Kitabı oku: «Война в воздухе», sayfa 2
4
Это возрождение происходило любопытным образом: будто спокойным днем подул свежий бриз. Подул без видимых причин, как бы сам по себе. Люди вновь заговорили о полетах, словно никогда не прекращали о них толковать. Фотографии аэронавтов и летательных аппаратов опять заполнили газеты, слухи и недомолвки множились даже в серьезных журналах. Пассажиры монорельсовых поездов вопрошали: «Когда же и мы будем летать?» Как грибы после дождя, мгновенно появилась новая плеяда изобретателей. Аэроклуб объявил о проведении гигантской авиавыставки на большой территории, освободившейся после сноса трущоб Уайтчепела.
Приливная волна вскоре вызвала одобрительную рябь и в застойных водах Бан-Хилла. Грабб вытащил из чулана свою модель аэроплана и опробовал ее во дворе за лавкой. Модель даже умудрилась взлететь, разбив в соседской теплице семнадцать стекол и девять цветочных горшков.
И тут откуда ни возьмись, поддерживаемый неизвестно кем, пополз настырный, настораживающий слух, будто проблема решена и тайна полетов разгадана. Берт услышал его после закрытия лавки, подкрепляясь в гостинице близ Натфилда, куда его домчал верный мотоцикл. Там аппаратом Берта заинтересовался куривший трубку и предававшийся вялым размышлениям военный инженер в хаки. Мотоцикл был еще крепкий и приобрел в эпоху быстрых перемен чуть ли не историческую ценность: ему исполнилось почти восемь лет. Обсудив достоинства и недостатки машины, служивый перешел к новой теме:
– Я так думаю, что скоро пересяду на аэроплан. Хватит с меня колес и дорог.
– Ну, об этом все сейчас говорят.
– Не только говорят, но и делают. Это уже происходит.
– И еще долго будет происходить. Я поверю, когда сам увижу.
– Долго ждать не придется.
Беседа, похоже, скатывалась к дружеской перепалке.
– Говорю тебе, они уже летают! Я сам видел, – сказал военный.
– Мы все видели.
– Я не о тех, что задирают нос и разбиваются. Я говорю о настоящих, надежных, стабильных, управляемых аппаратах, способных летать против ветра и вообще по-всякому.
– Ты такого не мог видеть!
– Нет, видел! В Олдершоте. Они стараются все держать в секрете, и у них неплохо получается. Могу поспорить, что на этот раз военное ведомство не сидело сложа руки.
Скептицизм Берта дал трещину. Он начал задавать вопросы, военный – отвечать.
– Говорю тебе, огородили почти квадратную милю – целую долину. Заборы из колючки по десять футов высотой, а за забором работа кипит. Пацаны с объекта говорят… да мы и сами не слепые. Но этим заняты не только наши. Японцы тоже работают. Могу поспорить, что у них уже есть свои машины. И у немцев!
Служивый стоял, широко расставив ноги, задумчиво набивая трубку. Берт сидел у стены, к которой прислонил мотоцикл.
– Странная получится война, – заметил он.
– Аэропланы надолго не утаишь. Когда они появятся, когда поднимется занавес, ты сам увидишь: все явятся как один, никто не тратил время даром… Война как пить дать начнется! Ты что, газет не читаешь?
– Немного читаю.
– Ага, а такие вещи, как таинственное исчезновение изобретателей, ты замечал? Появляется какой-нибудь изобретатель, все трубят о его успехах, он быстренько проводит пару успешных экспериментов и – фьють! – исчезает.
– Честно говоря, не замечал.
– А вот я замечал. Любой, кто достиг чего-то удивительного в своей области, однажды испаряется – просто потихоньку пропадает из поля зрения. Проходит немного времени, и о нем больше ни слуху ни духу. Сечешь? Исчез, и все. С концами. Сначала… А-а, это уже старая история! В Америке жили некие братья Райт. Они летали на планерах – далеко, на несколько миль… да так куда-то и улетели. Году эдак в девятьсот четвертом или девятьсот пятом. Просто пропали без следа! Потом были эти ирландцы, забыл их фамилии. Все говорили, что они тоже умеют летать. И эти тоже исчезли. Об их гибели нигде не сообщали, но живыми их тоже не назовешь. Как сквозь землю провалились. А парень, облетевший Париж и севший в Сену? Де Були, кажется, его зовут, не помню. Несмотря на аварию, полет получился великолепный. Но что с пилотом? В аварии же он не пострадал! А? Ушел в тину.
