Kitabı oku: «Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком», sayfa 4

VII
Возлюбленный

Зачем любить рабыне? Зачем позволять лозам сердца обвиваться вокруг предметов, которые может в любой момент отобрать рука насилия? Когда разлуку приносит смерть, благочестивая душа может склониться в смирении и сказать: «Не моя воля, но твоя да будет, о Господь!»¹⁰ Но, когда удар наносит безжалостная рука человека, сколько бы страдания она ни причинила, трудно быть покорной.

Эти соображения не приходили мне в голову, когда я была девушкой. Юность есть юность. Я любила и тешила себя надеждой, что темные тучи вокруг меня покажут светлую сторону. Я забыла, что на моей родине тени слишком плотны, чтобы свет мог сквозь них проникнуть.

 
На той родине,
…где ум уж не мышленье,
Где каждый человек уже не человек,
Где слово уж не речь, а смех уж не веселье,
Где крики ужаса и вой со всех сторон,
Ответ удару вопль, ответ проклятью – стон,
И каждый терпит ад в своей отдельной келье.
 

(Джордж Байрон, «Жалоба Тасса»,

пер. Т. Щепкиной-Куперник)

Жил в нашей округе молодой плотник – цветной свободнорожденный. Мы были знакомы в детстве, а после того часто встречались. Между нами зародилась взаимная привязанность, и он предложил мне выйти за него замуж. Я любила его со всем пылом первой любви. Но когда пришла мысль, что я – рабыня и наши законы не дают разрешения на подобные браки, сердце упало. Возлюбленный хотел выкупить меня; но я знала, что доктор Флинт – человек слишком своенравный и деспотичный, чтобы согласиться на предложение. Он, я была уверена, стал бы всячески противиться, да и со стороны хозяйки не на что надеяться. Она с радостью избавилась бы от меня, но не таким способом. Для ее разума было бы облегчением, если бы она могла увидеть меня проданной в какой-нибудь отдаленный штат. Но выйдя замуж неподалеку от ее дома, я оказалась бы настолько же во власти ее мужа, насколько прежде, ибо муж рабыни не имеет власти защитить ее. Более того, хозяйка, как и многие другие, похоже, думала, что рабы не имеют прав ни на какие семейные узы, что они созданы лишь прислуживать семье. Как-то раз я слышала, как она на чем свет поносила молодую рабыню, сказавшую, что цветной мужчина желает сделать ее своей женою. «Да я велю с тебя шкуру содрать и засолить, милочка, – говорила она, – если еще хоть раз услышу об этом. Ты что, полагаешь, что я позволю тебе нянчить моих детей вместе с детьми от этого черномазого?» У девушки, которой она это говорила, был ребенок-мулат, разумеется, не признанный отцом. Бедный чернокожий, который любил ее, был бы горд признать беспомощного отпрыска.

Многочисленны и тревожны были мысли, что крутились в моей голове. Я не представляла, что делать. Сверх прочего, я желала избавить возлюбленного от оскорблений, что так глубоко ранили мою душу. Я поговорила об этом с бабушкой и частично поделилась своими страхами. Худшее я рассказывать не посмела. Она давно подозревала, что не все ладно, и я знала: подтверди я ее подозрения – и поднимется буря, которая приведет к крушению всех надежд.

Эта любовь-греза была мне поддержкой во многих испытаниях, и мысль, что она подвергнется риску внезапного исчезновения, была нестерпима.

Эта любовь-греза была мне поддержкой во многих испытаниях, и мысль, что она подвергнется риску внезапного исчезновения, была нестерпима. В нашей округе жила одна леди, близкая подруга доктора Флинта, которая часто бывала у него. Я питала к ней большое уважение, и она всегда демонстрировала дружелюбный интерес ко мне. Бабушка полагала, что она должна обладать большим влиянием на доктора. Я пошла к этой леди и рассказала свою историю. То, что мой возлюбленный – свободнорожденный, может оказаться большим препятствием, и я это понимаю, сказала я; но он хочет купить меня, и, если доктор Флинт согласится, уверена, избранник будет готов уплатить любую разумную цену. Эта леди знала, что миссис Флинт не любит меня; потому-то я отважилась предположить, что, вероятно, хозяйка одобрила бы мою продажу, поскольку это избавило бы ее от меня. Леди выслушала с добрым сочувствием и пообещала сделать все, что в ее силах, чтобы способствовать исполнению моих желаний. У нее состоялась беседа с доктором, и, полагаю, она честно вступалась за меня, но все усилия пропали втуне.

