Kitabı oku: «Анна Павлова. Десять лет из жизни звезды русского балета», sayfa 4

Глава 4. От побережья к побережью

Позже в ноябре пришло время путешествия по широким открытым пространствам. Сначала три представления в Филадельфии, два в Вашингтоне и два в Балтиморе. Я счел Вашингтон очень красивым городом, но если бы только он был немного древнее! С присущим англичанам консерватизмом я хотел, чтобы каждый город имел атмосферу, а поскольку у нас не было времени заглянуть за поверхность, это означало, что мы хотели видеть старые здания, старые улицы, но это удавалось не всегда. Тем не менее «Театр Лирик» в Балтиморе обладал очаровательной атмосферой красного плюша, изгибов и ниш. Мне казалось, будто я вот-вот увижу дам в кринолинах и манто в сопровождении усатых красавцев во фраках и цилиндрах. Здесь царил удивительный простор, и нам было вполне удобно подходить к своим дорожным сундукам, хранившимся под сценой. Здесь все еще витали воспоминания о процветающем юге. За неимением времени мы могли только мельком увидеть элегантные старые дома с мраморными ступенями; помню, как я увидел великолепный образец негритянской гордости – дом, полностью покрашенный алюминиевой краской и сверкавший, словно серебряный замок в какой-нибудь сказке.

Мы выступали там в субботу и дали не только вечернее представление, но и утренник. Мы переодевались в огромной артистической уборной, фактически это были сообщающиеся комнаты. Минут за пятнадцать до начала утренника, когда все гримировались, мы вдруг услышали голоса: говорили по-польски, на повышенных тонах. Один из мужчин бросал неистовые оскорбления в адрес любовницы другого!

– Возьми свои слова назад! – заявил второй.

– Я не сделаю ничего подобного! – решительно возразил первый.

Пока я пытался подобрать слова и вступить в спор, разговорный польский стал уже не нужен – по комнате полетели разные вещи, затем началась драка. Банка с кольдкремом, пролетев мимо своего объекта, чуть не попала в меня, я нырнул под стол и продолжал там гримироваться. В конце концов Домбровский разнял скандалистов, оттащив друг от друга за волосы, при этом ему сильно поцарапали грудь. К тому времени, когда все успокоились, подняли занавес и началась «Волшебная флейта» без одного танцовщика. Он должен был танцевать напротив меня, поэтому мне пришлось перейти из угла прямоугольника, так чтобы образовался треугольник, изменив хореографический рисунок и приспособив его к ситуации. Это была единственная первоклассная драка, случившаяся на моей памяти в труппе. Не думаю, что мадам слышала о ней. Надеюсь, что нет.

Разовые представления в Ютике, Уотертауне и Оберне – и я стал понимать, что такое муштра. Эти представления являли собой чудо организации. Они проходили не только в маленьких городках, но и в таких городах, как Питсбург, Кливленд, Балтимор, Солт-Лейк-Сити, Денвер, Цинциннати и Милуоки, действовало то же расписание. Порой в больших городах у нас возникало больше проблем, чем в маленьких, поскольку ни один театр невозможно было снять только на один вечер в неделю, и нам порой приходилось давать свои представления в огромных концертных залах. Конечно, это давало превосходные сборы, а они были нам необходимы. Для того чтобы обеспечить экономические потребности такого рискованного предприятия, и актерам, и работникам сцены приходилось решать много дополнительных проблем. Часто сцены были огромными, твердые деревянные полы со скользкой поверхностью не поддавались ни канифоли, ни воде и ни каким-либо иным средствам против скольжения. Из-за отсутствия колосников нужным образом развесить декорации было нелегко.

Артистические уборные были необычайно просторными, часто даже слишком просторными. Представьте себе пару столиков на опорах в огромном мраморном банкетном зале с отраженным светом, когда приходилось минуты две идти до ближайшей раковины, она оказывалась первоклассной, затем надо было пройти один или два лестничных марша до сцены. Наш грим и одежда для занятий путешествовали в специальных сундуках, в которые ставилось около дюжины коробок, специально сделанных для этой цели. Эти сундуки обычно заносились в уборные, мы стремительно бросались к ним, затем делали упражнения или накладывали грим в соответствии с тем, что происходило на сцене. Костюмы приносили позже; обычно весь гардероб для спектакля развешивался до начала представления, но никогда не оставался до самого конца. Каждый антракт использовался не только для переодевания и смены декораций, но и для того, чтобы упаковывать вещи. На сцене наши дюжие рабочие снимали декорации, уносили их вниз, упаковывали, погружали в автомобиль и отправляли на станцию, на товарную платформу. Костюмеры поступали таким же образом с костюмами; сначала собирали обувь, как только мы ее снимали, и относили в сундуки, рядом с одеждой, а тем временем изготовители париков собирали уже снятые парики.

