Kitabı oku: «Хижина дяди Тома», sayfa 2

Глава II
Мать

Элиза с детства росла на глазах у своей госпожи и всегда считалась её балованной любимицей.

Путешественник, проезжая по южным штатам не может не обратить внимания на особое изящество, на мягкость голоса и манер очень многих мулаток и квартеронок. У квартеронок эти врожденные свойства часто соединяются с ослепительною красотою и всегда с очень приятною, симпатичною наружностью. Портрет Элизы, набросанный нами, не плод нашего воображения: он сделан с натуры, по памяти, такою видели мы ее несколько лет тому назад в Кентукки. Благодаря покровительству и присмотру своей госпожи, Элиза выросла, не подвергаясь тем искушениям, которые делают красоту пагубным даром для рабыни. Она вышла замуж за красивого и талантливого молодого мулата, Джоржа Гарриса, который принадлежал соседнему помещику.

Хозяин этого молодого человека отдал его в рабочие на мешочную фабрику, где он, благодаря своей ловкости и способностям, скоро занял первое место среди рабочих. Он изобрел машину для очистки пеньки, и, принимая во внимание отсутствие образования и общественное положение изобретателя. Можно сказать, что этим он обнаружил не меньше гениальности, чем Уитней, изобретатель трепальной машины.¹

Он был красив собой, обладал привлекательными манерами и пользовался общею любовью на фабрике. Тем не менее, так как молодой человек был в глазах закона не человек, а вещь, то все эти выдающиеся способности были подчинены власти грубого, властолюбивого хозяина. Этот господин, прослышав об изобретении Джоржа, приехал на фабрику посмотреть, что такое сделала его талантливая собственность. Хозяин фабрики принял его очень любезно и поздравил его с таким дорогим невольником.

Его водили по всей фабрике, показывали ему машину Джоржа; молодой мулат, возбужденный общим вниманием, говорил так хорошо, держался так свободно, имел такой красивый мужественный вид, что его хозяин невольно испытывал неприятное чувство его превосходства над собой. С какой стати этот невольник, его собственность, разъезжает повсюду, изобретает машины и держит себя наравне с джентльменами? Этому следует как можно скорей положить конец. Он возьмет его домой, заставит работать киркой и лопатой, посмотрим тогда, куда денется его франтовство. Фабрикант и все рабочие были страшно удивлены, когда он вдруг потребовал жалованье Джоржа и объявил о своем намерении взять его домой.

– Но, мистер Гаррис, – возражал фабрикант, – не слишком ли это поспешное решение?

– Ну, так что же? Ведь это же мой собственный человек.

– Мы бы охотно прибавили ему жалованье, сэр.

– Это мне всё равно, сэр. Я не намерен отдавать в наем моих людей, когда мне этого не хочется.

– Но, сэр, он, по-видимому, особенно способен именно к фабричной работе.

– Очень может быть; до сих пор он не был способен ни к какому делу, которое я ему поручал.

– Но, подумайте только, ведь он изобрел эту машину, – некстати напомнил ему один из рабочих.

– Да, да, машину для сокращения работы? Это он всегда может придумать; самое настоящее дело для негра. Они сами все, сколько их ни есть, машины для сокращения работы. Нет, нет, я его беру.

Джорж был ошеломлен, услышав свой приговор, так неожиданно произнесенный властью, которой, как он знал, нельзя было противиться. Он сложил руки, плотно сжал губы, но целый вулкан горьких чувств бушевал в груди его и разливался огнем по его жилам. Он прерывисто дышал, и черные глаза его горели, как угли; это могло бы кончиться опасным взрывом, если бы добродушный фабрикант не дотронулся до его руки и не шепнул ему:

– Покорись, Джорж, иди с ним теперь. Мы постараемся выручить тебя.

Тиран заметил этот шёпот и догадался, что было сказано, хотя не мог расслышать слов; это укрепило его решение показать свою власть над несчастной жертвой.

Джоржа привезли домой и заставили исполнять самую черную работу на ферме. У него хватило силы воли, чтобы воздержаться от всякого непочтительного слова; но его сверкающие глаза и мрачно сжатые брови ясно говорили, что человек не может превратиться в вещь.