Военный приготовился зажечь трубку.
– Их, наверно, какое-то тайное общество похищает, – предположил Берт.
– Тайное общество? Не-е!
Инженер зажег спичку и затянулся.
– Какое там тайное общество! – ответил он сам себе, зажав трубку в зубах и наблюдая за горящей спичкой. – Скорее уж военные власти. – Он отшвырнул спичку в сторону и направился к своему мотоциклу. – Я тебе вот что скажу: ни в Европе, ни в Азии, ни в Америке, ни в Африке на данный момент нет ни одной крупной страны, не припрятавшей в рукаве один-два летательных аппарата. Ни одной. Причем аппараты у них настоящие, действующие. А шпионаж! Как все шпионят и мухлюют, чтобы разузнать, что там происходит у других! Сегодня, доложу тебе, иностранца или местного без пропуска к Лидду ближе чем на четыре мили не подпустят, не говоря уже о нашей маленькой базе в Олдершоте и опытном центре в Голуэе. Нет уж!
– Я, конечно, хотел бы увидеть такую машину, – признался Берт. – Чтобы самому убедиться. Своим глазам я поверю – это я могу обещать.
– Увидишь, и достаточно скоро, – ответил военный и повел мотоцикл к шоссе.
Берт в задумчивости остался сидеть у стены в сдвинутой на затылок кепке с тлеющей в уголке рта сигаретой.
– Если он говорит правду, – вслух произнес Берт, – то мы с Граббом зря теряем драгоценное время. Да еще убытки за разбитую теплицу возмещать.
5
Пока интригующий разговор с военным инженером будоражил воображение Берта Смоллуэйса, произошло самое поразительное событие этой драматической главы в истории человечества: окончательно настало время полетов в воздухе. Люди любят рассуждать об эпохальных событиях, и начало управляемых полетов стало как раз одним из них. Первым из них стал неожиданный и чрезвычайно успешный полет мистера Альфреда Баттериджа от Хрустального дворца до Глазго и обратно на маленьком, практичном аппарате тяжелее воздуха, вполне управляемом и послушном, который держался в воздухе не хуже голубя.
Это был не просто новый шаг, а гигантский скачок вперед. Мистер Баттеридж в общей сложности провел в воздухе девять часов, причем все это время летел легко и уверенно, как птица. Однако его машина не походила ни на птицу, ни на бабочку и не имела широких горизонтальных плоскостей обычных аэропланов. Наблюдателю она скорее напоминала пчелу или осу. Некоторые части аппарата вращались с огромной скоростью, что создавало эффект прозрачной утренней дымки, другие части, в том числе два странно изогнутых надкрылия, если использовать этимологический термин, оставались строго неподвижными. В середине аппарата помещалось продолговатое округлое «туловище», напоминавшее ночную бабочку. На нем, как всадник на лошади, сидел мистер Баттеридж. Сходство с осой усиливало глухое басовитое жужжание, которое издает оса, бьющаяся об оконное стекло.
Мистер Баттеридж стал для мира полной неожиданностью. Судьба, чтобы расшевелить человечество, временами еще подбрасывает подобных людей буквально из ниоткуда. Разные источники утверждали, что он приехал то ли из Австралии, то ли из Америки, то ли с юга Франции. Его также ошибочно принимали за сына магната Баттериджа, сколотившего приличное состояние на производстве золотых перьев и авторучек. На самом деле авиатор не имел никакого отношения к семейству магната. Несмотря на громкий голос, крупное телосложение, воинственную чванливость и неуступчивость, он долгое время оставался неприметным членом ассоциаций воздухоплавателей, каких кругом расплодилось великое множество. И вот однажды Баттеридж разослал в редакции лондонских газет письмо с объявлением о намерении взлететь с площадки у Хрустального дворца на машине, которая убедительно покажет, что все застарелые трудности воздушных полетов успешно преодолены. Письмо опубликовала лишь пара газет, а людей, поверивших заявке Баттериджа, было и того меньше. Интерес к полету не пробудился даже после скандала, когда Баттеридж по причинам личного свойства попытался отхлестать кнутом популярного немецкого музыканта у входа в роскошный отель на Пикадилли, из-за чего полет пришлось перенести. Газеты все переврали, в том числе фамилию пилота: одна назвала его Беттериджем, другая – Бертиджем. До самого полета в сознании публики он оставался пустым местом. Несмотря на все его попытки создать шумиху вокруг себя, в шесть часов летним утром у большого ангара собралось не более тридцати человек. Наконец двери ангара, где Баттеридж собирал свой аппарат, открылись (площадка находилась напротив огромной статуи мегатерия на территории Хрустального дворца), и гигантское насекомое с гулом выкатилось в безразличный, скептический мир.
