Kitabı oku: «Россия во мгле», sayfa 3

II
Островки спасения среди потопа

В России, являющей собою столь грандиозную картину гибели общества, я многое хотел увидеть, и особенно меня интересовала деятельность моего старого друга Максима Горького. Об этой деятельности рассказывали члены вернувшейся из России лейбористской делегации, и рассказы их вызвали у меня горячее желание взглянуть на все своими глазами. Помимо прочего, меня очень обеспокоило то, что сообщил о здоровье Горького мистер Бертран Рассел; но я счастлив сказать, что в этом смысле все обстоит благополучно. Я нашел Горького не менее здоровым и полным сил, чем в 1906 г., когда мы с ним познакомились. И с тех пор он неизмеримо вырос как личность. Мистер Рассел писал, что Горький при смерти и русская культура, по всей вероятности, тоже при смерти. Мне кажется, мистер Рассел, как это часто бывает с творческими людьми, не устоял перед искушением и сгустил краски ради эффектной концовки. Он застал Горького в постели, мучимого приступами кашля, и его воображение дорисовало остальное.

Горький занимает в России особенное, совершенно исключительное положение. Он не более коммунист, чем я, и мне довелось слышать, как он у себя на квартире, ничуть не скрывая своих взглядов, возражал против крайностей в споре с такими людьми, как Бакаев, в недавнем прошлом – председатель Петроградской Чрезвычайной комиссии, и Залуцкий, который становится сейчас одним из наиболее влиятельных лидеров коммунистической партии. Это было весьма убедительное проявление свободы слова, ибо Горький не столько спорил, сколько осуждал, причем делал это в присутствии двоих глубоко заинтересованных и пытливых англичан.

Но он приобрел доверие и уважение почти всех большевистских вождей и волею необходимости стал при новом строе как бы спасателем, обладая известными официальными полномочиями. Он горячо убежден в величайшей ценности западной науки и культуры и считает необходимым в эти тяжкие годы голода, войны и общественных бедствий сохранить связь духовной жизни России с духовной жизнью всего мира. В этом его всячески поддерживает Ленин. Деятельность Горького стала средоточием многих определяющих факторов в жизни России и проливает свет на истинное положение дел, обнаруживая, до какой степени катастрофично это положение.

Такого потрясения, какое испытала Россия в конце 1917 г., еще не испытывало ни одно современное общество. После того как правительство Керенского не пожелало заключить мир, а британское военно-морское командование отказалось прийти на помощь России в Балтийском море, русские армии рассыпались и солдаты с оружием в руках хлынули назад, в Россию, – неудержимый поток крестьян в солдатской форме, рвавшихся домой, отчаявшихся, голодных, недисциплинированных. Это крушение сопровождалось подрывом всех общественных устоев. То был полнейший развал общества. По России прокатилась волна крестьянских восстаний. Запылали помещичьи усадьбы, и нередко этому сопутствовала жестокая расправа. Отчаяние исторгло из человеческих душ все самое отвратительное, и в подавляющем множестве случаев большевики ответственны за эти злодеяния ничуть не более, чем, скажем, австралийское правительство. На улицах Петрограда и Москвы людей среди бела дня останавливали и раздевали до белья при полном безразличии окружающих. Трупы убитых валялись в канавах иногда по целым дням, и прохожие равнодушно шли мимо. Вооруженные люди, нередко самозванцы, объявлявшие себя красногвардейцами, врывались в дома, грабили и убивали. В начале 1918 года молодое большевистское правительство вынуждено было вести решительную борьбу не только против контрреволюции, но также против грабителей и бандитов всех мастей. Лишь летом 1918 года, после того как тысячи налетчиков и громил были расстреляны, ходить по улицам больших русских городов вновь стало безопасно. Цивилизованное общество в России на время перестало существовать, страну захлестнул ураган насилия и беззаконий, а слабому, неопытному правительству приходилось наряду с борьбой против бессмысленной иностранной интервенции преодолевать ужасающий внутренний развал. И до сих пор Россия прилагает все силы, чтобы превозмочь этот хаос.

Искусство, литература, наука – все изысканное и утонченное, что связано для нас с «цивилизацией», было охвачено этим ураганом бедствий. На время театр оказался самой устойчивой частью русской культуры. Театры стояли, как прежде, и никто не пытался их ограбить или разрушить; актеры, привыкшие приходить туда на репетиции и спектакли, продолжают работать; традиционные государственные субсидии были сохранены. Поистине это поразительно, но русская драма и опера выжили среди жестоких бурь и живы до сих пор. Как выяснилось, в Петрограде каждый вечер ставится более сорока спектаклей; в Москве – примерно столько же. Мы слышали Шаляпина, этого величайшего певца и актера, в «Севильском цирюльнике» и в «Хованщине»; музыканты изумительного оркестра были одеты очень пестро, но дирижер не уронил своего достоинства, представ перед зрителями во фраке и при белом галстуке; мы побывали на «Садко», видели Монахова в «Царевиче Алексее» и в роли Яго в «Отелло» (Дездемону играла супруга Горького, госпожа Андреева). Когда смотришь на сцену, кажется, будто ничто не переменилось в России; но вот занавес падает, оборачиваешься к публике и сразу чувствуешь, что совершилась революция. В ложах и в партере не видно больше ни блестящих мундиров, ни вечерних туалетов. Куда ни глянь, везде та же публика, всегда одинаковая, внимательная, дружелюбная, сдержанная и плохо одетая. Как и в Лондонском театральном обществе, места в театрах разыгрываются по жребию. Билеты по большей части бесплатные. На один спектакль они распределяются, скажем, среди членов профсоюзов, на другой – среди красноармейцев и их семей, на третий – среди школьников и так далее. Иногда билеты все-таки поступают в продажу, но в целом это не принято.

