Kitabı oku: «Неудобные женщины. История феминизма в 11 конфликтах», sayfa 4

Ступая на тропу войны, леди Кон была готова к новому аресту. Но что-то ее тревожило: она не могла избавиться от ощущения, что к ней относятся слишком мягко, с оглядкой на ее высокий статус. После второго ареста она готовилась к принудительному кормлению и стояла у дверей в ожидании, зажав пальцами рот и ноздри. Но ее отпустили. Она чувствовала себя виноватой, потому что другие арестованные вместе с ней женщины сильно пострадали. Одну из них, чтобы накормить, привязали к стулу простыней и удерживали трое надзирательниц. Все слышали через стену крики узниц. «В Ньюкасле мне бесстыдно отдавали предпочтение, – писала Литтон, – и это побудило меня проверять, признают ли они мою исключительность инкогнито». Когда-то она хотела стать свободолюбивой Деборой в расстегнутом платье. Теперь она превратилась в Джейн Уортон. Констанс отправилась в универмаг и купила себе новую дешевую одежду; она подобрала пенсне и неказистую шляпку, срезала вышитые инициалы с нижнего белья. Фамилию она позаимствовала у некого Ф. Уорбертона, который написал ей письмо поддержки, когда она вышла из тюрьмы, а имя – у Жанны д'Арк.

В январе 1910 года ее снова арестовали, на этот раз как Джейн Уортон, за метание камней в Уолтоне, Ливерпуль. Во время обыска ее едва не выдала вышивка «Кон» на носовом платке, однако Джейн удалось бросить его в огонь и остаться неизобличенной. Сокамерницы посмеивались над ней: она выглядела как карикатура из журнала Punch – один сплошной стереотип о суфражистках из сатирической прессы.

Ее приговорили к двухнедельному заключению в третьем корпусе, как обычную преступницу. Она написала на стене цитату из эссе Генри Дэвида Торо о гражданском неповиновении: «При правительстве, которое судит только несправедливо, настоящее место для справедливого мужа именно в тюрьме». В скобках она прибавила: «или для женщины». После этого Констанс объявила голодовку. Через 89 часов ее принялись принудительно кормить тюремный врач и надзиратели – не проверив сердце, даже не прощупав пульс. Это было ужасно. Смесь из молока, яиц, бренди, сахара и мясного бульона (Литтон была вегетарианкой) переставали вливать ей в желудок только в моменты «неукротимой рвоты». Врач полагал, что она преувеличивает свои страдания. Констанс поняла, что если к жалобам леди все прислушиваются, то до рабочей женщины никому нет дела. «Я вдруг увидела перед собой распростертую Джейн Уортон; мне казалось, я смотрю на нее сверху, – пишет Литтон в «Тюрьмах и узниках» (Prisons and Prisoners). – Она была самой презираемой, невежественной и беспомощной из виденных мной заключенных. Когда она отбудет свой срок и выйдет из тюрьмы, никто не поверит ее рассказам; во время принудительного кормления и пытки врач ударил ее по щеке, чтобы показать степень своего презрения! Такова участь Джейн Уортон, и я пришла, чтобы ее спасти».

После седьмого кормления она впервые расплакалась. У нее начались галлюцинации, ее постоянно бил озноб, она заворачивалась в несколько одеял. Наконец после еще одного кормления ее отпустили; до Ассоциации прессы дошли слухи, что никакой Джейн Уортон не существует в природе. Губернатор тоже что-то заподозрил и связался с Министерством внутренних дел.

Поводом для освобождения Литтон стала потеря веса. Больное сердце Джейн Уортон по-прежнему никого не интересовало. При росте 5 футов 11 дюймов (1 м 80 см) она весила 48 килограммов. Несмотря на принудительное кормление, она теряла почти по килограмму в день, – ноги ее стали такими тонкими, что ей было больно садиться. Вернувшись домой, она могла есть, только стоя коленями на подушке. Выпала одна зубная коронка: ее повредили кляпом. Через месяц воспалились и сильно распухли ноги: сердечная недостаточность вызвала нарушения кровообращения. Тюремное начальство продолжало настаивать, что перед кормлением они проверили сердце Джейн, а в Министерстве внутренних дел сообщили, что она отказывалась от надлежащего осмотра. Следовательно, она заслужила все происходящее.

