Kitabı oku: «Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955», sayfa 5

Последние обитатели покинули лагерь лишь в 1957 году. Среди них были не только «старожилы», но и евреи, которые вернулись назад из Израиля и других стран, потому что не смогли закрепиться на новой родине. Не каждой эмиграционной одиссее суждено было увенчаться успехом, и многие переселенцы возвращались назад в лагерь. Этих несчастных чаще всего встречали презрением. В одном опубликованном в Тель-Авиве «Специальном репортаже из Германии» говорилось: «Одно из самых неприятных явлений, с которыми сталкиваются евреи, приезжая в Германию, – это еврейские возвращенцы из Израиля… Они опять сидят в лагере, как и в первые годы после крушения Третьего рейха, и тянут деньги из еврейских благотворительных организаций. Нетрудно представить себе, что среди обитателей Фёренвальда немало сомнительных личностей, которые не в ладах с законами этой страны».⁸⁰

Одной из таких «сомнительных личностей» был человек по имени Йоссель. В 1946 году он уехал в Палестину, но в 1952 году вернулся в Фёренвальд. Йоссель так объяснил свое решение одному американскому военному раввину: «Вы, наверное, принимаете меня за сумасшедшего. Возможно, так оно и есть. Но последние четырнадцать лет своей жизни, то есть с 21 года, я провел в лагерях. Сначала меня таскали из одного концлагеря в другой. Потом, после освобождения, я жил в лагере для displaced persons. Когда я наконец выбрался в Израиль, меня посадили в британский лагерь для интернированных. Через год я поступил на службу в израильскую армию. Да, это было хорошо. Я воевал в Негеве и в Галилейских горах. В 1951 году я снял солдатскую форму и попытался стать тем, кем я всегда хотел быть, – нормальным человеком. Но мне было уже тридцать три. Учиться – поздно, уходить на покой – рано. Я нашел работу, но не нашел удовлетворения. Я получил собственную комнату, но чувствовал себя в ней одиноким».⁸¹

Только в казарме и в лагере Фёренвальд Йоссель чувствовал себя относительно комфортно. Ему посчастливилось выжить в концентрационных лагерях, но они сформировали его психику. Он сам называл свою жизнь лагерной карьерой, которая сделала его непригодным для жизни на свободе и в конце концов привела в Фёренвальд, где он жил как объект, управляемый чужой административной волей.

Hardcore-DPs – так назывались на военно-административном жаргоне перемещенные лица, не желавшие возвращаться на прежнее место жительства, – 150 тысяч человек, которые, несмотря на многочисленные программы репатриации, в 1950 году все еще продолжали жить в лагерях. Следует отметить, что c евреями-DP все было гораздо проще: большинство евреев хотели как можно скорее покинуть Германию. В силу своей ярко выраженной культурной идентичности, надежд на светлое будущее в Израиле и деятельной поддержки еврейских общин во всем мире они чаще всего делали все возможное, чтобы уехать самостоятельно.

Особенно упорно противились возвращению на родину поляки. Бóльшую часть польских DP репатриировали до конца 1946 года; оставшиеся 300 тысяч человек решительно отказывались покидать лагеря. Главная причина заключалась в страхе перед социалистическим режимом; ходили слухи, что их могут депортировать в Советский Союз. Польское правительство засылало в лагеря вербовщиков из числа уже возвратившихся в Польшу, которым надлежало рассказами о счастливой жизни на родине пробудить в своих соотечественниках патриотические чувства. Вспомогательные организации ЮНРРА обещали в течение двух месяцев финансировать продовольственное обеспечение тех, кто вернется в Польшу. Лагеря пестрели транспарантами и плакатами, призывавшими возвращаться домой. Каждые проводы уезжающих превращали в праздник с музыкой, флагами и речами.⁸²

Однако никакая агитация и никакое давление не помогали. Остались самые «несгибаемые», которые упрямо цеплялись за свою лагерную жизнь – кто из страха перед коммунизмом, кто от неспособности стряхнуть с себя летаргический сон, побороть апатию. Это было следствием тактики, первоначально выбранной британцами и американцами, которые стремились отгородить DP от немцев и уберечь их от расизма во время конфликтов с местным населением по поводу жилья, работы и продуктов питания. Эта «охранная благотворительность» за последующие годы превратилась в изоляцию и принудительную опеку; лагерь стал для своих обитателей искусственной родиной, которую они отказывались покидать добровольно.⁸³

У многих русских военнопленных и угнанных на работу в Германию были веские причины опасаться возвращения на родину. Советские власти огульно подозревали их в сотрудничестве с немцами. Военнопленных обвиняли в трусости и дезертирстве. Соответствующим было и отношение к ним: их жестко допрашивали, отправляли в штрафные лагеря. Правда, среди русских и в самом деле было немало перебежчиков, воевавших на стороне немцев; были казачьи полки и армия Власова, которая с 1944 года частично формировалась из числа русских военнопленных. Но это не оправдывало огульных обвинений в адрес миллионов русских DP.