Однако еще до того, как Баттеридж облетел башни Хрустального дворца во второй раз, богиня удачи подняла к губам фанфару и набрала полные легкие воздуха, а когда пилот разбудил бродяг, дремлющих на Трафальгарской площади, с жужжанием обогнув колонну Нельсона, и устремился к Бирмингему, над которым пролетел в пол-одиннадцатого, оглушительный трубный рев его славы огласил всю страну. То, чего народ уже не чаял увидеть, наконец свершилось.
Человек летел по воздуху – уверенно и без риска упасть на землю.
Шотландия ждала прибытия Баттериджа разинув рты. Он прилетел в Глазго к часу дня, и, говорят, ни одна верфь или фабрика этого промышленного улья не вернулась к работе раньше половины третьего. Общественный разум достаточно поднаторел в понимании невозможности полетов, чтобы по достоинству оценить подвиг мистера Баттериджа. Он сделал круг над университетом Глазго и опустился достаточно низко, чтобы слышать возгласы толпы в Вест-Энд-Парке и на склонах Гилморхилла. Аппарат устойчиво летел со скоростью около трех миль в час по широкой дуге, издавая низкий гул, который полностью заглушил бы голос пилота, если бы тот не вооружился мегафоном. Баттеридж с необычайной легкостью избегал церковных шпилей, зданий и кабелей монорельса, при этом свободно общаясь с публикой.
– Меня зовут Баттеридж! – кричал он. – Бат-те-ридж! Запомнили? Моя мать была шотландкой.
Убедившись, что его услышали, он взмыл под восторженные приветствия и патриотические восклицания в небо и с невероятной быстротой и легкостью полетел на юго-восток. Аэроплан плавно поднимался и опускался – совершенно как оса.
На обратном пути в Лондон Баттеридж покружил над Манчестером, Ливерпулем и Оксфордом, выкрикивая свою фамилию по слогам в каждом месте, что вызвало ни с чем не сравнимую бурю восторга. Все до единого смотрели в небо. На улицах в этот день под колеса попало больше народу, чем за три предыдущих месяца, вместе взятых. Пароход совета графства «Исаак Уолтон» налетел на опору Вестминстерского моста и избежал потопления лишь потому, что сел на мель у южного берега. Баттеридж вернулся на площадку у Хрустального дворца, откуда до него стартовало множество отчаянных аэронавтов, и на закате дня без происшествий загнал аэроплан в ангар, немедленно закрыв двери перед носом у собравшихся фотографов и репортеров.
– Слушайте сюда, ребятки, – заявил он, пока помощник запирал замок ангара. – Я до смерти устал, и зад у меня болит, как после седла. Мне сейчас не до выступлений: слишком вымотался. Моя фамилия – Баттеридж. Бат-те-ридж. Зарубите себе на носу. Я гражданин Британской империи. Отложим разговор до завтра.
И все-таки эпохальное событие удалось запечатлеть на паре расплывчатых снимков: вот помощник Баттериджа пробивается через наседающую толпу вооруженных блокнотами и фотокамерами молодых людей в котелках и крикливых галстуках, вот сам Баттеридж на пороге ангара – здоровяк с открытым, искаженным в крике на приставучих прислужников гласности ртом под густыми черными усами. Настоящая глыба, а теперь еще и самый знаменитый человек страны. В левой руке, как символ громкой славы, он держал мегафон.
6
Том и Берт Смоллуэйсы смотрели на возвращение аэроплана с гребня холма Бан-Хилл, откуда прежде нередко наблюдали за огнями Хрустального дворца. Берт пребывал в восторге, Том сохранял туповатое спокойствие, однако оба не подозревали, насколько глубоко плоды этого начинания проникнут в их собственную жизнь.
– Может, теперь старина Грабб больше будет заниматься магазином, – проронил Берт, – и сунет свою хваленую модель в печку. Правда, нас это не спасет, если мы не возместим ущерб Стейнхарту.
