отходить. А соседушка, хоть сын и рядом, радости этой лишена. Смотрела на нее Люба и думала, что так и живет Лидуша, с вечным закатом за окном.
«Знаешь, я ведь жадная до работы была, на севере столько лет, все думала, мол, приедем с Юркой, Юрку я там и родила. Был один, залётный, временщик, будто и приехал на север только для того, чтобы сыночка я прижила. Как узнал, что беременная, только его и видели. Мечтала, переберёмся на Большую Землю, куплю себе квартиру, мебель, ковров разных. Глупая была. В этих мечтах и вся жизнь прошла. И Юрку упустила, а когда и сказать не могу. Не видела я его, на работе от зари и до зари. А уж как поняла, что с парнем беда, быстрее на юг перебираться. Купили мы квартиру, хорошую, трехкомнатную. Обставила ее – живи, не хочу. А Юрка и там себе дружков нашел. Я хрусталь покупала, он – из дома нёс. Беда. А тут встретил девушку. Молодой совсем, неопытный. Не понравилась она мне, да смолчала. Все верила, свадьбу сыграют, поумнеют, детки пойдут. Свадьбу им справила, богатую, два дня в самом дорогом ресторане гуляли. Стали со мной жить, а мне в радость, места-то много. Да только через месяц сноха молодая стала к Юрке с разговорами приступать, а он – меня уговаривать. Разменяла я ту квартиру, им двухкомнатную в центре, себе комнатку в коммуналке. И года не прошло, пришел сыночек ко мне жить, выгнала его жена молодая. Такая ушлая попалась, квартиру на себя переделала, а парень мой за порогом оказался. Я и защищать его не хочу, правду сказать, какой из Юрка муж? Он не на жену, в рюмку больше смотрел. На работе долго не задерживался. Я, разумеется, помогала, да только зря выходит. А молодая еще и забеременела, да не от Юрка, от любовника своего. Помню, злились мы, всё месть придумывали, каждый день проклятием начинали и заканчивали. Родила она инвалида, любовник бросил, а я Юрку подальше увезла, в деревню к вам. Боялась, что опять сойдутся, будет за чужим больным дитём ходить. А теперь за мной чужие ходят, такое, видать, мне наказание. Всю жизнь прожила, а главное только сейчас понимать стала», – откровенничала соседка вечерами.
– А правда ли, Петровна пела хорошо? – Вера Михайловна смотрела на подругу долгим взглядом.
– Ой, удивляюсь я вам, девоньки, они еще концерты здесь устраивали, – Кирилиха рванула просевшую дверь.
От смрада першило в горле, слезились глаза. Затхлость, грязь, запустение, чёрные стены с обрывками обоев, липкие косяки, дверей давно уже не было. Комната Лиды отгорожена старой занавеской из искусственного бархата. Сквозь прожжённые дыры пробивается тусклый свет в коридор.
Пусто, серо-желтые кучи тряпок вместо постельного белья. На прикроватной тумбочке все та же тарелка супа и бутерброды, оставленные утром.
– Пела она хорошо. Выводит «На улице дождик», слезу выбивает, – ответила Любовь Семёновна подруге.
– Музыканты, тоже мне, – услышали они голос Кирилихи из соседней комнаты, – вот ещё музыканты почивать изволят. А ну вставай, поганец, отвечай, куда мать девал?
В ответ какое-то бормотание. Женщины бросились на помощь. Дородная Зинаида сволокла Юрка с дивана, и теперь таскала его по грязному полу за сбитый вихор. Тот лишь отмахивался, тёр мутные глаза, порываясь принять вертикальное положение.
– Ну-ка, бабоньки, несите мне воды, разом всех реанимирую, ишь устроили тут вертеп. Гришка, Славка, кому говорю, поднимайтесь. И ты, красавица общего пользования, открывай глазки-то.
Кирилиха выплеснула принесённую кружку на Вику. Та подскочила и женщины с удивлением обнаружили, что из одежды на ней – только старая вытянутая майка.
– Стыд-то прикрой, – не выдержала Вера Михайловна.
– Завидно, старые? Чай у вас такого нет, – пьяная женщина стащила остатки одежды и призывно завертелась.
– Фу, срам какой. Куда вы, изверги, Лидию Петровну дели? – Зинаида отпустила, наконец, мужиков.
– Старуху? Куда мы её дели? У себя лежит, гниёт, что ей сделается? Нам теперь не до старухи, нам бы решить, кого я люблю сильнее: Гришаню или Славика.