В принятом на Ялтинской конференции соглашении западные союзники СССР обязались выдать всех без исключения русских военнопленных и угнанных на работу в Германию, а к тем, кто откажется возвращаться, применить силу. Поскольку Советский Союз заплатил за победу миллионами жизней своих граждан – на одного погибшего солдата союзников приходилось по 16–20 красноармейцев, – логика этого требования была вполне понятна: русские хотели вернуть на родину каждого из восьми миллионов своих DP. Однако многие из них так ожесточенно сопротивлялись отправке на родину, что британским или американским солдатам приходилось загонять их в вагоны дубинками и прикладами. Иногда они отказывались выполнять этот приказ.

Конечно, многие русские военнопленные не могли дождаться отправки домой и радовались возвращению на родину. Но были и другие, не разделявшие их энтузиазма, причем далеко не всегда это были коллаборационисты. В Дахау американцам в январе 1946 года пришлось применить слезоточивый газ, чтобы очистить два барака с русскими DP. Потом, войдя внутрь, они стали свидетелями жуткой сцены – массового самоубийства. «Большинство повесившихся солдат успели спасти, перерезав веревки. Те, что еще были в сознании, кричали что-то по-русски, показывая на наше оружие и на себя, и умоляли нас пристрелить их».⁸⁴

Изгнанники и шокирующая встреча немцев с самими собой

В июне 1945 года Рут Андреас-Фридрих вместе со своим другом ехала на велосипеде из Берлина в восточном направлении, в сторону района Одер-Шпрее. Через несколько часов они наткнулись на дорожный указатель «Автострада». «Мы вскарабкались на насыпь и остолбенели, – вспоминала Рут. – Боже милостивый! Что это? Великое переселение народов? Бесконечный поток людей медленно двигался с востока на запад. Женщины и мужчины, старики и дети, перемешанные судьбой в одну густую толпу. Одни из Позена, другие из Восточной Пруссии, те из Силезии, эти из Померании. Свои пожитки они несли на спине. Они шли куда глаза глядят. На чужбину. Мимо ковылял босиком какой-то несчастный мальчишка. „Ой, как больно!“– всхлипывал он, с трудом переставляя свои стертые до крови ноги. „Прямо от кадушки с тестом!.. Прямо от печи!..“ – монотонно причитала шедшая за ним женщина. Она явно повторила это уже тысячу раз и продолжала твердить это как заведенная, на одной и той же ноте, с одним и тем же отчаянием в голосе. „Прямо от кадушки с тестом!.. Прямо от печи!..“ На спине у нее болтались две кастрюли, ритмично позвякивая, как бубенцы. <…> „А вот кто-то умирает“, – подумала я, глядя на шаткую тележку, которую тащил за собой какой-то мужчина. Это была детская тележка, короткая, узкая и низкая. В ней на соломе и на двух подушках, покрытых ватным одеялом, лежала старушка, седоволосая, в воскресном деревенском платье, сложив руки на груди и устремив торжественный взгляд в небо. На впавших щеках темнели тени. Тележка подскакивала на камнях и кочках, голова старушки безжизненно болталась из стороны в сторону. Еще с десяток вдохов и выдохов – и мужчина будет тащить за собой труп». Рут в ужасе произнесла: «Что же с ними будет? Куда их отправляют, эти десять миллионов?» Ее спутник пожал плечами: «Куда? Куда-нибудь! По возможности в Царство небесное. Разве что найдется какой-нибудь архитектор, который надстроит Германию и возведет еще один этаж».⁸⁵⁸⁶

И в самом деле, население Западной Германии через пять лет после войны увеличилось почти на 10 %, при том что четвертая часть жилого фонда была уничтожена. Двенадцать миллионов изгнанников-переселенцев устремились на запад – главным образом женщины, дети и старики, которых безжалостно заставили покинуть свои дома. Они получили страшную квитанцию за еще более безжалостную войну на полное уничтожение гражданского населения Восточной Европы, развязанную Гитлером.