Однако у Констанс Литтон, в отличие от Джейн Уортон, были влиятельные друзья. Ее брат Виктор написал в The Times, и об этом сообщили новому министру внутренних дел – Уинстону Черчиллю, другу Виктора. Правду больше невозможно было скрывать. Государственные служащие не только били и душили политических заключенных практически до смерти, но и обращались с рабочими хуже, чем с представителями собственного класса. История Литтон возымела огромный эффект. Заверения правительства, что принудительное кормление – это безопасная, контролируемая медицинская процедура, рассыпались в пух и прах. «На этот раз опыт пребывания в тюрьме был мрачен и ужасен, зато награда кажется незаслуженно большой, – писала Литтон подруге-суфражистке, доктору Элис Кер, из квартиры своей сестры в Лондоне. – Подумать только: именно мне, меньше всех пострадавшей от "принудительного кормления", суждено пробудить сознание людей».

Любую феминистку из среднего класса, попытайся она проделать нечто подобное сегодня, обвинили бы в «классовом туризме» – привлечении внимания к себе, а не к маргинализированным женщинам. Но заставить правящий класс устыдиться могла только аристократка. Поскольку реакция прессы была столь мощной и эпизод стал позорным для правительства, историю о Констанс Литтон в образе Джейн Уортон обычно сводят к прямолинейному сюжету о победительнице. Но стоит вглядеться пристальнее, и мы обнаружим, что уже тогда другие суфражистки возмущались ее классовыми привилегиями. По словам Эмили Лютьен в письме к Бетти Бальфур, тюремный врач «сказал, что начал что-то подозревать при виде одной из суфражисток, которая с нескрываемым удовольствием слушала, как кормят Уортон».

* * *

Прочитав в архиве Лондонской школы экономики десятки писем суфражисток на микрофильмах, я отчаянно захотела увидеть их оригиналы. Удивительно ощущение сопричастности, которое могут дать нам только физические артефакты. Мне хотелось подержать в руках бумагу, на которой писали Констанс Литтон и Энни Кенни; увидеть почерк, который они, должно быть, с радостью узнавали, взяв в руки конверт; почувствовать энергию и ритм движений их пера. Итак, я в поезде на Норвич, в Университет Восточной Англии, где хранится архив Кенни. Его принесли из хранилища в коричневых коробках и папках, и он был полон маленьких сокровищ. Ее пропуск в Лондонскую библиотеку; регистрационная карточка, где в графе «профессия» значилось «суфражистка»; подшивка писем. Там была целая папка корреспонденции от леди Кон.

Была и еще одна причина, по которой я решила взглянуть на эти бумаги. Просматривая архив на микрофильме, я заметила, что после письма Констанс Литтон от 4 мая 1912 года ее подруге Элис Кер следует пауза. Для этого были основания: 4 мая она в последний раз писала правой рукой. Констанс никогда не отличалась крепким здоровьем. Еще до того, как она примкнула к суфражисткам, у нее был плохой аппетит, высокая тревожность. Опоясывающий лишай и судороги не позволили Литтон вместе с другими суфражистками штурмовать здание парламента в «Черную пятницу» 18 ноября 1910 года, когда их била и лапала полиция¹⁸.

На следующий год Констанс и Энни Кенни виделись с одним тори, Артуром Бальфуром, – Кенни вручила ему цветок, завернутый в бумагу, – и Литтон арестовали за то, что она разбила окно. Она провела в тюрьме восемь дней (без принудительного кормления), пока неизвестный доброжелатель не заплатил за нее залог. Другая суфражистка, арестованная вместе с ней, получила более длительный срок. Литтон написала письмо протеста в правительство; Эмили Дэвисон, которая всегда была радикальнее остальных, подожгла почтовый ящик. В самом начале 1912 года Литтон, одетая в фиолетовое, белое и зеленое¹⁹, появилась на церемонии бракосочетания суфражистки Уны Дагдейл. Об этом много писали в газетах, потому что Уна отказалась «повиноваться» мужу, пока смерть не разлучит их. Ей сказали, что, если она не ответит стандартное «да», брак не будет зарегистрирован²⁰.