– Пойдём, пойдём, бесполезно всё, – утягивала Любовь Семёновна подруг. Удушье схватило за горло, казалось, ещё мгновение, и останется навсегда в этом вязком кошмаре.
Во дворе вздохнула полной грудью. Мартовская свежесть заполнила лёгкие.
– Синь, синь, синь, – тренькала синичка.
– И правда, синь подзаборная, – Зинаида уже исследовала руины сарая, – и следов никаких, нет её здесь.
– Нет. Не найдём мы её, девочки.
– Так куда делась? Надо участковому звонить, у тебя телефон есть? – Вера Михайловна смотрела на подругу с явным беспокойством, – что-то ты совсем бледная, давай до дома доведём.
– Не найдём, – твердила Любовь Семеновна, перемывая чашки парадного сервиза в ожидании вызванного участкового.
– Почему? – недоумевали подруги.
– Знаешь что? Скажи.
Но хозяйка лишь мотала головой и твердила снова, снова:
– Знаю, не найдём.
Уже ночью, перебирая события трудного дня, вспоминая ответы участковому, растерянность протрезвевших друзей, которых сажали в полицейскую машину, Любовь Семёновна неожиданно запела:
«На улице дождик, с ведра поливает, с ведра поливает, землю прибивает…»
И в этот момент крупные капли первого весеннего ливня ударили по крыше.
«С ведра поливает, брат сестру качает», – услышала женщина тихий голос Лидии Петровны.
Глава 4
Мир утонул в черноте, пустота – всё стёрто. Ни звуков, ни проблеска, ни-че-го. Антон инстинктивно сжался, кровать отозвалась старческим скрипом. Холодный пол, пыльные тапки, тугой рычажок выключателя – дом будто показывал, что только терпит присутствие внука.
«Наследничек», – пронеслось в голове мужчины.
Вода отдавала ржавчиной, хотелось кофе из большой чёрной чашки. Чашка, сваренный кофе, дизайнерский минимализм, вытягивающий весь бюджет, всё это пришло вместе с ней. Никакой экономии, никаких разговоров о детях, Ани слишком любила комфорт. Вечера релакса, мягкость авторского пледа, месячный заработок, между прочим, милое щебетание о каких-то дамских мелочах с подругами или потешные комментарии к постам любительниц селфи. Ани, упругое тело, призывные губы, и он знать ничего не хочет обо всех этих ботоксных ухищрениях. Женщина до бусинки на ноготке, женщина, мысли о которой пробуждали животное желание. Антону вдруг захотелось бросить всё и уехать, забыть о существовании пропавшей родственницы, этого, богом забытого Колышлевска. Вернуться домой – туда, где всё просто и понятно, где нет места тревожащим тайнам, пропадающим старухам, неудачникам – полицейским, играющим в танки, Минервам из сна. Надо же, екатерининский маскарад, просто историческая реконструкция, а не сон! Решено, дождётся рассвета, съездит к Клавдии Олеговне, объяснит всё. Что он может сделать, он ничего не знает про тётушку, не знает близких ей людей, интересы, привычки, в конце концов. И вообще, поиском должны заниматься специально обученные люди, их некомпетентность – не его проблема.
– А чья? – Проснулся, наконец, внутренний голос.
– Не знаю, каждый отвечает за свою жизнь.
– Подумай об отце…
Об отце, да только о нём Антон и думал, согласившись на эту поездку. Одинокий старик в ветшающей квартире, обречённость ухода. И сестра, последняя ниточка к сильному прошлому. Но мог ли он помочь, будет ли оправдана жертва? Оказавшись под угрозой увольнения, он с тоской думал о работе, казавшейся ему бессмысленной ещё вчера. Клиенты, переговоры, даже Васильков, он скучал по Василькову – простому, понятному Василькову. Васильков со своей кружкой, наполненной остывшим дешёвым кофе, почему Васильков так любит суррогаты в пакетиках?
Ноги коснулось что-то тёплое и мягкое. Антон открыл глаза. Студенистое утро дорисовывало тени чужого интерьера. Кошка, огромная чёрная кошка сидела на краешке кровати. Мужчина хорошо помнил, что вечером обошёл дом, никаких кошек не было.
– Ты кто? Откуда взялась?
Пришелица не шелохнулась. Кисилицин осторожно вылез из-под одеяла. Умываясь, оглядывался на дверь, кошка поджидала в кухне. В холодильнике нашлось молоко, но гостья даже не подошла к блюдцу.