Рабочие должны были подготовить сцену ко второму балету, причем часто приходилось затягивать ее тканью, чтобы прикрыть ужасные дефекты поверхности. Часто кто-нибудь обводил мелом дыры, чтобы показать места, где нельзя танцевать. Все это необходимо было сделать в течение обычного пятнадцатиминутного антракта. Интересно было наблюдать за тем, как рабочие расстилали ткань. Все отдал бы за то, чтобы снова увидеть, как люди работают подобным образом: как они расстилают, растягивают и приколачивают ткань так, чтобы не было ни морщинки.

– Эй, ты! – кричал какой-нибудь плотник. – Подойди сюда и повертись, проверь, достаточно ли туго натянуто!

Кто-нибудь из нас подходил и выполнял вращения до тех пор, пока все не было сделано.

На свободном месте всегда кто-нибудь упражнялся, и всегда кто-то готов был помочь. Если ткань морщила, когда на ней делались пируэты, рабочие продолжали ее натягивать до тех пор, пока она не становилась тугой, как кожа на барабане. Закончив разминку, мы упаковывали тренировочную одежду, а когда завершали гримироваться, убиралось все, кроме самых необходимых вещей. После второго антракта оставались только жалкий кусок кольдкрема на куске бумаги и полотенце.

Программа всегда заканчивалась дивертисментом, и это упрощало дело, так как тогда можно было упаковывать костюмы после окончания каждого отдельного номера, а не ждать окончания всего балета. Если кому-то везло и он не участвовал в последнем дивертисменте, то у него появлялось немного свободного времени, чтобы поужинать перед посадкой на ночной поезд или лечь спать минут на десять раньше, а это уже было своего рода наслаждение, если утренний поезд отходил в шесть часов. Гавот Павловой, который танцевала только сама мадам с партнером, был любимым произведением труппы. Нам больше везло, чем мадам, так как мы не имели никаких обязательств. Когда мы спешили на поезд, в ресторан или в отель из пропитанного пылью полумрака сцены и ледяной поток воздуха струился сквозь дверь служебного входа в жаркую, словно в пекарне, атмосферу отапливаемого театра, мы видели закутанную в шубку стройную фигуру, смотревшую на судорожные движения какой-нибудь злосчастной девицы, маминой любимицы из местной танцевальной школы, принимавшейся танцевать, только заслышав первые звуки виктролы. Публика могла проявлять суровые требования к величию гения, но от Павловой в подобных случаях не следовало ждать вежливости – лишь прямой, откровенный ответ. Если ее принуждали смотреть плохой танец, она решительно заявляла, что танец плох.

В этих ежедневных путешествиях у нас была еще одна проблема – наша личная одежда. Проявив определенное старание, мы могли обойтись одним чемоданом, довольно маленьким. Один костюм, смена белья, щетка и расческа, непромокаемый мешочек с туалетными принадлежностями и, если вы были достаточно предусмотрительны, запасная пара туфель. Раз в неделю наши большие сундуки помещались где-нибудь в театре, и мы могли до них добраться. Взять с собой книгу считалось роскошью, так как использовались все возможные средства, чтобы сэкономить место и сократить вес. Постоянное наличие горячей воды и центрального отопления значительно упрощало вопрос стирки, делая его намного легче, чем в Англии. Я мог бы написать сотню благодарностей в адрес люкса! Конечно, порой мы задерживались в каком-нибудь городе достаточно надолго, чтобы иметь возможность воспользоваться услугами однодневной прачечной службы, где пришивались пуговицы и осуществлялась бесплатная починка, но возникали трудности, когда долгое путешествие влекло нас из солнечной Флориды куда-нибудь в Северную Дакоту, где температура держалась ниже нуля.