В итоге переселенцы из потерянных восточных областей рейха составляют 16,5 % населения Западной Германии, в Восточной Германии – и вовсе четверть населения. Эта людская масса была настолько же неоднородна, как и любой другой народ – нацисты и антифашисты, достойные и алчные, вчера еще состоятельные и респектабельные и прожившие всю жизнь в нищете. Довольно характерный пример – судьба шестнадцатилетней Урсулы Траутман, урожденной Вулленкордт, из Марктхаузена в Восточной Пруссии. ⁸⁷

Ее мать одна управлялась с животноводческой фермой, отец был где-то на фронте, когда в январе 1945 года они получили приказ бургомистра покинуть усадьбу. Бросив дом, коров и свиней, они со своей повозкой, на которую погрузили самое необходимое, присоединились к потоку беженцев. Фронт был уже где-то совсем близко; они отчетливо слышали канонаду. После череды страшных приключений, леденящих душу картин убийства и грабежа, насмотревшись на мародерствующих солдат, мать и дочь потеряли друг друга в Пилау во время очередного авианалета. Через четыре месяца после ухода из родной деревни Урсула Траутман добралась до полуострова Хела в районе Данцига, 7 мая вместе с другими беженцами попала на морском пароме на датский остров Борнхольм, а оттуда с разоруженными немецкими солдатами на рыбацкой шхуне прибыла в Эккернфёрде. Британская военная комендатура направила ее в деревню Гюби. Казалось бы, злоключения кончились, но жилось девушке по-прежнему тяжело. Вдова Хармс, у которой ее разместили, отвела беглецам чердак, хотя места в доме было предостаточно. Другие жители деревни хоть и предоставили своим постояльцам комнаты, но предварительно убрали всю мебель на чердак и вывернули все лампочки, чтобы «поляки» не расходовали электричество. Английские военные, заметив, что их требования достойно обращаться с беженцами игнорируют, построили всех жителей деревни на площади перед церковью и пригрозили конфискацией жилья. После этого Урсулу с восемью другими беженцами разместили в одной комнате в доме деревенского кузнеца. Но ей при каждом удобном случае недвусмысленно давали понять, что желают ей поскорее отправиться к чертовой бабушке, и выражали сожаление, что пароходы с беженцами тонут не так часто, как хотелось бы. К счастью, семья Урсулы в конце концов воссоединилась; сарафанное радио, которым широко пользовались беженцы за неимением других источников информации, сделало свое дело: в июле 1945 года с фронта прибыл на костылях отец, осенью 1946 года нашлась и мать – она сидела в одном из датских лагерей для перемещенных лиц.

Поскольку Вулленвордты хорошо знали сельское хозяйство, им удалось в 1955 году взять в аренду запущенную ферму и привести ее в порядок. Однако арендная плата быстро выросла до небес, и им пришлось снять и поставить на ноги другую обанкротившуюся ферму. Но и тут аренда скоро стала им не по карману. Так они усердным трудом и умением реанимировали одну ферму за другой, перебираясь с места на место – «из Хардиссена в Рот, оттуда в Рансбах-Баумбах, потом на рейнский остров Кёнигсклингер-Ауэ, в Биркенфельд на границе с Саарландом, в Нойнкирхен под Санкт-Венделем и наконец в Райденхаузен в Пфальце» – реанимационно-восстановительная одиссея, которая провела их через всю Западную Германию и обогатила многих, но только не их самих. В 1967 году Урсула вышла замуж за бывшего немца, который тоже был родом из Восточной Пруссии и теперь, будучи вольнонаемным сотрудником американской армии, мог принять участие в этой одиссее. После объединения Германии и его выхода на пенсию в 1992 году начинается следующий этап странствий: семья отправляется на родину. От их фермы ничего не осталось, но неподалеку, в сегодняшнем Славске Калининградской области (до 1946 года – Хайнрихвальде) им удалось взять в аренду часть крестьянской усадьбы. Вскоре они расширили ее и успешно наладили хозяйство.⁸⁸