Во время своей счастливой жизни на фабрике, Джорж познакомился с Элизой и женился на ней. Пользуясь доверием своего хозяина, он мог свободно уходить и приходить, когда хотел. Миссис Шельби вполне одобряла этот брак; во-первых, она как все женщины, питала маленькое пристрастие к сватовству, во-вторых, она была очень рада выдать свою хорошенькую любимицу за человека её сословия и, по-видимому, во всех отношениях подходящего к ней. Свадьба праздновалась в большой гостиной помещичьего дома, сама госпожа красила чудные волосы невесты цветами флердоранжа и накинула фату на её прелестную головку; не было недостатка в белых перчатках, в угощении, в вине и в гостях, восхвалявших красоту невесты, щедрость и доброту её госпожи. Первые года два Элиза часто видалась с мужем, и ничто не нарушало их счастья, кроме смерти двух малюток, которых Элиза страстно любила, и которых она оплакивала с таким отчаянием, что её госпожа кротко выговаривала ей, стараясь с материнскою заботливостью обуздать эту страстную натуру доводами разума и религии.

Но после рождения маленького Гарри, Элиза постепенно успокоилась и утешилась. Кровавые раны затянулись, изболевшие нервы окрепли, и она наслаждалась счастливой жизнью до того времени, когда муж её, грубо удаленный от доброго фабриканта, попал под железное ярмо своего законного господина.

Фабрикант, верный своему слову, приехал к мистеру Гаррису недели через две после того, как Джорж был увезен. Он надеялся, что за это время гнев мистера Гарриса остыл и всячески старался убедить его вернуть мулата на фабрику.

– Вы напрасно теряете слова, – сердито ответил Гаррис, – я сам знаю свои дела, сэр.

– Я и не позволю себе мешаться в ваши дела, сэр. Я только думал, что вам будет выгодно отпустить к нам вашего человека на предлагаемые мною условия.

– О, я всё отлично понимаю. Я видел, как вы ему подмигивали и шушукались с ним в тот день, когда я увез его с фабрики; но меня не так легко провести. У нас свободная страна сэр; этот человек мой собственный, и я делаю с ним, что хочу, вот вам и весь сказ.

Последняя надежда Джоржа исчезла; впереди ему предстояла жизнь труда и неволи, жизнь, еще более горькая вследствие разных мелких придирок и обид, на которые так изобретательны все тираны.

Один весьма гуманный юрист сказал однажды: «Самое дурное употребление, какое можно сделать из человека – это повесить его». Нет! можно сделать еще другое употребление и гораздо худшее.

Глава III
Муж и отец

Миссис Шельби уехала в гости, и Элиза стояла на веранде, уныло следя за удалявшимся экипажем; вдруг чья-то рука опустилась на её плечо. Она обернулась и веселая улыбка засветилась в глазах её.

– Джорж, это ты! Как ты меня испугал! Ну, я рада, что ты пришел! Миссис уехала на весь вечер; пойдем в мою комнатку, там нам никто не помешает.

С этими словами она повела его в маленькую комнатку, выходившую на веранду; там она обыкновенно сидела за работой и могла слышать зов своей госпожи.

– Как я рада! Что же ты не улыбнешься? посмотри на, Гарри, как он вырос! – Мальчик застенчиво глядел на отца из-под нависших кудрей и крепко держался за юбку матери.

– Видишь, какой красавчик! – сказала Элиза, раздвигая его длинные локоны и целуя его.

– Лучше бы ему не родиться на свет! – с горечью проговорил Джорж, – лучше бы и мне самому не родиться.

Удивленная и испуганная этими словами, Элиза опустилась па стул, положила голову на плечо мужа и залилась слезами.

– Перестань, Элиза, это, конечно, не хорошо, что я так огорчил тебя, бедняжка, – сказал он нежно, – это очень нехорошо, ах, лучше, если бы ты никогда не видала меня, может быть, ты была бы счастлива!

– Джорж! Джорж! Как ты можешь это говорить! Что такое случилось, какого несчастья ты ждешь? Мы были так счастливы до последнего времени!