Я слышал Шаляпина в Лондоне, но не имел тогда случая с ним познакомиться. Теперь же, в Петрограде, наше знакомство состоялось, и мы отобедали в кругу его милого семейства. У него двое почти взрослых приемных детей и две маленькие дочки, обе очень недурно разговаривают на несколько манерном, безупречно правильном английском языке, а младшая превосходно танцует.

В сегодняшней России Шаляпин воистину представляется чудом из чудес. Это подлинный талант, дерзкий и ослепительный. В жизни он пленяет тем же воодушевлением и неиссякаемым юмором, благодаря которым были так чудесны встречи с Бирбомом Три. Говорят, он наотрез отказывается петь бесплатно и требует за выступление гонорар в 200 000 рублей – около 15 фунтов на наши деньги, – а когда с продуктами бывает особенно туго, настаивает, чтобы ему уплатили мукой, яйцами или чем-нибудь еще. И он никогда не встречает отказа, ведь если бы Шаляпин объявил забастовку, это нанесло бы невосполнимый ущерб театральной жизни Петрограда. Поэтому в его доме, быть может, единственном в России, ощущается относительное благополучие. На супругу Шаляпина до такой степени не повлияла революция, что она спросила у нас, какие сейчас моды в Лондоне. Из-за блокады самые свежие журналы мод, которые она видела, были за январь или февраль 1918 года.

Но театр занимает в русском искусстве особое положение. Остальным видам искусства, литературе и науке катастрофа 1917–1918 годов нанесла сокрушительный удар. Некому стало покупать книги и картины, ученые получают жалованье в рублях, покупная способность которых за короткое время упала в пятьсот раз. Для них не нашлось места в новом, еще не сформировавшемся обществе, которое борется против грабежей, убийств и всеобщей разрухи; о них забыли. На первых порах советское правительство уделяло ученым так же мало внимания, как первая французская революция, у которой «не было нужды в химиках». Таким образом, все эти люди, без которых немыслимо существование цивилизованного общества, оказались в самой отчаянной нужде. Усилия Горького были направлены в первую очередь на то, чтобы поддержать и спасти их. Главным образом благодаря ему и наиболее прозорливым деятелям в большевистском правительстве была создана спасательная служба – настоящие «островки спасения», причем самая лучшая и самая действенная из таких организаций – это Петроградский Дом ученых, помещающийся в старинном дворце великой княгини Марии Павловны. Здесь мы увидели подлинный центр распределения особых пайков, где делается все возможное для удовлетворения нужд четырех тысяч ученых и их семей – в общей сложности приблизительно десяти тысяч человек. В Доме ученых не только выдаются пайки, там есть ванные, парикмахерская, портняжная и сапожная мастерские, целая сеть бытового обслуживания. Есть даже небольшой фонд обуви и одежды. Есть спальни и нечто вроде лечебницы для больных и ослабевших от голода.

Из всех впечатлений от поездки в Россию это было, пожалуй, одно из самых необычайных – там, среди исстрадавшихся, изможденных людей, я встретил некоторых выдающихся представителей русской науки. Я увидел востоковеда Ольденбурга, геолога Карпинского, нобелевского лауреата Павлова, а также Радлова, Белопольского и других ученых с мировым именем. Они буквально засыпали меня вопросами о новейших достижениях науки за пределами России, и я устыдился своего полнейшего невежества. Если бы я мог это предвидеть, то привез бы с собой соответствующие материалы. Из-за нашей блокады мировая научная литература для этих людей недосягаема. Нет новых приборов, не хватает писчей бумаги, работать приходится в холодных лабораториях. Просто поразительно, как они вообще могут работать. И тем не менее работа успешно продвигается; Павлов проводит удивительные по своей широте и тонкости исследования высшей нервной деятельности у животных; Манухин утверждает, что нашел эффективный метод лечения туберкулеза даже в поздней стадии и т. д. Я привез реферат научного отчета Манухина, который уже переводится на английский язык и вскоре будет опубликован. Дух науки воистину поразителен. В эту зиму Петрограду грозит жестокий голод, и Дом ученых – если только мы не сделаем все возможное, чтобы это предотвратить, – разделит общую участь, но почти никто из ученых не обмолвился о продовольственной помощи. В Доме искусств заходила речь о нужде и лишениях, ученые же об этом даже не заговаривали. Они жаждут получить лишь научную литературу; знания для них превыше хлеба. Надеюсь, что в этом я смогу им помочь. Я предложил им образовать комиссию и составить список необходимых книг и статей, этот список я привез с собой и вручил секретарю Лондонского Королевского научного общества, который уже начал действовать. Предстоит создать денежный фонд, вероятно, в три или четыре тысячи фунтов стерлингов (адрес секретаря Королевского общества – Лондон, Запад, Берлингтон-Хаус), но согласие большевистского правительства и правительства Англии на такую духовную поддержку уже получено, и я надеюсь, что вскоре первый комплект книг будет выслан этим людям, которые вот уже столько времени оторваны от духовной жизни всего мира.