Эта послевоенная одиссея Урсулы Вулленкордт с ее успехами и горькими разочарованиями похожа на судьбы многих переселенцев. Типична и их в конце концов провалившаяся попытка пустить корни на бывшей родине, хотя вернуться в родные места стремились лишь немногие. То самодовольство, с которым Германия в шестидесятые годы гордо хвасталась «интеграционным чудом», изрядно потускнело благодаря исследованиям последних лет. Многие немцы вели себя по отношению к своим соотечественникам-переселенцам не менее враждебно, чем к иностранным DP. Из этого факта, впрочем, можно сделать утешительный вывод, что их эгоизм по крайней мере не был продиктован расизмом. Но переселенцев часто и с удовольствием называли «цыганским сбродом», какими бы голубоглазыми и светловолосыми они ни были. Они переняли у своих венгерских или румынских соседей много привычек и пристрастий, например любовь к перцу и чесноку, что вызвало у западных немцев отвращение. Правда, многие из них, более лояльно относившиеся к пришлым, охотно говорили об общих национальных корнях. Так, житель Мюнстера Тео Брайдер, который по долгу службы, будучи директором общества содействия развитию туризма, должен был заботиться о переселенцах, даже написал стихотворение на местном диалекте, надеясь внедрить в сознание соотечественников идею народной солидарности: «Впустите их! Это люди нашей крови, потерявшие родину и все, что имели. Это немцы, это наши родственники. Мужчины были нашими солдатами. Откройте ваши сердца, откройте ваши двери!»⁸⁹

Беженцы из Польши на пути через Берлин на запад. Железнодорожные пути помогают ориентироваться

Напрасный труд. «Иммигранты», как их называли чиновники, наткнулись на стену враждебности. В переполненных городах, где уже вводились ограничения на въезд, им разрешалось находиться не более двух суток. Многие общины наглухо закрывали двери перед переселенцами. В Бремене, где было разрушено более 50 % жилого фонда и только за одну ночь в результате бомбежки остались без крова 50 тысяч человек, висели плакаты: «Мы не можем больше никого принять! Пребывание в городе без разрешения властей категорически запрещено!»⁹⁰

Союзники создали «иммиграционную комиссию», которая и в самом деле начала распределять 12 миллионов переселенцев – главным образом в сельских районах. При этом переселенцев, старавшихся держаться на чужбине вместе, – часто целым деревенским общинам удавалось добраться до места почти в полном составе – сознательно разлучали, чтобы облегчить интеграцию. Союзники опасались серьезных столкновений местных жителей с переселенцами и даже восстаний. Местные, будь то в Баварии или Шлезвиг-Гольштейне, нередко так отчаянно сопротивлялись размещению переселенцев, что заселить этих несчастных в отведенное им жилье можно было только под прикрытием пулеметов. При этом деревенские жители проявляли упрямство, которому позавидовали бы даже их быки.

Писатель Вальтер Кольбенхофф так комментировал эти события, которые наблюдал в 1946 году в одной верхнебаварской деревне: «Эти крестьяне никогда не сидели в бомбоубежищах, когда бомбы сыпались с неба как горох, и не видели, как погибают их родные и близкие. Они никогда не ходили с сумой по дорогам чужбины, страдая от голода и холода. Когда другие благодарили судьбу за каждый подаренный им лишний день жизни, они сидели на своих фермах и зарабатывали деньги. Судьба не смирила их дух. Такое впечатление, будто никакой войны вовсе не было, будто все это их не касается». Один домовладелец убил переселенца вместе с его тремя детьми, потому что не желал видеть их под своей крышей. А соседям сказал, что те просто ушли.⁹¹

«Интеграционное чудо» совершалось с помощью полиции. Сотрудники районной администрации разъезжали по деревням и маленьким городам в сопровождении немецкой и военной союзнической полиции и систематически искали «горницы», которые использовались лишь по праздникам, или пустовавшие комнаты для прислуги. Особенно отвратительные сцены разыгрывались, когда крестьяне сами могли выбирать себе постояльцев из числа прибывших переселенцев. Все происходило, как на невольничьем рынке: из мужчин хозяева выбирали самих крепких, из женщин – самых красивых. Остальных отправляли дальше, не скупясь на насмешки и глумливые замечания. Многие крестьяне видели в переселенцах законную замену бесправным батракам-иностранцам и агрессивно реагировали на требование достойной заработной платы для «поляков».