– Да, мы были счастливы, дорогая, – сказал Джорж. Он взял ребенка к себе на колени, пристально поглядел в его красивые, черные глаза и провел рукой по его длинным локонам.

– Как он похож на тебя, Элиза! а ты самая красивая женщина, какую я когда-нибудь видал и самая лучшая из всех женщин, каких я знал. И всё-таки я был бы очень рад, если бы никогда не встречал тебя, а ты меня.

– О, Джорж, как это можно!

– Да, Элиза, везде горе, горе и горе! Моя жизнь горьче полыни. Я бедный, несчастный пропащий человек; я погибну и тебя увлеку с собой. К чему нам пытаться что-нибудь делать, что-нибудь узнать, быть чем-нибудь? К чему нам вообще жить? Я хотел бы умереть!

– Ах, перестань, милый Джорж, это, право, грешно! Я знаю, как тебе было тяжело потерять свое место на фабрике, знаю, что у тебя жестокий хозяин, но, пожалуйста, потерпи, может быть, что-нибудь…

– Терпеть! – перебил он ее. – Точно я не терпел! Разве я сказал хоть слово, когда он приехал и без всякой причины увез меня с того места, где все были добры ко мне. Я честно отдавал свой заработок до последней копейки; и все говорят, что я работал хорошо!

– Да, это ужасно, – сказала Элиза, – но всё-таки он ведь твой господин, не забывай этого!

– Мой господин! А кто поставил его господином надо мной? Я беспрестанно думаю об этом – какое право имеет он распоряжаться мной? Я такой же человек, как он; я лучше, чем он; я знаю дело больше, чем он я лучше могу вести хозяйство, я лучше его читаю, красивее пишу, и всему этому я научился сам, без его помощи, научился наперекор ему. После этого какое он имеет право обращать меня в ломовую лошадь? Отрывать меня от работы, которую я могу делать лучше его и приставлять к такой, которую может исполнить всякая лошадь? Он говорит, что решил смирить и унизить меня, и он нарочно поручает мне самую тяжелую, низкую и грязную работу!

– О, Джорж, Джорж, ты пугаешь меня. Ты еще никогда так не говорил. Я боюсь, что ты сделаешь что-нибудь ужасное. Я не удивляюсь, что ты сердишься, нисколько не удивляюсь, но будь осторожен, умоляю тебя, ради меня, ради Гарри!

– Я был осторожен и был терпелив, но ведь это идет с каждым днем хуже и хуже. У меня нет сил терпеть больше. Он пользуется каждым случаем, чтобы оскорбить, помучить меня. Я думал, что если буду хорошо работать, меня оставят в покое, и у меня будет возможность в свободное время почитать и поучиться; но чем больше я делаю, тем больше работы он наваливает на меня. Он говорит, что, хотя я молчу, но, он видит, что во мне сидит бес и он его выгонит; ну, когда-нибудь этот бес выскочит в самом деле и навряд ли ему от этого поздоровится.

– О, Господи, что же нам делать? – жалобно спросила Элиза.

– Вот что случилось вчера, – снова заговорил Джорж. – Я накладывал камни на телегу, а молодой мистер Том, стоял тут же и щелкал бичем так близко от лошади, что она пугалась. Я самым вежливым образом попросил его перестать. Он продолжал свое. Я опять попросил его, тогда он повернулся ко мне и стал хлестать меня. Я остановил его руку, тогда он закричал, завизжал и побежал жаловаться отцу, что я его прибил. Тот пришел взбешенный и закричал, что покажет мне, кто здесь господин. Он привязал меня к дереву, нарезал прутьев и дал их барчуку, сказав, чтобы он бил меня, пока не устанет. Тот так и сделал. Я это ему припомню когда-нибудь!

Брови молодого человека мрачно сдвинулись, в глазах его засверкал такой гнев, что бедная женщина задрожала.

– Кто сделал этого человека моим господином, вот что мне хотелось бы знать? – проговорил он.

– Я всегда думала, – грустно проговорила Элиза, – что я должна повиноваться моему господину и моей госпоже, иначе я не могу считаться христианкой.