Однако 5 мая собственное тело отказалось служить Литтон. Инсульт парализовал ее правую руку, покалечил правую ногу и ступню. Когда ее нашли на съемной квартире на Ойстон-роуд, она не могла двигаться и говорить. Больше ей не суждено было бить стекла или заставлять власти принудительно ее кормить. Ей пришлось уехать в деревню. Литтон выбыла из кампании суфражисток. «И Кристабель, и ее мать были против убийств, – писала в мемуарах Энни Кенни, – но Кристабель понимала, что время требует более жестких действий, и знала, что поджоги могут напугать и общественность, и парламент».

В феврале 1913 года Эммелин Панкхерст была арестована за участие в заговоре с целью организации взрыва в пустом здании, которое недавно купил канцлер Дэвид Ллойд Джордж. Она признала вину, и ее приговорили к трем годам лишения свободы. Эммелин немедленно объявила голодовку. Приговор вызвал волну протестов и ожесточенных столкновений, и есть кадры хроники, запечатлевшие, как четыре месяца спустя на скачках в Дерби Эмили Дэвисон насмерть задавили лошади²¹. В ЖСПС Дэвисон и при жизни считали сорвиголовой. Она пренебрегала собственной безопасностью – однажды в тюрьме даже бросилась с лестницы вниз головой. Однако после смерти ее стали выставлять святой. Похороны были незабываемые: море женщин в белых, лиловых и зеленых одеждах запечатлены на открытках и в кинохронике тех лет.

В разгар «боевых действий» женщины подожгли чайный дом в зоопарке Беллвью на севере Белфаста, напали на хранилище ценностей Лондонского Тауэра, перерезали телеграфные провода в Думбертоне и подбрасывали фосфор в почтовые ящики в Данди. Они разлили кислоту на траве в гольф-клубе «Нок» и пытались подкладывать бомбы в поезда в Ланкашире. Джесси, сестра Энни Кенни, планировала несколько поджогов: изобличающие ее документы были найдены в их общей квартире. В 1914 году «Потрошитель» Мэри Ричардсон напала на картину «Венера с зеркалом» в Национальной галерее, тесаком для мяса разбила стекло и оставила глубокие рваные раны на обнаженной спине богини. «Я пыталась уничтожить изображение самой красивой женщины в мифологической истории в знак протеста против правительства, уничтожающего Кристабель Панкхерст – самую красивую женщину современной истории», – написала она в The Times²².

Даже сейчас трудно в точности оценить весь размах взрывов, поджогов и других «боевых действий» суфражисток. Они определенно шли гораздо дальше битья стекол, хотя утверждали, что не ставят целью убийство людей. Историк Ферн Ридделл предполагает, что с 1920-х годов Суфражистское сестринство – значительная коллекция материалов, призванных «увековечить первых участниц» движения за женские права, – намеренно преуменьшало градус их радикализма. После победы не стоит показывать, какими сомнительными средствами она достигнута. Но можно отметить, что суфражистки применяли насилие, желая изменить жизнь женщин – и разрушить привычку к подчинению, которую вколачивали в них с рождения.

В июне 1912 года Кристабель Панкхерст написала в газете «Выборы для женщин», что насильственные акции необходимы с точки зрения прагматики и этики. В споре равных, утверждала она, доводы рассудка предпочтительнее применения силы. Но мужчины и женщины не равны: «В нашем случае один пол находится в рабстве у другого». Была и еще одна причина поощрять насилие. «Насильственные методы борьбы были полезны женщинам, – писала она. – Они выметали из их душ скверну "дамского", пугливую робость, викторианскую изнеженность, подменявшие подлинно женское начало». Право голоса берут, а не получают в дар. Женщинам, считала Кристабель, нужно избавиться от «рабского сознания».