Даже ужасное физическое состояние беженцев оборачивалось против них. Когда в 1946 году из Польши и Чехословакии прибыли эшелоны с переселенцами, подвергшимися там всем издевательствам, какие только были возможны, и те, полуживые, вылезли из вагонов, в которых обычно перевозили скот, местные жители стали дружно называть их «цыганскими дистрофиками». Фантазия идейных противников переселенцев не знала границ. Особенно бесстыдным и циничным аргументом против восточных беженцев было утверждение, что они гораздо больше заражены «коричневой чумой», чем западные немцы, и потому представляют собой серьезную опасность для строящейся демократии. Они, мол, как все пруссаки – отпетые милитаристы и лицемеры и более, чем кто-либо другой, виноваты в «гитлеризме». Так, например, в 1947 году северонемецкий фермер Ганс Охем писал: «Те, кто думает, что прусский дух умер с падением нацистского режима и упразднением Пруссии, ошибаются: он живет во всех этих беженцах, которые прибыли к нам с востока и под чужеземным владычеством которых нам теперь придется жить». Охем имел в виду тот факт, что победа социал-демократов на выборах – нетипичное явление для крестьянского региона – стала возможной лишь благодаря голосам беженцев.⁹²

Датская диаспора в Южном Шлезвиге особенно активно боролась против притока переселенцев по одной простой причине: те существенно уменьшили бы процентное соотношение датского и немецкого населения. Датский журналист Таге Мортенсен назвал переселенцев «гостями Гитлера» и, характеризуя поток беженцев, хлынувший на север Германии, так описал некую вымышленную «фрау Шиддрихкайт» из Восточной Пруссии: «Волосы фрау Шидрихкайт – что-то среднее между черными и каштановыми, глаза зеленоватые, скулы широкие, а пальцы толстые и короткие, как у полек, работавших в прежние времена на южных островах Дании во время сбора урожая репы… Жители Южного Шлезвига называют беженцев из Восточной Пруссии мулатами, „смешенцами“, гибридами. По своей внешности Маргарита Шидрихкайт – типичная „смешенка“, потомок многих рас и многих национальностей».⁹³

Расизм продолжал жить; теперь он развивался внутри нации. В то время много говорилось о «немецких племенах» и о том, что их смешение угрожает сложившимся региональным особенностям этнических групп, будь то верхнебаварцы, франконцы, тюрингцы, мекленбуржцы или шлезвигцы. После падения Третьего рейха идея национального единства померкла, но высокомерие осталось. Понятие «народ» было скомпрометировано, и люди снова стали определять себя по региональной принадлежности. Внутригерманскую миграцию многие воспринимали как мультикультурное нападение на самих себя. Трайбализм расцвел пышным цветом, люди отмежевывались от собственных сородичей – не говоря уже о богемских и бессарабских немцах, банатских швабах, силезцах и померанцах, то есть о «всяких там поляках», – на основании различий в нравах и обычаях, религиозных обрядах и диалектах.⁹⁴

Малейшие особенности религиозной практики или праздничных традиций переселенцев вызывали у местных враждебное недоверие. Как служится майский молебен Деве Марии – на кладбище, под открытым небом или в церкви, как должно выглядеть «майское дерево», как жечь пасхальные костры, кто где должен сидеть в церкви и т. п. – все эти вопросы стали источником конфликтов, нередко перераставших в массовые драки. Если раздоры на религиозной почве порой случались между католиками, например между баварцами и судетскими немцами, то протестантам ужиться с католиками было еще труднее. Франконский пастор общины Бюргляйн в 1946 году сетовал: «Недопустимо, что конфессия, существующая сегодня в нашей протестантской Франконии еще на правах гостьи, бесцеремонно пытается хозяйничать в наших церквях и вмешивается в наши дела».⁹⁵

На этом как бы вдруг уменьшившемся пространстве столкнулись немецкие региональные культуры. Разница в ментальности представителей этих культур после войны была гораздо более ощутимой, чем сегодня. Когда в пиетистские регионы Вюртемберга вдруг хлынул поток жизнерадостных судетских католиков, местные святоши, конечно же, испытали мощный культурный шок. Торжественная процессия в Праздник Тела Христова воспринималась как провокация и сурово пресекалась; когда чужаки шли по деревне, детей загоняли домой. Как, например, в Гессене: «Общительность беженцев считалась болтливостью, выражение эмоций – неумением владеть собой, вежливость – услужливостью. Так, например, одна местная крестьянка не открывала дверь пожилой соседке-беженке, которая привыкла выражать благодарность поцелуем руки».⁹⁶