Как я теперь страшилась хозяина! Каждую минуту ожидала, что он призовет меня; но прошел день, а он так и не дал о себе знать. На следующее утро мне принесли сообщение: «Хозяин желает видеть тебя в кабинете». Я обнаружила дверь распахнутой настежь и на миг задержалась на пороге, глядя на ненавистного человека, который утверждал свое право повелевать мною – и телом, и душой. Я вошла, стараясь казаться спокойной. Мне не хотелось, чтобы он понял: сердце мое обливается кровью. Он пристально глядел на меня с выражением, которое, казалось, говорило: «Я почти решился убить тебя на месте». Наконец он нарушил молчание, и это явилось облегчением для обоих.

– Значит, желаешь замужества? – спросил он. – И за свободным черномазым?

– Да, сэр.

– Что ж, я вскоре покажу тебе, кто твой хозяин – я или тот черномазый, которого ты так почитаешь. Если тебе невтерпеж выйти замуж, можешь путаться с одним из моих рабов.

И в каком я была бы положении, будучи женой одного из его рабов, даже если бы это предложение было мне по душе?!

Я ответила:

– Неужели вы полагаете, сэр, что у рабыни не может быть своих предпочтений насчет замужества? Или думаете, что для нее все мужчины одинаковы?

– Ты любишь этого черномазого? – вдруг резко спросил он.

– Да, сэр.

– Как смеешь ты мне это говорить?! – воскликнул он в великой ярости. И почти сразу добавил: – Я полагал, ты лучшего мнения о себе и выше оскорблений подобных щенков.

На что я ответила:

– Если он щенок, то и я щенок, ибо оба мы принадлежим к негритянской расе. Для нас правильно и честно любить друг друга. Мужчина, которого вы зовете щенком, никогда не оскорблял меня, сэр, и он не стал бы любить меня, если бы не полагал меня добродетельной женщиной.

Доктор бросился на меня как тигр и нанес сокрушительный удар. Это был первый раз, когда он меня ударил, и страх не дал возможности сдержать гнев. Немного оправившись от последствий удара, я вскричала:

– Вы ударили меня за то, что я ответила честно! Как я вас презираю!

На несколько минут воцарилось молчание. Наверное, доктор решал, каким следует быть моему наказанию; или хотел дать время обдумать то, что́ я сказала и кому. Наконец он задал вопрос:

– Ты понимаешь, что ты сейчас произнесла?

– Да, сэр, но вы сами меня вынудили таким обращением.

– Знаешь ли ты, что я имею право делать с тобой, что вздумается, и могу убить тебя, если пожелаю?

– Вы уже пытались убить меня, и жаль, что не убили; но вы не имеете права делать со мной все, что пожелаете.

– Молчать! – вскричал он громовым голосом. – Небом клянусь, девчонка, ты чересчур забылась! Не сошла ли ты с ума? Если так, я скоро приведу тебя в чувство. Думаешь, любой другой хозяин стал бы терпеть от тебя то, что я стерпел этим утром? Многие хозяева убили бы тебя на месте. Как бы тебе понравилось оказаться в тюрьме за свою наглость?

– Я знаю, что вела себя неуважительно, сэр, – отозвалась я, – но вы меня до этого довели, я не смогла сдержаться. Что же до тюрьмы, там у меня было бы больше покоя, нежели здесь.