Берт был достаточно наслышан о проблемах воздушных полетов, чтобы сразу понять: эта пародия на пчелу вызовет у газет, говоря его словами, истерику. На следующий день истерика случилась точно по расписанию: страницы журнальных приложений чернели от поспешно сделанных снимков, текст трясло как в лихорадке, заголовки давились идущей изо рта пеной. На следующий день все стало только хуже. К концу недели газеты не столько публиковали новости, сколько орали во весь голос.
Главной темой, вокруг которой разгорелся ажиотаж, выступала выдающаяся личность мистера Баттериджа и неслыханные требования, которые он выдвинул в обмен на передачу тайны своего изобретения.
Ибо это действительно была тайна, и он тщательно ее лелеял. Баттеридж своими руками построил летательный аппарат в надежном укрытии ангаров Хрустального дворца, с помощью безразличных рабочих на следующий день после полета собственноручно разобрал его на части, кое-что спрятал, а остальное поручил неграмотным рабочим упаковать и куда-то отправить. Запечатанные ящики разошлись по мастерским на севере, востоке и западе страны. Части двигателя были упакованы с особой тщательностью. Вскоре стало ясно, что предосторожности были отнюдь не лишними: на фотографии и зарисовки аэроплана Баттериджа возник просто бешеный спрос. Однако он, однажды показав свое детище, берег секрет как зеницу ока. Изобретатель поставил вопрос ребром: желает ли страна знать секрет или нет? Он не уставал подчеркивать, что является гражданином Британской империи и мечтает лишь об одном: чтобы его детище исключительно и безраздельно принадлежало ей одной. Но только…
Дальше начинались затруднения.
Мистер Баттеридж, как выяснилось, был человеком, напрочь лишенным ложной скромности, да и неложной тоже. Он охотно давал интервью и отвечал на вопросы, правда, исключительно на темы, не связанные с воздухоплаванием, делился мнениями, критиковал, рассказывал о себе, позировал для фотографий и портретов – короче, всячески поддерживал интерес к собственной персоне на земном небосклоне. Опубликованные портреты подчеркивали в первую очередь могучие усы Баттериджа, а во вторую – свирепость характера, которая за ними скрывалась. Сложилось всеобщее мнение, что он мал ростом. Ни один крупный мужчина, считала молва, не мог иметь столь воинственного выражения лица, хотя в действительности рост Баттериджа составлял шесть футов и два дюйма при соответствующем весе. Более того, он крутил любовную связь такого вопиющего масштаба и в таких безнравственных обстоятельствах, что в целом чинная британская публика засомневалась и встревожилась, опасаясь, что попустительство в отношении этой интрижки, по-видимому, является неотъемлемым условием монопольного приобретения Британской империей секрета надежных воздушных полетов. Точных подробностей никто не знал, но дама сердца Баттериджа, как сообщалось, в порыве неосторожного благородства вышла замуж за – я цитирую одно из неопубликованных высказываний мистера Баттериджа – «дохлого хорька», и сей зоологический парадокс отравил ее благополучное положение в обществе с помощью юридического крючкотворства. Баттеридж с жаром говорил на эту тему, желая показать, сколь безупречно эта дама вела себя в сложных обстоятельствах. Пресса, всегда предпочитавшая определенную недоговоренность, попала в крайне неудобное положение: ее, конечно, интересовали подробности интимного свойства, коих требовали современные нравы, но не настолько же! Иметь дело с открытым нараспашку в порыве добровольной вивисекции сердцем Баттериджа и его пульсирующими ответвлениями, украшенными флажками патриотизма, было воистину щекотливой задачей.
Бедным журналистам приходилось терпеть. Баттеридж регулярно обнажал перед ними свой неистово бьющийся, наводящий оторопь орган. Большего зануду трудно было сыскать. Он с ходу отметал все попытки уклонения. Его, как он утверждал под запись, «оправдывала любовь».
– Но ведь это дело личного свойства, мистер Баттеридж, – возражали журналисты.
– Несправедливость, сэр, дело общественное. Мне без разницы, кому противостоять: учреждениям или отдельным лицам. Да хоть бы и всей вселенной! Я вступаюсь за женщину, которую люблю, сэр, женщину благородную и непонятую. И я намерен отстаивать ее честь перед всем светом, сэр!
– Я люблю Англию, – говорил он в другой раз. – Но пуританизм, сэр, ненавижу. Он переполняет меня отвращением. Меня от него тошнит. Взять хотя бы мой случай.