Люди постоянно чем-то возмущались: то якобы характерной для беженцев неряшливостью, то их заносчивостью. Различий, которые сегодня кажутся незначительными и несущественными, в те дни было достаточно, чтобы вызвать раскол между теми или иными этническими группами. Въевшийся в сознание людей за годы нацизма расистский лексикон вновь вошел в обиход. Районный председатель баварского объединения крестьян доктор Якоб Фишбахер в своей речи, получившей широкий резонанс, заявил, что женитьба баварского крестьянского юноши на северонемецкой блондинке – это позор, который можно приравнять к кровосмешению, и призвал крестьян отправить понаехавших в Баварию пруссаков обратно на восток, а «еще лучше – прямо в Сибирь».⁹⁷

Ненависть к чужакам, питавшая подобные речи, коренилась в том, что приток переселенцев и в самом деле вызвал эрозию местных традиций. Веками формировавшиеся региональные особенности оказались под угрозой. Насколько они были уязвимы, показала баварским, швабским или голштинским ревнителям народных традиций уже первая волна мигрантов, предшествовавшая «великому переселению народов». Во время войны массы эвакуированных из крупных городов людей, потерявших жилье в результате бомбардировок, устремились в сельские районы, и власти вселяли их в дома местных жителей с такой же воинственной безапелляционностью, с какой затем размещали и переселенцев. Горожане шокировали деревенских жителей своими свободными нравами, хотя на многих их манеры, наоборот, произвели сильное положительное впечатление. Эти пять миллионов горожан, в том числе множество веселых молодых женщин, которые и в деревне не желали отказываться от своей привычки к вечеринкам и танцам, сильно повлияли на местные традиционные представления о нравственно-этических ценностях. Напрасно деревенские священники гневно клеймили с церковных кафедр свободные нравы, проклинали крашеные ногти и непристойную одежду горожан – те очень скоро так развратили прихожан, что любовные драмы, внебрачные дети и разводы стали привычным явлением.

Любовь оказалась полезной и для интеграции переселенцев. Она стала особенно эффективным движителем модернизации. Молодые женщины и мужчины соединялись любовными узами, преодолевая этническую вражду. Впрочем, потребовалось некоторое время, прежде чем стали возможны смешанные браки или даже браки между протестантами и католиками, несмотря на отчаянное сопротивление священников. Правда, католиков, как правило, отлучали от церкви, если их протестантские избранники или избранницы отказывались перейти в другую конфессию. Отлучение было публичным, происходило во время мессы, и священник обычно не скупился на бранные слова. Многие люди, будучи изгнанными из лона церкви, всю жизнь мучились от этого внутреннего конфликта, всю жизнь задавались вопросом, правильно ли они поступили, принеся верность религии в жертву любви.

Непримиримость сторон в подобных ситуациях была связана с тем, что беженцы и в самом деле изменили Германию. До войны в Западной Германии на одном квадратном километре проживало около 160 человек, теперь эта цифра выросла до 200. В крупных городах это было почти не заметно: в Берлине и в Гамбурге доля переселенцев составляла соответственно всего лишь шесть и семь процентов, зато в Мекленбурге – Передней Померании – 45 %, в Шлезвиг-Гольштейне – 33 %, а в Баварии – 21 %. В этих землях приток переселенцев неуклонно подтачивал уверенность местных жителей в том, что их образ жизни – единственно правильный. Социолог Элизабет Пфайль отразила этот феномен еще в 1948 году в названии своей книги «Беженец. Образ новой эры». «Появление беженцев, – писала она, – выводит привычный мир из равновесия, и все это происходит не только с беженцами и изгнанниками, но и с другими людьми, в чьи дома они вошли и чей покой нарушили. Немецкий народ сегодня еще не может адекватно оценить масштабы изменений, связанных с этим великим переселением».⁹⁸