–Привереда, а я буду завтракать, – уговаривал себя Антон, помешивая кашу. Присутствие животного напрягало. Зайти к соседу, поблагодарить и ехать. Что он может в этом городе, где никого не знает? Заявление написал, найдут – сообщат. Ещё и пришелица эта, застыла, глаз жёлтых не отводит. Тревожно. Кошка, будто прочитав мысли, подошла, потёрлась о ноги и направилась в комнату. Интересно, куда это она ведёт. К серванту? Похоже. Пакеты, перевязанные тесемками, старые счета, тетрадки с рецептами, книжки по домоводству. Чёрная кожаная папка с металлическими заклёпками слилась с тёмным деревом старого бюро. Мужчина еле справился со старой застёжкой. Пожелтевшие фотографии разлетелись по полу. Черно-белая летопись семьи Кислициных. Как много детских снимков отца и его сестрёнки! Вот они румяные, счастливые с самодельными санками, а вот какой-то праздник в школе. Дедушка и бабушка, он почти забыл их лица. Почему так мало фотографий взрослых отца и тётки, где мама? Может, есть ещё снимки, какие-то альбомы? Антон перерыл содержимое шкафов. Нет. Это было странно. Но, пожалуй, самое странное было в том, что отец почти не общался со своей сестрой при жизни мамы, она даже на похороны не приезжала. Его к дедушке и бабушке привозили только ребёнком, а потом? Что случилось потом? Почему в семье даже не говорили о родственниках из Колышлевска? Отец, конечно, посещал родителей пару раз в год, но ни мать, ни его не брал с собой.
Телефон, наконец, прервал обет молчания, обнаружив сеть. Все эти дни Антон тщетно пытался выйти в Интернет, но куда там, казалось, городок накрыт колпаком, защищающим от внешнего мира.
– Ани, Ани, как ты? Прости, я, наверное, разбудил, но здесь совсем нет связи, надо у местных спросить, подключить другого оператора. Что? Не знаю, как получится, я подал заявление на розыск, но надежды мало. Да, я понимаю, хорошо…
Смятый разговор, броски отговорок, даже томность куда-то исчезла. Некогда. Им стало жаль времени друг на друга. Странная лёгкость, ни тени разочарования, наоборот.
– Отец, я хотел спросить. Да, здесь очень плохая связь. Делаю что могу, подал в розыск. Почему мы перестали приезжать в Колышлевск? Почему Анны Петровны не было на похоронах мамы?
Связь странно оборвалась – ни гудков, ни искусственного голоса, только тишина, в которой растворились колкие фразы. Интересно, а почему колкие? Антон вдруг представил эти самые фразы насупившимися ёжиками. Какое странное место этот дом, здесь всё кажется иным, незнакомым. Бедная женщина, одержимая одиночеством. Да-да, именно одержимая, а иначе как объяснить невозможную преданность созданному идеалу? Преданность, хранимую десятилетиями? Этот её траур, роковая обида на невестку, рассказавшую злосчастную историю? Стечение обстоятельств, фатум. Как случилось, что мама знала Павла Семёновича? Как вообще зашёл разговор за праздничным столом о «шельмеце, пройдохе и карьеристе», разговор, разорвавший семью, повисший грузом непрощения. Какая невозможная глупость, мучившая всех. А отец, родители? Кто-нибудь думал о них? Представить подобное в наши дни невозможно, в мире Ани не существует служений идеалам. А так ли? Может идеалы переместились в понятные простые маячки: фигура, бренды, навязанный комфорт? Лучше не думать. Почему Антону казалось, что ответ на мучивший вопрос поможет ему понять загадку исчезновения тётки? Дневники, вот что важно, он что-то говорил о дневниках. Анна всегда вела дневники, даже на детском фото запечатлена с истрёпанной тетрадкой. Но где искать эти дневники, в её квартире он не видел ничего подобного, впрочем, он и не смотрел.
Размышления прервал стук в дверь. Маленькая фигурка, закутанная почему-то в одеяло, топталась на подмёрзшем крыльце.
– Наконец, холодно ждать-то, – фигурка отодвинула оторопевшего Антона и прошла в дом.
– Кто вы?
– И тут нет, – фигурка скинула одеяло и оказалась молодой, коротко стриженой девушкой, одетой в спортивный костюм. Калош она не сняла, так и ходила в них по комнатам, что-то выискивая.
– Что вы ищете? Почему в моём доме?
Девушка замерла, будто споткнувшись, обернулась на мужчину и застыла.
– Что вы ищете, может, я помогу? – Антон решил разрядить паузу, от взгляда светлых, почти бесцветных глаз, было неуютно.
– Жизнь. Но жизни нет. Хотя неправда, она есть, но её слишком мало, почти не осталось.