– Ты заслуживаешь того, чтобы туда и отправиться, – сказал он, – и чтобы с тобой обращались так, что ты позабыла бы значение слова «покой». Тебе это пошло бы на пользу. Сбило бы спесь. Но я пока не готов отправить тебя туда, несмотря на неблагодарность за всю мою доброту и терпение. Ты испоганила мне всю жизнь. Я хотел сделать тебя счастливой, а отплатила ты самой низкой неблагодарностью; но, хотя ты показала себя неспособной ценить мою доброту, я буду мягок с тобою, Линда. Я дам тебе еще одну возможность исправить характер. Если будешь хорошо себя вести и делать то, чего я требую, я прощу тебя и буду обращаться с тобой так, как обращался всегда. Но, если не будешь повиноваться, накажу тебя так же, как наказал бы самого мерзкого раба на плантации. Чтобы я больше не слышал даже имени этого черномазого! Если я когда-нибудь узнаю, что ты с ним разговаривала, я сдеру шкуру с вас обоих; а если поймаю его на своей земле, пристрелю, как пристрелил бы пса. Слышишь, что я говорю? Я преподам тебе урок насчет брака и свободных черномазых! А теперь убирайся, и пусть это будет последний раз, когда мне пришлось говорить с тобой на эту тему!

Читатель, ненавидел ли ты когда-нибудь? Надеюсь, что нет. И я ненавидела лишь раз – и верю, что больше никогда не буду ненавидеть снова. Кто-то назвал ненависть «атмосферой ада», и я полагаю, был прав.

Две недели доктор со мной не разговаривал. Он думал тем пристыдить меня, заставить почувствовать, что я обесчестила себя, принимая честные ухаживания уважаемого цветного мужчины и предпочтя их низким предложениям мужчины белого. Но хотя уста этого человека считали ниже своего достоинства обращаться ко мне, глаза были более чем красноречивы. Ни один зверь не следит за добычей пристальнее, чем он наблюдал за мной. Он знал, что я умею писать, хоть и не сумел заставить меня читать его письма, и теперь опасался, что я буду обмениваться ими с другим мужчиной. Через некоторое время он устал молчать, и для меня это стало источником новых печалей. Однажды утром в прихожей, собираясь выйти из дому, он исхитрился сунуть мне в руку записку. Я решила, что лучше прочесть ее самой и избавить себя от неприятных моментов, которые непременно настанут, когда он будет читать ее мне.

Кто-то назвал ненависть «атмосферой ада», и я полагаю, был прав.

В записке выражались сожаления о том ударе, который он мне нанес, и напоминание, что винить в этом я могу исключительно себя. Доктор надеялся, что я убедилась, какой вред наношу сама себе, вызывая его неудовольствие. Он писал, что принял решение отправиться в Луизиану; что ему следует взять с собой нескольких рабов и, согласно его намерению, я стану одной из них. Хозяйка останется дома; посему мне не следует ничего опасаться с ее стороны. Если я дорожу его добротой, то, по его уверениям, она будет расточаться на меня более чем щедро. Он просил обдумать предложение и дать ответ на следующий день.

Утром меня вызвали в его комнату с приказом принести ножницы. Я положила их на стол, а рядом с ними письмо. Доктор подумал, что это мой ответ, и не стал звать меня снова. Я, как обычно, занялась своей маленькой хозяйкой, провожая ее в школу и обратно. Он встретил меня на улице и велел зайти в кабинет. Когда я вошла, доктор показал мне письмо и спросил, почему я не ответила. Я сказала:

– Я собственность вашей дочери, и в вашей власти отсылать или забирать меня туда, куда вам заблагорассудится.

Он ответил, что рад слышать о моей готовности ехать и мы должны пуститься в путь в начале осени. У него была большая практика в нашем городке, и я была склонна думать, что он сочинил эту историю, просто чтобы напугать меня. В любом случае я приняла твердое решение ни за что не ехать с ним в Луизиану.

Лето миновало, и в начале осени старшего сына доктора Флинта отправили в Луизиану изучить возможности с видами на переезд. Эта новость меня не встревожила. Я прекрасно знала, что с ним меня не пошлют. Меня до сих пор не отправили на плантацию, и объяснялось это тем, что всем заправлял сын. Доктор ревновал к нему, к надсмотрщику, и эта ревность сдерживала его желание наказать меня, послав на работу в поле. Стоит ли удивляться, что я не гордилась такими защитниками? Что до надсмотрщика, к этому человеку я питала меньше уважения, чем к гончему псу, натасканному на рабов.