В мае 1948 года Урсула фон Кардорфф по заданию газеты Süddeutsche Zeitung посетила одну деревню, в которой когда-то проживали 1600 человек и которая кроме 200 эвакуированных приняла еще 800 судетских немцев. «С точки зрения социологии деревня сегодня очень многослойна, – писала она потом. – Раньше такую многослойность можно было наблюдать только в больших городах. Люди, жившие до этого в Праге, в Берлине, в Будапеште, в Вене, в Бухаресте или в Риге, теперь – отчасти добровольно, отчасти по принуждению – учатся жить в сельской местности, привыкают к деревенской жизни с ее положительными и отрицательными сторонами. Здесь нашли себе приют весьма странные личности, которые обычно сразу становятся заметнее, когда пространство сужается: изгнанные помещики, художники, отпущенные на свободу перемещенные лица, венгерские офицеры, бывшие дипломаты, прибалтийские бароны и переселенцы, которым отрезали путь назад заборы из колючей проволоки, – одним словом, „пруссаки“ из-за Майна. Наиболее сомнительный образ жизни ведут представители интеллигенции, которые, как перелетные птицы, прилетают и улетают, по ночам будят людей, включая насос, чтобы сварить себе кофе, потом спят до обеда, а по вечерам устраивают эксцентричные вечеринки, – короче говоря, чокнутые, которые, к счастью, уже и не хотят, чтобы кто-то принимал их всерьез». Все они основательно перепахали крестьянскую жизнь, которая даже во время войны пребывала в полудремотном состоянии.⁹⁹

Из-за реваншистской риторики некоторых функционеров из общественных организаций немецких переселенцев с востока давно уже причисляют к самым реакционным силам ФРГ. Они и в самом деле до семидесятых годов в значительной мере были ответственны за праворадикальные эксцессы. Национальное чувство у них традиционно было ярко выраженным, поскольку они часто были родом из этнически пестрых регионов, где их «немецкость» давала им определенные привилегии и нередко становилась поводом для разного рода конфликтов. В послевоенной Германии, где понятие «нация» утратило свое прежнее значение, уступив место региональной исключительности, они упорно поднимали знамя национализма. Их старшее поколение чувствовало себя дважды обманутым, особенно когда все больше немцев стали выражать готовность смириться с новыми границами Германии с Польшей и Чехословакией. Они устраивали подлые клеветнические кампании против поборников политики примирения с ГДР – например, против Вилли Брандта, которого заклеймили предателем народа номер один. Однако Союз переселенцев в своей принятой в 1950 году хартии обязался, «памятуя о бесконечных страданиях, выпавших на долю людей, особенно в последнее десятилетие», отказаться от мести. Кроме того, он изъявил готовность к сотрудничеству при «создании объединенной Европы, в которой народы могли бы жить свободно и счастливо».

Тем не менее в рядах общественных объединений переселенцев было немало великогерманских безумцев. Нижеприведенное письмо судетского немца Эрнста Франка, которое тот написал в 1957 году, живя во Франкфурте-на-Майне, чешскому офицеру полиции Карелу Седлачеку, проживавшему в Карловых Варах по адресу Шнеефогель-штрассе, 3, было далеко не единичным примером. «Я по-прежнему являюсь владельцем дома, – написал Франк чеху, не утруждая себя приветствиями и вступительными словами, – а Вы – всего лишь временный управляющий моим имуществом. Я вернусь. Берегите мой дом и сад. Если не я, то мои близкие обязательно вернутся и спросят с Вас за все!»¹⁰⁰

Парадокс в том, что, несмотря на свою устремленность в прошлое, многие переселенцы стали в послевоенном обществе движущей силой модернизации. Они сыграли важную роль в том социальном и культурном смешении всех элементов, которым молодая республика позже так кичилась. На своей новой и чаще всего нелюбимой родине они запустили процесс отказа от провинциальных устоев, что сильно изменило сельское население, традиционно противящееся переменам. Переселенцы буквально перемешали страну, как карточную колоду, нивелировали региональные отличия и в значительной мере способствовали тому, что спустя несколько десятилетий немцы выбрали такую абстрактно-рациональную идентичность, как конституционный патриотизм. Это они – наряду с появившимся позже телевидением – стали, к примеру, виновниками исчезновения диалектов в некоторых регионах. Дети переселенцев, стесняясь своего родного диалекта, старались говорить в школе на идеальном литературном немецком языке, а их примеру вскоре последовали и дети местных жителей.

Для региональных культур переселенцы стали тем, чем был пресловутый сайдинговый фасад для деревенской архитектуры. Так же, как серая монотонность моющихся панелей, типовых дверей и пластиковых окон вытеснила местное своеобразие строительных традиций, было нивелировано и ментальное своеобразие местных культур в ориентированном на карьерный рост обществе с преобладающим средним классом, наиболее активными представителями которого стали именно переселенцы. Ведь им пришлось порвать со своими прежними привязанностями, и они вступили на новую землю как первопроходцы – неуверенно, робко и под личиной реакционеров, но все же как первопроходцы.