В своей автобиографии Эммелин Панкхерст пишет: «Мы отбросили привычные соображения о том, как следует держаться "леди" и "хорошо ли такое поведение", любые наши действия мы поверяли одним главным вопросом: как это нам поможет?»

Их борьба носила отчетливый классовый оттенок. Когда в 1905 году Кристабель Панкхерст и Энни Кенни арестовали, в стенограмме суда, напечатанной в газете The Guardian, отмечалось: «Подсудимые вели себя, как женщины из трущоб. Печально, что в подобном поведении приходится упрекнуть людей, которые должны уметь по меньшей мере держать себя в руках». Девушки из среднего и высшего классов постоянно слышали, что нужно быть послушными – а не неудобными, – в отличие от неких предполагаемых «буйных» женщин из низов общества. «Конечно, я сама была из тех изнеженных старых дев, которых во множестве порождает высший класс: безработная, без собственности и образования, не способная себя обеспечить», – писала Констанс Литтон в «Тюрьмах и узниках». Для таких женщин «болезненная покорность становится условием существования, самоцелью, идеалом. Идя по жизни с этими шорами, они не замечают, что их держат на привязи». Леди Кон решила, что лучше рискнуть жизнью, чем незаметно прожить ее, вышивая у окошка.

Выходит, смысл насилия был в том, чтобы превратить добропорядочных девушек в Неудобных женщин. Панкхерст и их последовательницы осознали, что все вежливые, цивилизованные и законные методы борьбы за право голоса были исчерпаны. Их успех ставит перед нами тяжелый вопрос: эффективен ли терроризм? Мне хочется верить, что радикальная борьба – это тупиковый путь, что это последний спазм распадающегося движения. Но, возможно, только начало Первой мировой войны, которое побудило Эммелин Панкхерст остановить террористическую кампанию, не дало таким суфражисткам, как Энни Кенни, истребить десятки или даже сотни людей. Возможно, эта эпидемия женского насилия была необходима, чтобы пробудить правительство от спячки.

В 1924 году активистка и суфражистка Элеонор Рэтбоун заявила, что террористические действия «угрожали разрушить само движение за право голосовать – для целого поколения женщин». Решительно не склонная к насилию Миллисент Фосетт подходила к делу более разборчиво. Радикальное движение настолько отталкивало ее, что она порвала все связи с суфражистками, и, пока последовательницы семьи Панкхерст планировали взрывы и поджоги, Фосетт вывела 50 000 женщин на мирное шествие в Лондоне. Однако в мемуарах 1924 года «Как я это помню» (What I Remember) она отмечает, что в 1905 году на встрече в Манчестере «вполне уместный и законный политический вопрос» Энни Кенни был проигнорирован. «Мы привыкли, что проходят грандиозные митинги в поддержку женского движения, у нас есть доказательства, что общество сочувствует нам и поддерживает нас, но в прессе, настроенной против избирательного права для женщин, либо вовсе нет упоминаний об этом, либо публикуются небольшие абзацы на последних полосах».

Впрочем, после ареста Кенни и Кристабель Панкхерст «презрительное молчание» сменили «колонки, полные истеричных обвинений, направленных против нашего движения». Суфражисток было легко осуждать, но трудно не заметить. Их действия также увеличили объемы пожертвований в пользу групп мирных и законопослушных суфражисток. Многие из тех, кто утверждал, что их отталкивает насилие, были сродни сегодняшним «диванным экспертам»: они делали вид, что их волнует успех движения, но в действительности никогда и ничем его не поддерживали. Фосетт вспоминала: в 1906 году «один знакомый за соседним столиком, где был званый ужин, прокричал мне, что после возмутительных радикальных выступлений он больше не будет поддерживать избирательное право для женщин. Я спросила, что он уже успел для них сделать». Ответа она не получила.