Другой постоянной проблемой было питание. Мы вечно хотели есть, поскольку обычно обедали в три, а ужинали в половине двенадцатого или в полночь. К счастью для нас, обычно находился какой-нибудь предприимчивый грек, державший свой ресторанчик открытым всю ночь, иначе нам пришлось бы ложиться спать голодными. Днем было открыто множество столовых самообслуживания, и, поскольку они были дешевыми, мы почти всегда в них обедали. В Англии о таком не слыхивали, и первое время нам пришлось учиться, как сохранять равновесие с подносом и не сбивать других людей в поисках свободного места. Я стал немного более дружелюбно относиться к американцам, когда обнаружил, какое добродушие они проявляют в ресторанах. Когда одна из наших девушек опрокинула бутылку с томатным кетчупом на даму в светлом пальто, та только сказала: «Вот тебе на! Все на меня летит сегодня!»

Полякам нравились столовые самообслуживания, потому что они могли показать на то, что хотели взять, заплатить, усесться и есть, не сказав ни единого слова по-английски. Мистер и миссис Добрже – это имя так и приклеилось к ним – совершенно не могли есть американской пищи, и они проехали все эти тысячи миль, имея при себе небольшую плиту и полный набор кухонной посуды. Где и когда они готовили? Никто никогда не видел, но они явно готовили – мы ни разу не встретили их в ресторанах. Если мы не обедали в столовой самообслуживания, то устраивались на табуретах за стойкой бистро, а наш флейтист, огромный мужчина, усаживался сразу на два табурета. Рядом с ним сидел крошечный человечек, по иронии судьбы игравший на контрабасе, которому вполне хватило бы и половины табурета. С легким содроганием вспоминаю я «однорукие ленчи». Там все начиналось как в обычной столовой самообслуживания, но столов не было, только стулья и огромная рука, в которую вы ставили свой поднос и ели сбоку. Впервые в жизни я увидел супергигиенический тип ресторана, где все сияло белизной, включая официанток, и напоминало больницу. И только дважды в месяц, когда мы ощущали себя ужасно богатыми, мы позволяли себе роскошь хорошо поесть в русском ресторане, которые можно было найти в больших городах. Питание в поездах было хорошим, но обычно слишком дорогим для нас. Мы ели там только в том случае, когда не было никакой возможности сойти с поезда и поесть в другом месте. Во время одного из таких обедов, когда я сидел со своим польским другом, вошла сама Павлова и села напротив нас рядом с одним из русских. Мы старались вести себя естественно, но разговор протекал довольно сдержанно. Когда Павлова услышала, что я перевожу «яблочный пирог» на польский язык, на нее это произвело большое впечатление, и она заметила, что я знаю польский лучше, чем она.

Вопрос размещения решался с помощью списка подходящих отелей, который прилагался к расписанию поездов, где давались названия и сообщались цены. Мы путешествовали ночным поездом два или три раза в неделю, и наши поездки редко продолжались меньше восьми часов. В итоге с начала ноября до середины апреля мы проехали около тридцати тысяч миль. Даже странно, как при таких обстоятельствах стадное чувство помогало нам выискивать чистые дешевые отели и рестораны. Труппа превратилась в маленький город на колесах, порой действительно очень маленький. Ты встречал одних и тех же людей в поезде, находил их стоящими в очереди у конторки портье в отеле – если только тебе не удавалось опередить всех, затем все каким-то образом оказывались в одном ресторане, в артистической уборной, на сцене, в аптеке, в «Вулворте», порой казалось, что нет спасения! Это первое турне от побережья до побережья оказалось очень утомительным, но в то же время воодушевляющим. Во время однодневных остановок Павлова упражнялась так же усердно, как всегда, и это поднимало наш дух и заставляло также регулярно заниматься. Когда мы ехали дневным поездом, то всегда оставляли для нее места в середине вагона, где вибрация была не такой сильной, но это единственная привилегия, которая ей предоставлялась. Порой нам казалось, будто наша участь тяжелее, чем ее, но потом мы осознавали, что нам не надо давать интервью прессе сразу же, как только мы выходили с поезда или по прибытии в отель, не надо присутствовать на приемах, устраиваемых спонсорами какого-нибудь отдельного представления. Она выработала поразительную технику исчезновений как раз в нужный момент с таких устраиваемых с самыми добрыми побуждениями вечеров.