Молодой мистер Флинт привез нелестный отчет о Луизиане, и более о плане доктора я не слышала. Вскоре мой возлюбленный встретил меня на углу улицы, и я остановилась, чтобы поговорить с ним. Подняв глаза, я увидела, что хозяин наблюдает за нами из окна. Я поспешила домой, дрожа от страха. За мной послали немедленно с повелением идти в его комнату. Он встретил меня ударом.

– И когда же госпожа выходит замуж? – спросил доктор издевательским тоном. За этим вопросом последовал ливень бранных слов и проклятий. Как благодарна я была за то, что возлюбленный мой – свободный человек! Что мой тиран не властен высечь его кнутом за разговор со мною на улице!

Снова и снова крутила я в голове мысль, чем все кончится. Не было никакой надежды, что доктор согласится продать меня, какие бы условия ему ни предлагали. Он обладал железной волей и был полон решимости оставить меня при себе и завоевать. Возлюбленный был человеком разумным и религиозным. Несмотря на то что он мог получить разрешение жениться на мне, даже пока я была рабыней, этот брак не дал бы ему возможности защищать меня от хозяина. Он был бы несчастен, видя оскорбления, которым я непременно подверглась бы. А потом, если бы у нас родились дети, они должны были бы «следовать юридическому положению матери»¹¹. Каким ужасным ударом это было бы для сердца свободного, разумного отца! Я чувствовала, что ради него не должна связывать его судьбу со своей несчастливой долей. Он собрался в Саванну, чтобы посмотреть небольшой земельный участок, оставленный ему в наследство дядей, и, как ни было трудно мне смирить чувства, я искренне умоляла его не возвращаться. Я советовала отправиться в свободные штаты, где язык у него был бы развязан и ум сослужил бы ему лучшую службу. Он оставил меня, все еще надеясь, что настанет день, когда меня можно будет выкупить. Для меня же светоч надежды погас. С мечтой девичества было покончено. Я была одинока и безутешна.

И все же пока еще не всего на свете лишилась. У меня по-прежнему были добрая бабушка и любящий брат. Когда он обвивал руками мою шею и заглядывал в глаза, словно пытаясь прочесть те горести, о коих я не смела рассказывать, я чувствовала, что мне еще есть кого любить. Но даже эту приятную эмоцию леденила мысль, что брата могут отобрать в любой миг по какой-нибудь внезапной прихоти хозяина. Если бы он знал, что мы любим друг друга, то наверняка возликовал бы, разлучив нас. Мы часто вместе строили планы, как бы перебраться на Север. Но, как заметил Уильям, это было легче сказать, чем сделать. За моими передвижениями следили весьма пристально, и у нас не было возможностей добыть денег, чтобы покрыть необходимые расходы. Что до бабушки, она была решительно против, чтобы ее дети принимались за подобные прожекты. Она не забыла страданий бедного Бенджамина и опасалась, что, если кто-то еще из детей попытается бежать, его ожидает такая же, а то и худшая судьба. По мне, ничто не могло быть страшнее тогдашней жизни. Я говорила себе: «Уильям должен быть свободен. Он отправится на Север, а я последую за ним». Многие сестры рабов лелеют такие же планы.

VIII
Какие мысли внушают рабам о Севере

Рабовладельцы гордятся собой как людьми честными; но, если бы случилось вам слышать невероятную ложь, которую они рассказывают рабам, вы питали бы мало уважения к их правдивости. Я женщина простая и говорю простым языком. Простите великодушно, но более мягких понятий я использовать не могу. Побывав на Севере, а потом возвратившись домой, они рассказывают рабам о беглецах, которых видели в свободных штатах, и утверждают, что те находятся в самом плачевном положении. Один рабовладелец как-то рассказывал, что видел мою подругу-беглянку в Нью-Йорке, и она умоляла забрать ее обратно к хозяину, ибо буквально умирала с голоду; нередко из еды у нее была лишь одна холодная картофелина на день, а в иные дни и того не случалось. Он утверждал, что отказался взять ее, поскольку знал, что хозяин рабыни не поблагодарит его за возвращение такой жалкой негодницы в его дом. Завершил он рассказ словами: «Такова кара, которую она навлекла на себя, сбежав от доброго хозяина».