* * *

В разгар боевых действий Энни Кенни рекрутировала потенциальных поджигательниц на квартире, которую снимала вместе с сестрой Джесси, а Констанс Литтон сидела дома взаперти. Болезнь сердца вынуждала ее ограничивать даже чтение новостей. Когда она вернулась к написанию писем, ее почерк стал совсем другим: ей пришлось научиться писать левой рукой. Не было больше петель и летящих линий – лишь угловатые и вялые иероглифы. Воспоминания, где она рассуждает о состоянии английской тюремной системы, написаны этим «медленным и кропотливым» почерком, как говорила ее сестра Бетти. (Впоследствии Констанс приобрела печатную машинку.) В этой необыкновенной книге говорится не только о суфражистках, но и о других женщинах, пострадавших от рук мужчин и правовой системы, где доминировали мужчины. Одну из них возлюбленный оставил с маленьким ребенком, еще одним младенцем и без всяких средств к существованию. Женщина задушила младенца, чтобы тот не умер от голода, и ее посадили в тюрьму.

Отклик Литтон на эту шокирующую историю намного опережал ее время. Она предлагала ввести систему алиментов, которые государство выплачивало бы матерям, а впоследствии взыскивало с отцов. В 1911 году Констанс писала, что законнорожденные дети умирают, не дожив до года, в два раза реже, чем незаконнорожденные, и предположила, что вторых чаще губят болезни или голод. По мнению Литтон, отсутствие закона о финансовой поддержке детей показывает, что политическая система под управлением мужчин игнорирует нужды женщин. Женщину, убившую ребенка, освободили в тот же день, что и леди Кон, и она дала ей свой адрес на клочке бумаги. Однако больше Констанс о ней не слышала. Когда первые женщины получили право голоса, ряд законов и комиссий, в том числе Закон о замужних женщинах (об алиментах) 1920 года и Доклад Файнера 1974 года, помогли сформировать современную концепцию «защиты детей».

В той же тюрьме Литтон видела, как активистка Лиги освобождения женщин миссис Макдональд упала и сломала ногу. Работники тюрьмы отнесли Макдональд в камеру, отказавшись вызвать врача и провести немедленную операцию, – и она на всю жизнь осталась хромой (одна нога у нее стала короче другой). Многие годы Литтон боролась, чтобы этот ущерб был возмещен. По дороге в тюрьму в Уолтоне рядом с ней сидела проститутка, дрожавшая в тоненьком платьице и боа из фальшивого меха. Но где был ее подельник – мужчина, который платил за секс, размышляла Литтон. Уж конечно, не в тюрьме. Куда ни посмотри, везде она видела, что мир, построенный мужчинами, несправедливо осуждает женщин.

Книгу «Тюрьмы и узники» опубликовали в 1914 году, когда кампания за избирательное право женщин была еще не окончена, поэтому она звучит полемически. Литтон знала, что она сама должна формировать повестку: правительство только и ждет, как бы назвать ее фантазеркой или полностью стереть ее опыт. К тому времени правительство отказалось от политики принудительного кормления. Вместо этого началась игра в кошки-мышки с голодающими протестантами.

Энни Кенни вскоре втянулась в эту игру, и она играла куда лучше, чем незадачливые чиновники. Между тюремными заключениями она зализывала раны в доме художницы Мэри Брэкенбери. Вскоре его прозвали «Мышиный замок».

Суфражистки часто отказывались сдаваться властям, когда истекал срок, на который их отпускали из тюрьмы. Они уходили на нелегальное положение, становились неуловимыми и будоражащими воображение героинями, которые любым своим появлением на публике собирали толпы. Однажды Кенни замаскировалась под пожилую даму, чтобы тайком выбраться из Мышиного замка, избежав ареста. «Я посмотрела на себя в зеркало, – писала она в мемуарах. – Я больше не была Энни Кенни – я была бабушкой Энни Кенни!» В другой раз, чтобы обмануть полицейских, поджидавших ее снаружи, она спряталась в корзину и в ней была доставлена на встречу. Также она утверждала, что сбегала из Мышиного замка, надев черный купальный костюм, черные чулки на руки и ноги и черную вуаль с прорезями для глаз. «Я выглядела прямо как Черная кошка из пантомимы».