– Для тебя это имеет хоть некоторый смысл; они с детства воспитывали тебя, кормили, одевали, баловали, учили, дали тебе хорошее образование, – они имеют некоторые права на тебя. Меня, наоборот, только били, колотили да ругали и в лучшем случае оставляли без внимания. Чем я ему обязан? Я сторицею заплатил ему за свое содержание. Я не хочу больше выносить всего этого, нет, не хочу, повторил Джорж, нахмурив лоб и сжимая кулаки.

Элиза дрожала и не говорила ни слова. Она никогда еще не видала своего мужа в таком настроении. Те кроткие правила нравственности, в которых она была воспитана, колебались перед этой бурной страстью.

– Помнишь маленького Карла, которого ты подарила мне? – продолжал Джорж. – Эта собачка была, можно сказать, моим единственным утешением. Ночью она спала вместе со мной, а днем всюду ходила за мной и так глядела мне в глаза, точно понимала, как мне тяжело. На днях я вздумал покормить ее объедками, которые нашел около кухонных дверей; в эту минуту вышел хозяин и стал говорить, что я кормлю собаку на его счет, что он не может позволить всякому негру держать собак, и в конце концов вслед мне навязать ему камень на шею и бросить его в пруд.

– Ой, Джорж, ты этого не сделал!

– Нет, конечно! Он сам это сделал. Господин и Том бросали в несчастную собаку каменья, пока она не потонула. Бедняжка! Она так грустно глядела на меня, точно хотела спросить, отчего я не спасаю ее. Меня высекли за то, что я не согласился ее топить… Ну, всё равно! Хозяин скоро увидит, что я не из тех, кого можно смирить плетью. Придет и мой черед потешиться над ним!

– Что ты хочешь сделать? О, Джорж, не делай ничего дурного! Если ты только веришь в Бога и постараешься поступать хорошо, Он освободит тебя.

– Я не такой хороший христианин, как ты, Элиза; у меня в сердце злоба. Я не могу верить в Бога! Зачем Он допускает такие вещи?

– О, Джорж, мы должны верить! Миссис говорит, что какие бы несчастья с нами ни случались, мы всё-таки должны верить, что Бог всё делает к лучшему.

– Хорошо так рассуждать людям, которые сидят на диванах и катаются в каретах; пусть бы они побывали на моем месте, небось, не так бы заговорили. Я рад быть добрым, но у меня горит сердце, я не могу укротить его. И ты не могла бы, если бы была на моем месте, ты и теперь возмутишься, когда я тебе всё расскажу. Ты еще не знаешь главного.

– Что же еще?

– А вот что: на днях хозяин сказал, что жалеет, зачем позволил мне жениться на женщине из чужого имения; что он ненавидит мистера Шельби и весь его род, потому что они гордецы и задирают перед ним нос, и я от тебя научился важничать; и еще он сказал, что не будет больше пускать меня сюда, и что я должен взять себе жену из его невольниц и поселиться на его земле. Сначала он говорил всё это так только, под сердитую руку, чтобы постращать меня; а вчера прямо велел мне взять в жены Мину и поселиться с ней в одной хижине, иначе он продаст меня на юг.

– Как же так? ведь ты женат на мне, нас венчал священник совершенно так, как венчают белых? – простодушно сказала Элиза.

– Разве ты не знаешь, что раб не может быть женат? По здешним законам это не полагается: я не могу удержать тебя, как свою жену, если хозяин вздумает разлучить нас. Вот отчего я говорил, что лучше бы нам с тобой никогда не встречаться, лучше бы мне никогда не родиться; это было бы лучше для нас обоих, и для этого бедного ребенка лучше было бы не родиться на свет! Всё это может случиться и с ним.

– О, наш хозяин такой добрый!

– Да, но как знать? Он может умереть, и тогда нашего Гарри продадут Бог знает кому! Какая радость в том, что он красив, умен и понятлив? Поверь мне, Элиза, каждое хорошее качество, каждое проявление даровитости в твоем ребенке мечем пронзит твою душу: всё это настолько увеличивает его цену, что тебе не удержать его при себе.