Каждый стремился поскорее выскочить из поезда и оказаться первым в отеле, несмотря на рвение американских служащих отелей и коридорных. Если тебе удавалось добраться до конторки и зарегистрироваться первым, а не последним из труппы, ты мог сэкономить полчаса. Во время одной из поездок нам пришлось пересаживаться на другой поезд. Мы уже проехали много часов, когда нам сообщили, что мы должны будем пересесть на другой поезд. Мы гуськом вышли из вагона и сели в стоявший у противоположной платформы поезд. После того как мы проехали около получаса, кто-то осмотрелся и спросил:

– Где Джойс?

Мы стали переглядываться.

– А где Диосинда и Сеньора?

Ответ на вопрос мы получили позже вечером, когда эти трое приехали после того, как представление уже началось. Когда мы пересаживались, они выскочили с вокзала и помчались первыми в отель, зарегистрировались и отправились в свои комнаты отдыхать. Затем спустились и спросили клерка дорогу в театр.

– У нас в городе нет театра с таким названием, – услышали они в ответ.

– Нет, есть, – заспорили они. – Там сегодня танцует мадам Павлова!

Клерк уточнил и выяснил, что Павлова танцует в другом городе в пятидесяти милях оттуда. Тогда у Сеньоры, одной из костюмерш Павловой, началась истерика из-за того, что она не успеет распаковать костюмы мадам к спектаклю, две другие девушки тоже были расстроены. Они наняли машину и отправились в путь, с шикарным видом подъехали к служебному входу и попросили месье Дандре заплатить за машину.

Удивительно, как мы каждый день не опаздывали на поезд. Это свидетельствует об эффективности работы операторов на коммутаторах в американских отелях, которым мы всегда звонили, если только не возвращались в отель слишком усталыми и не забывали позвонить. Я только однажды проспал в Америке, но мне повезло, в тот день отправление поезда задержали на двадцать пять минут – чрезвычайно редкий случай, – так что я успел к поезду. Был случай, когда мы должны были сесть в поезд, отправляющийся в восемь часов в воскресенье утром, и ехать весь день. Без пяти восемь мы обнаружили, что с нами нет Джойс и Лоны. Кто-то бросился звонить в отель и попросил мистера Херша, нашего администратора, что-нибудь предпринять, чтобы задержать поезд, но мистер Херш проявил непреклонность.

– Если человек моего возраста успевает к поезду, они тем более могут встать вовремя и успеть, – заявил он.

Он был очень хорошим администратором, мы все уважали его и очень удивились подобному отношению. Девушки опоздали на поезд, вернулись в отель и спали до следующего поезда, отходившего в полдень. Кондуктор знал эту историю и каждый раз, когда проходил по поезду проверять билеты, будил их словами: «Хм! Уснули, да?» Пристыженные, они приехали около полуночи и снова отправились спать.

Когда я вижу в кино американский поезд и слышу звонок или сирену, то испытываю волнение. Для меня высшей точкой блаженства после трудного представления и сытного ужина было войти в свой спальный вагон, лечь на свою нижнюю полку и поднять штору. Я смотрел на небо, мерцающее над какой-нибудь огромной равниной или пустыней, а иногда на повороте видел даже бегущий на всех парах паровоз. Я просто лежал, расслабившись, пристально вглядывался в необъятную ночь, зная, что еду в какое-то место. Я пережил шесть гастрольных поездок от побережья до побережья и всегда готов к новой.

В Ютике мне на долю выпало тяжкое испытание – за ленчем пришлось сидеть рядом с мадам. Теперь мне кажется странным, почему я так боялся, но все остальные тоже боялись и находили причины, чтобы сесть где-то в другом месте, и, войдя, я понял – будет ужасно грубо, если я не сяду рядом с Павловой. Думаю, мы все боялись, потому что преклонялись перед ней. Она совсем не была пугающей, если не находилась в плохом настроении, но тогда она не пришла бы к нам на ленч. Я не мог придумать, о чем заговорить, все, сказанное мной, казалось таким заурядным, таким глупым, все же произнесенное Павловой казалось значительным и пленительным. Что я мог ответить, когда она сказала, что ей нравится Америка? Не мог же я сказать, что считаю ее не слишком приятной страной. Павлова находила, что здесь очень хорошее молоко. Наверное, так и было по сравнению с молоком многих континентальных стран. Ей нравилась пища, что удивило меня еще больше, но, наверное, она могла позволить себе покупать более дорогие продукты, чем я.

– Америка хорошее здоровое место, – внезапно сказала она. – После театра еще открыты магазины.