Газетчики обожали эти истории. На одной фотографии 1909 года австралийская участница кампании Мюриэль Мэттерс позировала в корзине под аэростатом, собираясь разбрасывать по всему Лондону листовки «Голосование для женщин». За год до этого Флора Драммонд арендовала лодку, чтобы с середины Темзы кричать на депутатов, сидевших на террасе парламента. В 1911 году суфражистки сорвали перепись населения, мотивировав это тем, что, если женщин в стране «не принимают в расчет», они против того, чтобы их считали. Эмили Дэвисон пряталась в шкафу в парламенте, чтобы иметь возможность указать, что ее адрес – палата общин²³. Другие суфражистки катались ночь напролет на роликовых коньках вокруг штаб-квартиры ЖСПС в Олдвиче, чтобы нельзя было установить их место проживания. И при всей неодобрительной шумихе, сопровождавшей подобные зрелища, девушки по всей Британии, затянутые в корсеты и стреноженные длинными юбками, рассматривали эти фотографии и думали: вот где настоящее веселье!

* * *

Первая мировая война остановила движение суфражисток. Когда Эммелин Панкхерст прервала «боевые действия», правительство освободило из тюрьмы всех участниц ЖСПС. Но вопрос не был закрыт. Спикер палаты общин Джеймс Лоутер после нескольких лет протестов сделал голоса суфражисток слышными в парламенте. В конце 1916 года он два раза в неделю встречался с членами парламента и коллегами для обсуждения избирательной реформы. Они поняли, что следующие всеобщие выборы практически невозможно проводить по старым правилам, которые исключали из голосования многих солдат, поскольку им меньше тридцати лет и они не владеют собственностью. Пришло время пересмотреть списки избирателей. На «Конференции спикеров» было решено дать право голоса мужчинам всех возрастов, а также женщинам старше тридцати лет, владеющим собственностью. Учитывая, сколько людей погибло в Первую мировую войну, предоставление права голоса всем означало, что количество избирателей-женщин превысит количество мужчин.

В марте 1917 года глава суфражисток Миллисент Фосетт возглавила делегацию фронтовых работниц, пришедших на встречу с премьер-министром, чтобы поддержать идею расширения избирательных прав. «Мы безусловно предпочитаем пусть и несовершенную схему, которая может быть принята, самой лучшей, которая принята не будет», – говорила она. Эммелин Панкхерст также выступала на встрече и заявила, что женское право голоса должно «порождать минимум разногласий и создавать минимум различий». Хотя динозавры движения до последнего пытались внести поправки в закон, расширявший списки избирателей, 6 февраля 1918 года он получил королевское одобрение. Фосетт и Панкхерст были правы, соглашаясь на компромисс. Точно так же как гражданский брак привел к однополым бракам, частичное избирательное право для женщин привело в 1928 году ко всеобщему избирательному праву.

Время, проведенное в архивах, помогло мне найти ответ на мучающий меня вопрос о суфражистках: почему кажется, что они исчезли из истории? Даже Панкхерст не смогли оставить яркого следа в общественной жизни Британии после 1918 года, хотя Эммелин несколько раз безуспешно баллотировалась в парламент.

Эти женщины страдали от принудительного кормления, тюремных заключений, сексуального насилия и слежки со стороны британского государства, а затем пережили одну из самых кровопролитных и разорительных войн, которые видел мир. Ах да, еще была такая малость, как эпидемия испанки, убившая 228 тысяч человек в Британии. Чудо, что страна не погрузилась в анархию. В 1920-х годах феминистская борьба продолжилась в области контроля над рождаемостью, бракоразводной реформы и по другим вопросам, но многие суфражистки утратили прежний запал.