Вся эта история была ложью от первого до последнего слова. Я впоследствии жила у этой подруги в Нью-Йорке, и обстоятельства ее были вполне обеспеченными. Она никогда не помышляла о возвращении в рабство. Многие рабы верят в подобные истории и думают, будто не стоит менять рабство на столь суровую свободу. Таких трудно убедить, что свобода могла бы сделать их людьми полезными и дать возможность защитить жен и детей. Будь эти язычники в нашей христианской земле не менее учеными, чем индусы, они мыслили бы иначе. Они знали бы, что свобода ценнее, чем жизнь. Они начали бы понимать собственные способности и напрягли бы силы, дабы стать истинными мужчинами и женщинами.

Но пока свободные штаты поддерживают закон, который извергает беглецов обратно в рабство, как могут рабы решиться быть мужчинами? Есть такие, которые стремятся защищать жен и детей от оскорблений хозяев; но те, у кого есть подобные чувства, имеют преимущества перед основной массой рабов. Они были частично цивилизованы и христианизированы благоприятными обстоятельствами. Некоторые даже достаточно смелы, чтобы говорить о таких чувствах хозяевам. О, если бы только их было больше!

Некоторые бедняги настолько обесчеловечены побоями, что молча убираются с дороги, предоставляя хозяевам свободный доступ к женам и дочерям. Вы полагаете, будто это доказывает, что чернокожий принадлежит к существам низшего порядка? А какими были бы вы, если бы родились и воспитывались рабами, имея в предках поколения рабов? Я признаю, что чернокожий человек действительно низок. Но что делает его таковым? Невежество, в котором белые люди принуждают его жить; пыточный кнут, который выбивает из него мужество; свирепые гончие псы Юга – и едва ли менее жестокие северные в человечьем обличье, которые приводят в исполнение закон о беглых рабах. Они делают эту работу.

Джентльмены-южане позволяют себе самые презрительные выражения в адрес янки, в то время как те, со своей стороны, соглашаются делать за них самую порочную работу – такую же, какой свирепые псы и презренные охотники на негров занимаются на родине. Когда южане ездят на Север, они гордятся тем, что оказывают северянам эту честь; но это нежеланный гость к югу от линии Мэйсона – Диксона¹², если только он не подавляет всякую мысль и чувство, расходящиеся с их «особенным государственным устройством». Просто молчания недостаточно. Хозяева не будут довольны, если не увидят еще большего подхалимства, и чаще всего их желаниям идут навстречу. Уважают ли за это северян? Полагаю, нет. Даже рабы презирают «северянина с южными принципами», а именно таких они чаще всего и видят. Когда северяне едут на Юг с целью осесть там, они показывают себя весьма способными учениками, в скором времени впитывая чувства и наклонности соседей, и обыкновенно превосходят учителей. Из северян и урожденных южан именно первые запомнились как самые суровые хозяева.

Видимо, они совесть успокаивают доктриной о том, что Бог создал африканцев рабами. Какая клевета на Отца нашего небесного, который «от одной крови произвел весь род человеческий»¹³! И потом, кто таковы африканцы? Кто может измерить количество англосаксонской крови, текущей в жилах американских рабов?

Я говорила об усилиях, которые прилагают работорговцы, чтобы создать у рабов скверное мнение о Севере; но, несмотря на это, умные сознают, что у них много друзей в свободных штатах. Даже у самых невежественных возникали сомнения. Они знали, что я умею читать, и часто спрашивали, видела ли я в газетах что-нибудь о белых людях на «большом Севере», которые пытаются добиться для них свободы. Некоторые полагали, что аболиционисты уже освободили их и свобода установлена законом, но хозяева не дают ввести закон в действие. Одна женщина умоляла меня добыть газету и прочесть ее от корки до корки. Она говорила, что муж рассказывал, как чернокожие люди послали весточку королеве «Мерики» о том, что все они – рабы; что она в это не поверила и отправилась в город Вашингтон поговорить с президентом. Они поругались; она пригрозила мечом и поклялась, что он непременно поможет ей всех освободить.