Я думал об этих словах впоследствии, когда прошла дрожь в коленях. Да, пожалуй, она была абсолютно права, просто, когда она это сказала, я не смог найти ответ. Как часто я вспоминал это замечание, гастролируя по Англии, где никто не думает об удобстве бедных актеров.

Павлова считала, что я поступаю правильно, изучая польский, но она очень хотела, чтобы и поляки изучали английский.

– Домбровский должен говорить по-английски, Альджеранов не должен отвечать по-польски, он должен заставить Домбровского говорить по-английски.

Вполне понятно, почему она так говорила, она прекрасно понимала: если один англичанин находится в окружении поляков, маловероятно, что станут говорить по-английски.

Уотертаун опроверг свое название²⁴. Воду пить там было нельзя, мы так никогда и не узнали ее вкуса. У чая был очень странный привкус, и даже у молока был такой вкус, словно его надоили у недовольных коров. «Сухой закон» так строго соблюдался, что найти спиртные напитки было совершенно невозможно, а содовая вода и безалкогольные напитки облагались таким же, как везде, высоким налогом. Мы пили кофе, пожалуй, только он заглушал вкус воды. Затем мы отправились в Оберн, где приняли участие в вечерах, устраиваемых в канун Дня благодарения, а ночью не могли уснуть из-за шума, поднятого, несмотря на «сухой закон», пьяными, бродившими по коридорам отеля. Кто-то попытался вломиться в номер Тирзы Роджерз, и Домбровский, в ниспадающей складками белой ночной сорочке с красным польским орнаментом, бросился ей на помощь. Тирзу так поразил его вид, что она, забыв о страхе, разразилась громким хохотом.

Проехав еще много миль, мы оказались в Рочестере под проливным дождем, где встретили сам День благодарения, но большинство из нас слишком устали, чтобы принять в нем участие. В Буффало и Торонто у меня были родственники, и конечно же меня повезли на Ниагарский водопад, но плохая декабрьская погода не позволила мне насладиться зрелищем. В Торонто наши обычные поиски «мира искусства» оказались весьма утомительными. Как только мы устроились в отеле и пообедали, Домбровский и Цеплиньский заявили, что хотят осмотреть картинную галерею, и мы тотчас же вышли. Я спросил полицейского, где она находится, но он не знал и не мог нам дать вообще никакой информации. Следующий полицейский, к которому я подошел, посоветовал нам сесть на трамвай, идущий до Колледж-стрит, и спросить кондуктора. Я спросил его, но он не знал, тогда мы вышли из трамвая и спрашивали человек у двадцати – никто не знал. Мы обошли парк и здания парламента. Наконец нашли какой-то музей, который работал полчаса в день. Мы оказались там как раз в нужное время. Мне было смертельно скучно смотреть на скелеты доисторических животных, но там нашлась одна вещица, сделавшая этот музей стоящим посещения, – в стеклянной витрине лежало невероятно красивое египетское ожерелье, завещанное галерее много путешествовавшим уроженцем этого города. Поиски в конце концов всегда оказываются вознаграждены. А несколько дней спустя в сопровождении юного друга моих канадских родственников мы посетили настоящую картинную галерею. Я отметил в своем дневнике, что все картины были «канадские. Некоторые очень милые, некоторые очень современные».

В этот период все мы почувствовали усталость. Детройт, Толидо, Ньюкасл, Питтсбург, Уилинг, Спрингфилд и Цинциннати – все эти города пролетели мимо, и я почти не запомнил, что они собой представляли.

Детройт остался более ярким воспоминанием благодаря визиту к кузенам моей матери, их теплое американское гостеприимство значительно улучшило мое настроение. Меня пригласили на званые завтрак и ужин и на музыкальный вечер, где не исполнялись ни Чайковский, ни Глинка – ничего, что могло бы напомнить о балетном репертуаре.

Порой я буквально забывал, в каком городе мы находимся. Отель, ресторан, почтовое отделение, театр – это все, что мы видели в большинстве городов, наряду с картинной галереей, если таковая там имелась. Однажды, когда я думал, что нахожусь в Спрингфилде, я купил газету, чтобы прочесть, что о нас пишут, и обнаружил, что мы, оказывается, в Цинциннати, а я и не заметил. В Индианаполисе мы встали в половине седьмого утра, чтобы сесть в поезд, направляющийся в Колумбус, куда приехали в половине первого, дали вечернее представление и уехали в спальном вагоне в Кливленд, где дали три представления за два дня, затем отправились на одноразовые представления в Гэри, Форт-Уэйн и Саут-Бенд. Мы очень устали, но все же нас радовали ночные переезды – тогда не приходилось платить за отели.