Энни Кенни говорила, что оставила движение так же, «как и вошла в него – без гроша в кармане». Она жила в Сент-Леонардс с подругой-суфражисткой Грейс Роу и изучала теософию – квазирелигиозную мистическую традицию. После участия в неудачной попытке Кристабель Панкхерст баллотироваться в парламент в Сметвике в 1918 году она удалилась от публичной жизни. В тот год в гостинице на острове Арран она познакомилась с Джеймсом Тейлором. 24 апреля 1920 года они поженились, свидетелем со стороны невесты был ее брат Реджинальд. У нее был недиагностированный диабет, из-за которого она сильно набрала вес. Все связи, которые сложились в ходе радикальных действий, постепенно распались.

Для Констанс Литтон тоже не могло быть и речи о дальнейшей борьбе. Она была слишком слаба, чтобы присутствовать на торжестве в честь победы суфражисток в Альберт-холле в 1918 году, хотя очень хотела пойти. Впрочем, она сделала для движения все, что могла, и ее имя носит «Клиника материнства», которую неподалеку от тюрьмы Холлоуэй открыла ее коллега-суфражистка Мэри Стоупс. Констанс потеряла связь с Энни во время войны, но в 1920 году поздравила подругу с замужеством и пригласила молодоженов погостить у нее. Как и многим другим суфражисткам, ей было нелегко называть свою подругу миссис Тейлор – в конце концов, несколько супружеских пар в ЖСПС взяли фамилии друг друга, как, например, Фредерик Лоуренс и Эммелин Петик, которые в браке стали Петик Лоуренсами²⁴. Кристабель многие письма подписывала для «Энни Кенни Тейлор» или «Э. К. Тейлор». Похоже, ей не хотелось, чтобы Энни утратила свой боевой псевдоним. Свадебное поздравление Бетти Бальфур начинается словами: «Моя дорогая миссис Тейлор (я бы хотела называть тебя Энни Кенни)».

В июле 1920 года Литтон прислала Энни брошь из белых сапфиров, с припиской, что хоть это и недорогая безделушка, но она дорога ей как память, потому что она «всегда носила ее над медалью за голодовку». Письмо заканчивается трогательным постскриптумом, где подтверждается, что Энни была беременна: «О! Как радостно мне думать, что у тебя уже есть секрет! Книга будет… лучше, если подождет до этого момента». Ее сын, в крещении Уорвик, появился на свет 4 февраля 1921 года путем кесарева сечения. Энни был 41 год. Она всегда верила, что часть призвания женщины – в материнстве, и единственный ребенок стал смыслом ее жизни.

Констанс Литтон после войны немного окрепла, когда начала посещать физиотерапевта, как она рассказывала Джесси, сестре Энни: «Это похоже на чудо, после десяти лет в полумертвом состоянии». Тем не менее ее сердце было по-прежнему увеличено. Она в очередной раз попыталась жить отдельно, уехав от семьи и сняв квартиру в Паддингтоне. Там 22 мая 1923 года, в неделю Пятидесятницы, во вторник, в 4 часа пополудни, она и умерла. Ей было 54 года.

Как и в Эмили Дэвисон, коллеги-суфражистки видели в Литтон практически мученицу движения. Она не отдала жизнь в одном ярком акте борьбы, но пожертвовала здоровьем, чтобы показать всему миру, как британское правительство обращается со сложными, требовательными женщинами, которые добиваются права голоса.

Эммелин Петик Лоуренс на похоронах леди Кон возложила на ее гроб пальмовую ветвь. Рядом легла записка: «Дорогой товарищ, ты всегда будешь жить в наших любящих сердцах, ты будешь жить вечно – в грядущих поколениях, что унаследуют ту свободу, за которую ты отдала жизнь».

* * *

Энни Кенни пережила подругу на 30 лет. С годами ее саму и ее близких все больнее задевало то, что более громкоголосые и привилегированные участницы движения вытеснили ее из истории суфражизма. «Как коралловый риф создается работой миллионов полипов, так и наше движение складывалось из труда миллионов женщин, работавших молча, в одиночестве и безвестности», – писала она в 1924 году. Она недоумевала, почему историки приписывают все заслуги семье Панкхерст, а ее образ умаляется до «фабричной девушки». В конце концов, когда Кристабель Панкхерст была вынуждена бежать во Францию, именно она возглавляла ЖСПС.