Та бедная, невежественная женщина полагала, что Америкой правит некая королева, которой подчиняется президент. Как жаль, что президент не подчиняется Ее Величеству Справедливости!

IX
Зарисовки о соседях-рабовладельцах

В сельской местности неподалеку от нас жил один плантатор, которого я буду называть мистером Литчем. То был человек низкого рода, необразованный, но очень богатый. У него было шесть сотен рабов, многих из которых он не знал в лицо. Его обширной плантацией управляли хорошо оплачиваемые надсмотрщики. На его землях были тюрьма и позорный столб для телесных наказаний, и какие бы жестокости ни творились там, никто не смел и слова сказать. Огромное богатство настолько действенно защищало плантатора, что его не призывали к ответу ни за какие преступления, даже за убийство.

Применяемые наказания были разнообразны. Чаще всего тело человека обвязывали веревкой и подвешивали над землей. Над ним разводили огонь, над которым подвешивали кусок жирной свинины. Пока мясо запекалось, раскаленные капли жира непрерывно стекали на обнаженную плоть. На своей плантации хозяин требовал весьма строгого соблюдения восьмой заповеди («не укради»). Зато грабеж соседей считался позволительным при условии, что злоумышленник исхитрялся избежать поимки или подозрений. Если же сосед выдвигал обвинение в краже против кого-либо из рабов, хозяин скандалил с соседом, уверяя, что у его рабов всего вволю, им нет никакой надобности воровать. Стоило соседу уехать, как обвиняемого вызывали и секли кнутом за недостаток скрытности. Если же раб крал у него самого хоть кусок мяса или початок кукурузы и его разоблачали, раба заковывали в цепи, бросали в тюрьму и держали там, пока плоть не слабела от голода и страданий.

Однажды паводок размыл винный погреб и мясохладобойню плантатора, унеся содержимое на мили прочь от плантации. Некоторые рабы проследили путь обломков и присвоили куски мяса и бутыли вина. Двоих поймали с поличным: окорок и спиртное нашли в хижинах. Их призвали на суд к хозяину. Не было произнесено ни слова, но дубинка повергла несчастных на землю. Ящик из неотесанных досок стал им гробом, а могилою – собачья яма. И снова никто ничего не сказал.

Убийство на плантации было столь обыденным делом, что хозяин боялся оставаться один после наступления темноты. Должно быть, верил в призраков.

Его брат, пусть и не равный по богатству, не отставал в жестокости. Его гончие были отлично натасканы. Псарня была просторной и вселяла ужас в рабов. Собак спускали на беглеца, и если они выслеживали его, то буквально отрывали куски плоти от костей. Когда рабовладелец умирал, крики и стоны были столь страшны, что привели в ужас его собственных приятелей. Последние слова были: «Я отправляюсь в ад; похороните мои деньги вместе со мной».

После смерти глаза его остались открыты. Чтобы смежить веки, на них положили серебряные доллары. И с ними похоронили. Из-за этого обстоятельства пошли слухи, что гроб был доверху набит деньгами. Трижды неизвестные вскрывали могилу и вытаскивали гроб. В последний раз тело нашли на земле, и на нем кормилась стая канюков. Его похоронили снова и поставили над могилой сторожа. Гробокопателей так и не нашли.