Нельзя сказать, что Миннеаполис пришелся мне по вкусу, но он стал важной вехой в моей жизни, поскольку именно там мне представился мой первый шанс. Караваев, великолепный характерный танцовщик, обратил внимание на то, что я обладаю мягким plie²⁵. Однажды вечером, когда Новицкий, второй солист, выступавший в гопаке, заболел и не мог танцевать, Караваев предложил Пиановскому, чтобы я заменил его. Поскольку я входил в состав труппы всего три месяца, Пиановский решил, что будет неблагоразумно согласиться на это предложение, поскольку это может вызвать зависть у окружающих. Но он сделал для меня доброе дело, продвинув кого-то из кордебалета и поставив меня на его место. Это сильно взволновало меня, мне всегда казалось, что мой настоящий русский танец начался с этого момента.

Мое следующее продвижение произошло в Чикаго. Мне посчастливилось танцевать в заднем ряду очень трудного танца «Обертас». Как всегда, рядом танцевали одни поляки, все они были воспитаны на этом танце; казалось, все складывалось не в мою пользу, потому что в 1922 году по количеству поляков Чикаго занимал второе место после Варшавы. Павлова простояла за кулисами весь танец. Я не льщу себя надеждой, будто она пришла только для того, чтобы посмотреть на мои успехи, но, очевидно, обратила на меня внимание и, говорят, отметила, что я танцевал «хорошо».

Со временем я стал одним из трех солистов «Обертаса», но пока еще мне не доверяли танцевать мазурку из «Жизни за царя» Глинки, партия, которой многие домогались. Прошло несколько гастрольных поездок, прежде чем меня допустили в эту святая святых. Я подчеркиваю эти моменты, связанные с большими ансамблевыми танцами, поскольку считаю их лучшей школой изучения характерных танцев. Я не пытаюсь отыскать недостатки в современном положении вещей, я слишком занят, надеясь развить мимолетные идеи, возникающие в свободные часы между работой и путешествиями, но я сожалею, что современные танцовщики так редко испытывают волнение от того, что являются частью чего-то значительного. Очень многие считают важным только сольный танец, а при таком отношении не может быть хороших танцовщиков.

Милуоки показался нам довольно приятным местом; единственное, что нам не нравилось, – это щель в три дюйма шириной, которая вдруг появилась вдоль сцены прямо во время утреннего спектакля. Мы считали себя счастливцами, если спотыкались только один раз. Дополнительные утренники вкрадывались в план наших гастролей по мере того, как мы продвигались на север. Один должен был состояться в Мадисоне как раз перед Рождеством, и расписание было очень четко составлено. Планировалось, что мы прибудем в двенадцать сорок пять, быстро позавтракаем и подготовимся к представлению, которое должно было состояться в два пятнадцать. Как оказалось, американские и канадские поезда могут порой опаздывать точно так же, как британские, и мы приехали только около трех. Нам велели подготовиться к трем сорока пяти, так что мы сняли комнаты в первом попавшемся отеле (вполне возможно, он был единственным), поспешно проглотили запоздалый ленч и помчались в театр. Я пришел первым в половине четвертого и обнаружил, что ни костюмы, ни грим еще не привезли. Мало-помалу собрались все остальные члены труппы, но, поскольку переодеться было невозможно, они сидели в гримерных и играли в карты. Когда привезли грим и костюмы, мы в панике переоделись, и в пять часов занавес наконец-то подняли. Зрители ждали ровно три часа. Надеюсь, их ожидания оправдались и они получили большое удовольствие. Переодеваться мы должны были за десять минут, и хотя мне и удавалось успеть вовремя, но меня все время подгоняла мадам, очень взволнованная из-за всего происходящего.

– Быстрее, Элджи, – твердила она, – не теряй времени.

Я не мог возразить ей, что переодеваюсь быстрее всех. Ведь я был единственным, на кого она могла поворчать! Поднялся занавес для «Рапсодии», и нам пришлось начать тремя парами вместо шести. Все происходило в спешке, но, когда дело дошло до дивертисмента, мне кажется, мадам исполнила его лучше, чем всегда. После утренника почти не оставалось времени до начала вечернего представления, и я бросился за едой и кофе для участников первого балета. По окончании представления мне пришлось, как всегда, стирать и штопать; я лег спать в час, а встал в половине седьмого, чтобы попасть на поезд в Рипон.