В эти годы печали и обиды ее поддержала Кристабель, которая переехала в Америку и ударилась в религию. «Мое единственное утешение в том, что сейчас в мире происходит все, как предсказано в Библии», – плотно заполняет она характерными апокалиптическими переживаниями листок почтовой бумаги. «Странно, что Сильвия и другие, упоминая Энни Кенни в связи с суфражистской кампанией, говорят так, будто единственно похвальное, что она сделала в жизни, – это работа на хлопковой фабрике! – писала Джесси, сестра Энни, в 1935 году в письме Кристабель. – Теперь, Кристабель, ты и я знаем, кто такая Сильвия. Мы обе знаем, что она питает зависть к тебе и другим суфражисткам, особенно к Энни Кенни».

Кристабель поддержала эту линию, с простодушным снобизмом написав в письме Джесси в 1957 году: «Люди могут предположить, что Энни жила в рабочей робе, в то время как я ни разу не видела ее в ней, и все вы тоже в нерабочее время хорошо одевались. Кроме того, как я всегда говорила, все вы не были типичными работягами. Было бы очень хорошо для страны, будь все рабочие похожи на вас… но, к сожалению, это не так».

На отношения Энни Кенни и семьи Петик Лоуренс неизбежно влияло то, как по-разному сложились их судьбы после Первой мировой войны. Фред Петик Лоуренс стал членом парламента от Западного Лестера, секретарем казначейства и лидером партий, оппозиционных к коалиции военного времени. Он стал пэром и участвовал в переговорах о независимости Индии. Энни тем временем жила обычной жизнью в Летчворте. Богатая пара, похоже, знала об этом; к письмам они часто прилагали конверты с необходимыми марками, чтобы избавить Энни от расходов на ответное письмо. Когда Фред Петик Лоуренс попросил Энни стать соавтором некоторых статей, которые писала Эммелин для Sunday Graphic, он вежливо предположил, что Энни прекрасно знает, какую роль она сыграла в пропаганде движения. «Мы боимся, что все это не даст нам видеться с вами с глазу на глаз, – писал он. – Мы думаем, что вам не стоит так близко к сердцу принимать прошлое. Я горжусь, что мой дед был плотником… Конечно, для истории важно, что в движении были все классы, и леди Кон представляла дворянство, а вам казалось, что вы представляете рабочий класс». Тем не менее гонорара за сотрудничество он ей не предложил.

Пьеса для радиоспектакля «Восстание женщин», написанная в начале 1950-х годов, лишь усугубила ситуацию. Энни уже перевалило за 70, и продюсеры даже не выслали ей текст пьесы, не зная, что она еще жива. Судя по письмам, которые рассылал ее сын Уорвик Кенни Тейлор разным менеджерам на ВВС и драматургу Джилл Крейги, она была потрясена тем, что она предстает в пьесе тупой простолюдинкой с тяжелым акцентом. «Я чувствую, пришло время покончить с вашими фокусами, с попыткой выставить мою мать "фабричной девчонкой"», – писал он редактору ВВС Дональду Стивенсону. ВВС обещала не транслировать пьесу, а Крейги поклялась больше не браться за эту тему, сообщив Уорвику, что «в ней так много героев и конфликтов, что тратишь больше времени на выяснение отношений, чем на написание пьесы».

Серьезный вопрос заключался в том, насколько уязвленной себя чувствовала сама Энни Кенни – и насколько громко от ее лица негодовали другие. В ее бумагах, хранящихся в архиве Университета Восточной Англии, есть заметка за ее подписью, неровным почерком, в которой сказано: «Я, миссис Энн Тейлор, бывшая [sic] мисс Энни Кенни, по причине слабого здоровья даю моему сыну Уорвику Кенни Тейлору полномочия действовать от моего имени во всех вопросах, связанных с публичным представлением моего имени или той роли, которую я лично сыграла в движении суфражисток».