В нецивилизованных обществах жестокость заразна. Мистер Конант, сосед мистера Литча, однажды вечером вернулся из городка чуть навеселе. Личный слуга чем-то оскорбил его. Раба раздели, оставив на нем только рубаху, высекли и привязали к большому дереву перед домом. Все это происходило зимой, в ненастную ночь. Дул ледяной ветер, и сучья старого дерева трещали под тяжестью мокрого снега. Один из родственников слуги, боясь, что тот замерзнет насмерть, умолял позволить снять его; но хозяин не пожелал сжалиться. Слуга оставался в таком положении три часа, и к тому моменту как его срезали с дерева, был скорее мертв, чем жив. Другого раба, который украл свинью, чтобы утолить голод, подвергли ужасной порке. В отчаянии он попытался сбежать. Но проделав путь в две мили¹⁴, настолько ослабел от потери крови, что решил, будто умирает. У него была жена, и он жаждал напоследок увидеться с ней. Поскольку ему было слишком плохо и он не мог держаться на ногах, мужчина прополз весь путь на четвереньках. Когда добрался до дома хозяина, была глубокая ночь. У него не было сил встать и отворить ворота. Он стонал и пытался звать на помощь. В той семье у меня жила подруга. Наконец крики несчастного достигли ее слуха. Она вышла и обнаружила его, распростертого на земле, у ворот. Подруга бегом вернулась в дом за помощью, и вместе с ней вышли двое мужчин. Они внесли раба внутрь и опустили на пол. Рубаха на спине представляла собой один сплошной кровяной сгусток. Взяв свиной жир, подруга освободила от ткани кровоточащую плоть. Она перевязала его, дала холодного питья и оставила отдыхать. Хозяин же сказал, что раб заслуживает еще сотни плетей. У него всю жизнь крали его собственный труд, а он однажды украл пищу, дабы утолить голод. Таково было преступление.

В нецивилизованных обществах жестокость заразна.

Еще одной соседкой была миссис Уэйд. На ее землях не было ни часу, чтобы кого-то не секли. Сии труды она начинала с рассветом и не прекращала до наступления ночи. Любимой пыточной был амбар. Там она лично порола рабов с неженской силою. Одна ее старая рабыня как-то раз говорила мне: «Дом миссус – сущий ад. Кажись, мне оттуда никогда не вырваться. Дни и ночи молюсь, чтоб помереть».

Хозяйка скончалась раньше той старухи и, умирая, просила мужа не позволить никому из рабов смотреть на нее после смерти. Рабыня, которая выкормила всех ее детей и все еще имела одно дитя на попечении, улучила момент и прокралась вместе с малюткой в комнату, где лежала покойная хозяйка. Она некоторое время смотрела на тело, потом занесла руку и нанесла покойнице две пощечины, приговаривая: «Вот теперь-то дьявол тебя прибрал!» Она забыла, что на нее смотрит ребенок. Девочка только-только начала говорить и сказала отцу: «А я видела ма, и нянюска удалила ма, вот так!» – стукнув по собственному личику маленькой ладошкой. Хозяин был поражен. Он не мог представить, как нянька сумела получить доступ в комнату, где лежала покойница, ибо лично запер дверь. Он стал расспрашивать рабыню. Та созналась, что слова ребенка – правда, и рассказала, как добыла ключ. Ее продали в Джорджию.

В детстве я знавала одну ценную рабыню по имени Черити и любила ее, как и все дети. Ее молодая хозяйка вышла замуж и забрала Черити в Луизиану. Ее маленького сына Джеймса продали доброму хозяину. Но тот запутался в долгах, и Джеймса продали снова, на сей раз богатому рабовладельцу, известному своей жестокостью. У этого человека Джеймс рос до совершеннолетия, обращались с ним как с собакой. После жестокой порки, чтобы спастись от дальнейших встреч с плетью, которыми ему грозили, он убежал в лес. Юноша был в самом жалком состоянии – с кровоточащей от ударов кожей, полуголый, полумертвый от голода, без средств для покупки хотя бы хлебной корки.