Здесь у нас наконец-то появилось время насладиться снегом, сопровождавшим нас в последние несколько дней. Мы наняли огромные сани и впятером взобрались на них. Мы мчались по снегу, распевали песни во весь голос, и нам казалось, будто мы принимаем участие в одной из радостных сцен романа Толстого. На следующий день мы оказались в месте, название которого казалось нереальным – Ошкош, и здесь нас снова ждали гонки и снежные баталии на замерзшем озере. Я вспоминаю эти города с ощущением рождественских праздников. Интересно, как они вспоминают Павлову, возможно, единственную танцовщицу, привозившую к ним балетную труппу.

Я впервые принял участие в русском Рождестве и отправился к полуночной мессе с несколькими из танцовщиков. Рождество в Соединенных Штатах было совсем другим. На улицах было много елок, а на углах улиц стояли на морозе представители Армии спасения, звеня в колокольчики и собирая деньги для бедных в маленькие котелки. В сочельник мы отправились в кинотеатр, где состоялся захватывающий пролог, сцена была убрана пурпуром и золотом, а не обычными цветами Рождества – красным и зеленым, и женский хор в фиолетовых рясах и огромных белых итонских воротниках пел «Святую ночь».

С нетерпимостью, присущей юности, я счел это отвратительно вульгарным. Сочельник обычно театральный праздник в Штатах, но мы давали утренник в первый день Рождества. В программу был включен восхитительный рождественский дивертисмент – «Рождество» Чайковского. У меня возникла идея посмотреть его не из кулис, но сквозь занавесы, драпирующие сцену. В результате возник такой эффект, словно силуэты танцевали в золотистой дымке. Я почувствовал себя диккенсовским мальчишкой, который смотрит на большой рождественский вечер сквозь освещенное окно, стоя на туманной улице. Это было обворожительно. После утренника Павлова устроила для нас вечеринку в отеле. Стояла рождественская елка, и она приготовила подарок каждому члену труппы. На Павловой было серое бархатное платье и длинное ожерелье из красных драгоценных камней, волосы она заколола за правым ухом заколкой, украшенной огромной розой. Я был изумлен, увидев, какой особый свет излучала Павлова на Рождество. Могу с уверенностью сказать: она искренне радовалась, отмечая Рождество со своей труппой, которую считала своей семьей. Удивительно, что она могла еще сильнее сиять, выступая на сцене. Были обычные радости и разочарования от полученных подарков. Караваев пришел в восторг от золотых часов, я из чувства долга выразил благодарность за льняные носовые платки, которые мне в действительности не понравились, а одна из девушек разразилась слезами, получив в подарок очень милый ящичек для швейных принадлежностей, полагая, что в подарке есть какой-то скрытый смысл. Павлова твердо заявила, чтобы никто не тратил денег на подарки для нее, но все же каждый из нас умудрился что-то ей подарить. Я попросил своего молодого английского друга-художника нарисовать набор календарей, чтобы подарить почти всем членам труппы, на них в основном изображались любимые роли того, кому предназначался календарь. Они пользовались большим успехом, и мадам приняла свой! Когда я проходил мимо ее артистической уборной, дверь оказалась открытой, и я увидел календарь на ее туалетном столике, меня это очень обрадовало.

В Сен-Поле у нас не было наших сундуков с одеждой, и нам было трудно одеться прилично к вечеру, устраиваемому Павловой. Я изо всех сил старался как следует выгладить сорочку, но у меня возникли трудности с воротничком, и мне на выручку пришла Джоун Уорд. Она не только помогла мне принять вполне респектабельный вид для этого вечера, но и на протяжении всех гастролей довольно часто приходила мне на помощь, за что я был чрезвычайно ей благодарен.

Кое-кто из девушек решил организовать свою рождественскую вечеринку, они позаимствовали мантию и бороду отшельника из «Волшебной флейты», и одна из них нарядилась Санта-Клаусом. Было далеко за полночь, когда нам под дверь подсунули записку, подписанную обитателями соседнего номера: «Если уж вы не даете нам спать, почему бы вам не пригласить нас на вечеринку?»