– Жизнь?
– Жизнь, – с выдохом, совершенно буднично, ответила незнакомка и отправилась на кухню.
– Вот ты где. Пойдём-пойдём, – на пороге возник Илья Ефимович, – извини, Антон. Это Юлечка, её привозят на лечение. Я их с мамой селил в твоём доме, вот она и пришла. Безобидная она, но беспокойная, всё время уходит.
– Здесь тоже нет, – сообщила она соседу, послушно закутываясь в выцветший плед.
– Разумеется. Пойдём. Беда, – обратился он к Антону, – обычно она с сопровождающими, а в этот раз мать оставила на пару дней на наше попечение.
– А что она искала? – не выдержал молодой человек.
– Она всегда ищет жизнь.
– Её тут нет. Всё умерло. Умер даже воздух, а мёртвым воздухом дышать нельзя. Мёртвые тени, я видела, мёртвое время. Это потому, что больше нет любви, она ушла, давно ушла и забрала с собой жизнь.
– Странное безумие…
– Кто знает, кто знает, – взгляд Ильи Ефимовича задержался на Антоне, – извини, сосед, пойдём мы, завтракать пора. Ты заходи к нам, не стесняйся.
Чёрная кошка топталась на старом снимке, пришлось согнать. С фотографии улыбалась смешливая девчонка с потрёпанной тетрадкой подмышкой.
Странный город, похожий на лабиринт, за каждым поворотом новые загадки и ни одной разгадки. Антон второй час бесцельно колесил по узким разбитым улочкам Колышлевска. В голове роились бестолковые мысли, возникали и тут же умирали необъяснимые желания. В какой-то миг он понял, что город получил над ним необъяснимую власть, что вернуться в мир привычных понятий, где всему своё время и своё место, в мир, расчерченный по причудливым лекалам, но смиривший неизбежностью, всё сложнее. Он почему-то представлял своё будущее в старом доме, представлял, как приводит в порядок дедовский сад, расчищает заросшие тропинки, разбивает цветники и газоны.
Пискнувший телефон разогнал наваждение. Пока парковался, трубка замолчала. Ани. Перезванивать не хотелось, хотелось быстрее забрать вещи из съёмной квартиры, бывшей его домом много лет, хотелось навсегда забыть про офис с его чёрными кружками и упорядоченностью скованности. Грудь ломило от предвкушения ледяного родникового воздуха, от ураганной жажды.
Глава 5
Всю дорогу Антон испытывал странное чувство. Ему все время казалось, что серое полотно вот-вот накроет его вместе с автомобилем, завернёт, замотает, превратит в бетонный кокон. Парковочное место во дворе оказалось занятым, и мужчине пришлось искать свободный кусок асфальта для своего Renault. Двор, зажатый со всех сторон серыми глазастыми глыбами, казался чужим. Сотни окон с любопытством рассматривали тёмную площадку, изъеденную коростой разрушений. Щедро рассыпанные панцири из металла, солнечный свет, отражённый в пыльных хромированных деталях, угольные кучки весеннего городского снега, клетка-резервация с качелями и лесенками – место, отведённое под ограниченное детство. Казалось, сам воздух, пропущенный через сотни лёгких, обрёл вязкость обречённости, горечь бесчувственности, кислоту бессмысленности.
Квартира, стёртая минимализмом, даже не пыталась удержать. Вещи, оставленные Ани после спешного бегства, отвлекали, мешали сосредоточиться на главном. На главном. А что сейчас главное? Дорожной сумки нет, как нет и модного чемодана, не в узелки же связывать, в самом деле? Придётся сделать вылазку в ближайший магазин. А впрочем, какое ему дело до взглядов соседей, бывших соседей, людей, так и не ставших даже просто знакомыми за десятилетнее проживание? Антон откопал рулончик пакетов для мусора, какие-то чехлы для одежды и начал собираться. Потом долго звонил квартирной хозяйке, выслушивал её вздохи и сожаления, обещал завезти ключи и заплатить неустойку от скоропалительного разрыва договора, присел на краешек дивана, разглядывая бесформенные выгоревшие пятна на обоях, наконец, выдохнув кисельную нерешительность, открыл дверь.
Отец даже не удивился. Тихо выдохнул: «насовсем» и пошёл разбирать кучи серого белья, освобождая место под пакеты и свёртки. Потом они долго пили чай, поглядывая в пыльную муть кухонного окна, за которым разливалось весеннее, бодрое солнце.
– Тебе ведь на работу надо, наверное?
– Я уволюсь, отец. Не буду больше там работать.