Через несколько недель после побега его поймали, связали и привезли обратно на плантацию. Хозяин счел заключение в тюрьме на хлебе и воде после сотен ударов плетьми слишком мягким наказанием для преступления бедного невольника. Посему велел надсмотрщику пороть раба, пока рука не устанет, а потом бросить между валами хлопкоочистительной машины, и пусть он лежит там столько же, сколько пробыл в лесу. Несчастного иссекли кнутом с ног до головы, потом обдали крепким рассолом, чтобы плоть не отмерла и быстрее исцелялась. Затем сунули в хлопкоочистительную машину, валы которой были приближены друг к другу настолько, что позволяли лишь поворачиваться набок, когда он не мог лежать на спине. Каждое утро присылали раба с куском хлеба и чашкой воды, которые тот ставил у машины так, чтобы бедняга мог дотянуться. Этому рабу под страхом сурового наказания запретили говорить с осужденным.

Миновали четыре дня, раб продолжал приносить хлеб и воду. На второе же утро он обнаружил, что хлеб исчез, а вода осталась нетронутой. Когда осужденный пробыл в хлопкоочистительной машине четыре дня и пять ночей, раб сообщил хозяину, что воду тот не пил четыре дня подряд, и эта ужасная вонь, которую заметили все, исходит из хлопкового дома. Послали надсмотрщика, чтобы тот разобрался. Когда машину развинтили, в ней было найдено мертвое тело, полусъеденное крысами и червями. Вероятно, крысы, что пожирали хлеб заключенного, глодали и плоть, пока жизнь не покинула его. Бедная Черити! Мы с бабушкой часто гадали, как ее любящее сердце перенесет это известие, если она вообще когда-либо узнает об убийстве сына. Мы были знакомы с ее мужем и знали, что Джеймс был похож на него мужественностью и умом. Именно из-за этих качеств оказалось так трудно быть рабом на плантации. Его положили в ящик из нестроганых досок и похоронили с меньшим сочувствием, чем было бы проявлено и к старому дворовому псу. Никто не задавал вопросов. Джеймс был рабом, и все полагали, что хозяин имеет право делать со своей собственностью все, что пожелает. И что ему было за дело до ценности какого-то там раба? У него таких сотни.

Окончив дневные труды, они должны были поторапливаться съесть свои жалкие порции пищи и быть готовыми погасить факелы из смолистых веток до девяти вечера, в каковой час надсмотрщик обходил земли. Он входил в каждую хижину, проверяя, легли ли мужья и жены в постели вместе, дабы мужчины от переутомления не засыпали в углу у печи и не оставались там до тех пор, пока утренний рожок не призовет их к дневным трудам. Женщины не считались ценностью, если только не пополняли неустанно рабское стадо владельца. Их ставили наравне с животными. Тот же хозяин убил выстрелом в голову женщину, которая совершила побег и была возвращена. Никто не призвал его к ответу. Если раб сопротивлялся порке, на него спускали псов, чтобы те рвали его. Хозяин, который все это делал, был человеком в высшей степени образованным и в обществе вел себя как истинный джентльмен. Еще он похвалялся родовым именем и христианской набожностью, хотя в действительности у Сатаны никогда не было более верного последователя.

Еще он похвалялся родовым именем и христианской набожностью, хотя в действительности у Сатаны никогда не было более верного последователя.

Я могла бы рассказать о других, столь же жестоких, как те, которых описала. Они не исключение из общего правила. Я не говорю, что гуманных рабовладельцев не существует. Такие отдельные личности действительно есть, невзирая на ожесточающее влияние окружения. Но они «подобны ангельским визитам – и столь же редки»¹⁵.

Я знала одну молодую леди, принадлежавшую к этим редким образчикам среди человечества. Она была сиротою и получила в наследство рабов – женщину и ее шестерых детей. Их отец был свободным. У них был уютный собственный дом, родители и дети жили вместе. Мать и старшая дочь служили хозяйке днем, а по вечерам возвращались в свое жилище, расположенное на хозяйских землях. Молодая леди была весьма благочестива, и религиозность была непритворной. Она учила рабов вести праведную жизнь и желала, чтобы они наслаждались плодами своих трудов. Ее религия не была нарядом, надеваемым в воскресенье и затем откладываемым в сторону до следующего воскресного дня. Старшая дочь рабыни-матери была сговорена за свободного мужчину, и за день до свадьбы добрая хозяйка освободила ее, дабы брак имел законное основание.