Слова мужа тяжело отозвались в сердце Элизы. Ей вдруг представился сегодняшний торговец, она побледнела и с трудом перевела дыхание, точно будто ей нанесли смертельный; удар. Она тревожно заглянула на веранду, куда ушел её мальчик, наскучив серьезным разговором, и где он теперь преважно разъезжал на палке мистера Шельби.

Она хотела рассказать мужу свои опасен но удержалась.

– Нет, нет, у него довольно и своего горя, – подумала она. – Нет я не буду говорить, да ведь это же и неправда! Госпожа никогда не обманывает нас.

– Ну, Элиза, дорогая моя, – печальным голосом сказал её муж. – Подержись, не унывай и… попрощаемся; я ухожу.

– Уходишь, Джорж? куда ты уходишь?

– В Канаду, – сказал он, стараясь сохранить бодрость, – когда я там устроюсь, я постараюсь купить тебя – это единственная надежда, остающаяся нам. У тебя добрый господин, он не откажется продать тебя. Я постараюсь, Бог даст, купить и тебя, и нашего мальчика.

– О, как это ужасно! Тебя поймают!

– Нет, не поймают, Элиза, я скорей умру, чем дамся им в руки. Я или буду свободен, или умру.

– Неужели ты сам себя убьешь?

– Нет, этого мне не придется делать, они сами убьют меня; но во всяком случае живым они меня не продадут на юг.

– О Джорж, умоляю тебя, будь осторожен. Не делай ничего дурного; не накладывай на себя рук и не убивай никого другого. У тебя слишком много искушений, слишком много, но ты удержись! Тебе, конечно, надо уйти, но уходи осторожно, осмотрительно; молись Богу, чтобы он помог тебе.

– Хорошо, Элиза, теперь послушай, какой у меня план. Хозяин выдумал послать меня с запиской к мистеру Симмесу, который живет за милю отсюда. Идти туда надо было мимо вас, и он, конечно, был уверен, что я уйду сюда и всё расскажу. Он рад случаю сделать неприятность «Шельбинскому отродью», как он их называет. Я вернусь домой покорным, понимаешь, как будто всё между нами кончено. Я уже сделал некоторые приготовления и нашел людей, которые помогут мне; через какую-нибудь неделю я исчезну. Молись за меня, Элиза. Может быть, Господь Бог услышит тебя.

– Ах, Джорж, ты и сам молись! Надейся на Бога, и тогда ты не сделаешь ничего дурного!

– Ну, хорошо, теперь прощай! – сказал Джорж, сжимая руки Элизы и смотря ей прямо в глаза. Они стояли молча, потом обменялись несколькими прощальными словами, потом раздались рыданья – так прощаются те, чья надежда на свиданье не крепче паутины, – и муж с женой расстались.

Глава IV
Вечер в хижине дяди Тома

Хижиной дяди Тома было небольшое бревенчатое строение, близко прилегавшее к «дому», как негры обыкновенно называют жилище своего господина. Перед ней был хорошенький садик, в котором всякое лето, благодаря заботливому уходу, зрела клубника, малина, разные фрукты и овощи. Передняя стена её сплошь заросла крупною красною бегонией и махровою розой, сквозь которые еле виднелись неотесанные бревна. Здесь же, в укромном уголке, пышно разрастались разные однолетние цветы: ноготки, петунья, гвоздики, составлявшие гордость и утешение тетушки Хлои.

Войдем в хижину. В «доме» уже отужинали, и тетушка Хлоя, наблюдавшая за приготовлением кушанья для господ в качестве главного повара, предоставила низшим чинам кухонного ведомства мытье посуды и уборку кухни, а сама удалялась в собственные уютные владения, чтобы приготовить ужин «своему старику». Теперь она стоит у печки, наблюдая с тревожным вниманием за чем-то, шипящим на сковороде и в то же время беспрестанно озабоченно приподнимает крышку кастрюли, из которой по комнате распространяется запах, предвещающий нечто вкусное. Её круглое, черное, веселое лицо до того лоснится, что, кажется, будто оно вымазано яичным желтком, как те сухари, которые она печет к чаю. Из-под туго накрахмаленного клетчатого тюрбана, толстое лицо её сияет довольством с примесью некоторого сознания собственного достоинства, как и подобает первой поварихе в окружности, какою все единогласно признают тетушку Хлою.

И действительно, она была поварихой до мозга костей и до глубины души. Все цыплята, индюки и утки на птичьем дворе становились серьезными при её приближении, и, очевидно, начинали подумывать о своем смертном часе; сама она, казалось, ни о чём не думала, кроме соусов, начинок и жарких, так что естественно могла внушить ужас всякой сознательной живности. Её торты и множество других печений всевозможных наименований составляли непостижимую тайну для менее опытных соперниц её; нередко она сама с законною гордостью и веселым хохотом рассказывала о бесплодных усилиях той или другой кухарки подняться на одинаковую с нею высоту.

Приезд гостей в «дом», устройство парадных обедов и ужинов возбуждали всю её энергию. Ей необыкновенно приятно было видеть груду дорожных чемоданов на веранде, так как это предвещало ей новые труды и новое торжество.

Итак, в эту минуту тетушка Хлоя наблюдает за сковородой и мы предоставим ей заниматься этим делом, а сами докончим осмотр хижины.

В одном углу её стоит кровать, опрятно прикрытая белоснежным покрывалом; перед ней разостлан довольно большой кусок ковра. Этот ковер ясно показывал, что тетушка Хлоя стоит на довольно высокой ступени общественной лестницы; и он сам, и постель, перед которой он лежит, и весь этот угол были предметами особого уважены домашних и, насколько было возможно, оберегались от нападений мелкого люда. В сущности, этот угол считался гостиною обитателей хижины. В другом углу стояла кровать гораздо более скромного вида, очевидно, предназначавшаяся для употребления. Стена над печкой была украшена несколькими яркими картинками из Св. Писания и портретом генерала Вашингтона, нарисованным и раскрашенным так, что герой, увидав его, наверно, не признал бы его за свое изображение.

На простой деревянной скамье в углу комнаты двое курчавых мальчиков с блестящими черными глазами и толстыми лоснящимися щеками наблюдали за первыми опытами в ходьбе маленькой девочки, которая, как это обыкновенно бывает в подобных случаях, становилась на ноги, несколько секунд покачивалась из стороны в сторону, и затем падала на пол, что каждый раз вызывало крики одобрения со стороны зрителей, считавших такой способ передвижения необыкновенно остроумным.

Перед печкой стоял стол, ножки которого немного страдали от ревматизма; он был покрыт скатертью, на которой красовались чашки и блюдечки с самыми удивительными рисунками, и другие принадлежности предстоявшего угощения. За этим столом сидел дядя Том, лучший работник мистера Шельби. Так как он является героем нашей истории, то мы должны дать более подробное описание его наружности. Это был высокий широкоплечий, мускулистый! человек безукоризненно черного цвета. Чисто африканские черты лица его выражали вдумчивость, соединенную с приветливостью и добротой. Во всей его фигуре заметно было чувство самоуважения и достоинства, и в то же время доверчивое, скромное простодушие.

Всё его внимание в эту минуту сосредоточивалось на лежавшей перед ним грифельной доске, на которой он медленно и старательно выводил буквы под надзором молодого мастера Джоржа, стройного красивого мальчика лет тринадцати, с полным достоинством исполнявшего роль преподавателя.

– Не так, не так, дядя Том! – воскликнул он, когда дядя Том старательно вывел хвостик «d» не в надлежащую сторону; – так у тебя вышло «q», понимаешь?

– Ишь ты! Да неужели? – удивился дядя Том, с восторгом и почтением глядя как его молодой господин быстро и красиво выводил целый ряд «q» и «d» в назидание ему. Он взял грифель своими толстыми, неуклюжими пальцами и снова терпеливо принялся за работу.

– Как белым всё легко дается! – воскликнула тетушка Хлоя, переставая на минуту мазать сковороду куском сала, надетым на вилку, и с гордостью глядя на мастера Джоржа.

– Ведь, как он славно и пишет, и читает. Да еще приходит к нам каждый вечер и читает нам свои уроки, это ужасно интересно!

– Однако, тетушка Хлоя, я страсть как голоден, – сказал Джорж. – Кажется, твой торт уже готов?

– Почти что готов, мистер Джорж, – отвечала тетушка Хлоя, приподнимая крышку и заглядывая в кастрюлю. – Отлично подрумянился, самого настоящего коричневого цвета. Да, уж этому меня нечего учить! Как-то на днях миссис велела Салли сделать торт, чтобы, говорит, она подучилась. А я говорю: «Подите вы, миссис, с вашим ученьем. У меня сердце переворачивается, когда я вижу, как напрасно портят добро. Торт свалился на бок, формы никакой, просто точно мой башмак, подите вы, говорю!»

С этим последним восклицанием, выразившим её презрение к неопытности Салли, тетушка Хлоя сняла крышку с кастрюли и показала присутствовавшим так мастерски испеченный торт, что ни один городской кондитер не постыдится бы признать его своим. Так как, очевидно, он был главным блюдом, то тетушка Хлоя принялось серьезно хлопотать об ужине.

– Слушайте, Мося, Петя! не суйтесь под ноги, черномазые. Отойди, Полли, моя радость; мама ужо даст своей детке что-то очень вкусное. Ну, мистер Джорж, уберите-ка книги да садитесь подле моего старика, я сейчас выну сосиску, а лепешки будут готовы в одну минуту.

– Меня оставляли ужинать в доме, – сказал Джорж, – но я знаю, где лучше, тетушка Хлоя.

– Разумеется, знаешь, моя радость, как тебе не знать, – сказала тетушка Хлоя, наваливая ему на тарелку целую кучу горячих лепешек. – Ты знаешь, что старая тетушка всегда прибережет для тебя лучший кусочек! Ты у меня умник!

С этими словами тетушка Хлоя подтолкнула Джоржа пальцем, воображая, что это будет смешно, и затем быстро вернулась к своей сковороде.

– Ну, теперь примемся за торт, – сказал мастер Джорж, заметив, что на сковороде больше не шипит, и занес большой нож над этим произведением поварского искусства.

– Господи помилуй, мастер Джорж! – вскричала встревоженная тетушка Хлоя, хватая его за руку. – Неужели вы ходите резать его этим огромным, тяжелым ножом! Ведь вы его сомнете, он весь осядет! Вот вам тонкий, старый ножик, я его нарочно наточила. Вот, видите, он идет легко, как перышко! Ну, кушайте себе, лучше нигде не найдете!

– Том Линкольн уверяет, – проговорил Джорж с полным ртом, – что их Джинни готовит лучше тебя!

– Подите вы со своими Линкольнами! – презрительно ответила тетушка Хлоя, – они и сами-то немногого стоят, конечно, если сравнить с нашими господами. А так-то говоря, они люди почтенные, только живут по простоте, ни о каких парадных приемах и понятия не имеют. Возьмите хоть массу Линкольна, поставьте-ка его рядом с массой Шельби. Господи Боже! А миссис Линко? Разве она может войти в комнату такой павой, как наша барыня? Нет, уж не говорите мне ничего об ваших Линкольнах! – И тетушка Хлоя покачала головой с видом человека, хорошо знающего свет.

– А ведь ты же сама говорила, – заметил Джорж, – что Джинни очень хорошая кухарка?

– Говорила, – отвечала тетушка Хлоя – и теперь скажу. Обыкновенные, простые кушанья Джинни готовит хорошо, хлеб испечь умеет, её другие печенья не первый сорт, а всё-таки есть можно. Ну, а уж насчет тонких блюд – не взыщите! Она вам, коли хотите, и паштет состряпает, только надо знать, какой! Ей в жизни не сделать такого слоеного теста, чтобы оно таяло во рту и, как пуховик, поднималось кверху. Я ведь была там, когда мисс Мери выходила замуж, и Джинни доказывала мне свадебный пирог. Мы ведь с Джинни друзья, вы знаете? Я ничего не сказала ей, мастер Джорж, но, право же, я целую неделю не могла бы заснуть, если бы мне случилось испечь такой пирог, он просто таки никуда не годился!

– А Джинни наверно находила, что он очень хорош, – сказал Джорж.

– Понятно, находила! Она же хвасталась им, как дурочка! В том, видите ли, и штука, что Джинни не понимает, что хорошо, что нет. Ну, да ведь у них и вся семья не то, чтобы важная. Так ей и научиться не у кого, она не виновата. Ах, мастер Джорж, вы и в половину не сознаете, какое это для вас счастье, что вы из такой семьи и так воспитаны! – Тетушка Хлоя вздохнула и с умилением подняла глаза к небу.

– Право, тетушка Хлоя, я отлично понимаю, какое счастье есть твои пироги и пудинги, – сказал Джорж. – Спроси Тома Линкольна, как я его дразню, этим всякий раз, как мы встречаемся.

Тетушка Хлоя откинулась на спинку стула и разразилась громким хохотом при этой шутке своего молодого господина. Она смеялась до того, что слезы потекли по её черным лоснившимся щекам, а в промежутках между взрывами хохота она наделяла Джоржа шутливыми толчками в бок и похлопываньями, уверяя его, что он прямо таки уморит ее, и уморит в самом скором времени: после каждого из таких убийственных предсказаний с ней делался сильнейший припадок хохота, так что, в конце концов, Джорж стал считать себя страшно остроумным человеком, и решил на будущее время быть осмотрительнее в своих шутках.

– Так вы рассказывали Тому? Ох, Господи, о чём нынче молодежь говорит! И вы дразнили Тома? О, Господи! Масса Джорж, да вы даже пень и то рассмешите.

– Да, – рассказывал Джорж, – я ему говорил: «Надо бы тебе, Том, когда-нибудь попробовать пирога тетушки Хлои, тогда бы ты узнал, какие бывают настоящие паштеты».

– А, ведь, и вправду, надо бы, – сказала тетушка Хлоя, добродушное сердце которой преисполнилось жалостью к обиженному судьбой Тому. – Надо бы вам как-нибудь пригласить его к себе пообедать, мастер Джорж. Это будет очень мило с вашей стороны. Знаете, масса Джорж, не надо никогда ни перед кем гордиться своими преимуществами, всё ведь это нам дано от Бога, этого не следует забывать, закончила тетушка Хлоя наставительным тоном.

– Хорошо, я непременно приглашу Тома как-нибудь на будущей неделе, а ты уж постарайся, тетушка Хлоя, угостить его на славу, чтобы он две недели после этого ничего не ел.

– Хорошо, хорошо! с восторгом согласилась тетушка Хлоя. – Господи! Каких обедов мы не задавали. Помните, какой я состряпала паштет с цыплятами, когда у нас обедал генерал Нокс? Мы с барыней тогда чуть не поссорились из-за этого обеда. Что-то находит иногда на господ, я уж и не понимаю. А только когда у человека всего больше работы да заботы, они тут-то и вздумают соваться да мешаться. Так и наша барыня: стала приставать ко мне: сделай так, да сделай этак, ну, я под конец прямо таки обозлилась, да и говорю: «Барыня, говорю, посмотрите вы на свои красивые белые ручки, на свои тонкие пальчики, унизанные блестящими кольцами, ведь они словно белые лилии с кошельками и посмотрите вы на мои большие черные, грубые руки. Неужели вам не думается, что Господь Бог сотворил меня, чтобы печь пироги, и вал, чтобы сидеть в гостиной». Да, вот до чего я обозлилась, масса Джорж.

– А что же сказала мама? – спросил Джорж.

– Что она сказала? Она взглянула на меня своими красивыми глазами, будто улыбнулась, да и говорит: «Что же, тетушка Хлоя; это, пожалуй, и правда!» и пошла себе в гостиную. Другая поколотила бы меня за такую дерзость, но ничего не поделаешь, я не могу стряпать, когда у меня в кухне толкутся барыни.

– Ты тогда отлично приготовила обед, я помню, все хвалили, – сказал Джорж.

– Правда… ведь хорошо? Я стояла за дверью столовой и видела, как генерал три раза протягивал тарелку, чтобы ему положили еще кусочек этого самого паштета. Я слышала, как он сказал: «У вас удивительно хороший повар, мистер Шельби», я чуть не лопнула от гордости.