Баттеридж постоянно твердил о сердечных делах и требовал показывать ему тексты интервью перед опубликованием. Если случалось, что его любовное мычание не находило должного отражения, он не успокаивался, пока крупными, аляповатыми каракулями не вписывал пропущенное и еще кое-что в придачу.
Британская пресса пребывала в странном смущении: она никогда еще не сталкивалась со столь банальным и неинтересным романом. Мир никогда еще не воспринимал историю сумасбродной любви с меньшей охотой и симпатией. С другой стороны, изобретение мистера Баттериджа вызывало острейшее любопытство. Но в те редкие моменты, когда его удавалось отвлечь от защиты чести дамы сердца, он главным образом говорил со слезами на глазах и дрожью в голосе о своей мамочке и детстве. Мать всегда представала в его рассказах целой энциклопедией материнской добродетели по единственной причине: она была «почти шотландкой». Не совсем, но почти.
– Всем в себе я обязан матери, – уверял Баттеридж, – всем. Эх! Спросите любого человека, кто чего-то достиг, он вам скажет то же самое. Мы всем обязаны женщинам. Вот кто настоящий род человеческий, сэр. Мужчина – это не более чем морок. Придет и уйдет. Вперед нас увлекает только душа женщины!
И так без конца.
Что именно он хотел получить за свой секрет от государства и на что надеялся в таком деле, помимо денежного вознаграждения, открыто не обсуждалось. У непредвзятого наблюдателя складывалось впечатление, что Баттеридж вовсе не добивался какой-то награды, а пользовался уникальной возможностью, чтобы покричать о себе и покрасоваться у всех на виду. Поползли слухи, что он не тот, за кого себя выдает, что на самом деле он владелец захудалой гостиницы в Кейптауне, месте проведения секретных опытов, и украл чертежи у чрезвычайно нелюдимого, застенчивого изобретателя по имени Паллизер, приехавшего из Англии в Южную Африку с прогрессирующей чахоткой, где и умер. Так, во всяком случае, утверждала более прямолинейная американская пресса. Однако ни доказательств, ни опровержений истории публика не увидела.
Кроме того, мистер Баттеридж азартно влез в целый клубок разбирательств по поводу большого количества ценных денежных призов. Некоторые из них были учреждены за успешный полет на механической тяге еще в 1906 году. К моменту триумфа мистера Баттериджа немалое количество газет, соблазнившись беспомощностью первопроходцев воздуха, обязались выплатить в некоторых случая весьма солидные суммы первому, кто пролетит от Манчестера до Глазго, из Лондона в Манчестер, первые сто миль, двести миль по Англии и так далее. Некоторые прикрылись хитрыми отговорками и теперь артачились. Одна или две заплатили без возражений и усиленно напирали на этот факт. Мистер Баттеридж ввязался в судебные тяжбы с наиболее строптивыми из газет, в то же время неустанно продолжая горячую агитацию и ходатайства за то, чтобы правительство наконец выкупило его изобретение.
Однако несмотря на все перипетии внебрачной интриги, абсурдную увлеченность любовными делами, политические маневры, характер, несмотря на все крики и бахвальство, Баттеридж – и это все знали – оставался единственным владельцем секрета работающего аэроплана, который, как ни крути, представлял собой ключ к созданию будущей мировой империи. Увы, вскоре, к великому огорчению множества людей, в том числе Берта Смоллуэйса, стало ясно, что переговоры о приобретении драгоценного секрета британским правительством, если они вообще велись, находятся на грани срыва. Первым всеобщую тревогу объявила лондонская «Дейли реквием», опубликовав интервью под зловещим заголовком «Мистер Баттеридж разоткровенничался».
Изобретатель, если он таковым действительно являлся, в очередной раз излил душу.
«Я приехал с другого конца света, – сообщал он, как бы подтверждая правдивость кейптаунской истории, – привез родине секрет, который способен сделать ее владычицей мира. И какой прием я встретил? Престарелые вельможи воротят от меня нос! А мою любимую женщину третируют как прокаженную!»
«Я гражданин Британской империи, – продолжал громыхать он, добавив эту часть интервью от руки, – но и у сердца есть предел! На свете есть страны помоложе и поживее! Страны, не храпящие, булькая горлом, в пароксизме изобилия на ложе формализма и волокиты! Страны, которые не отринут идею мировой империи ради того, чтобы насолить незнакомому человеку и оскорбить благородную женщину, на чьей обуви они недостойны расстегивать крючки. Есть страны, не закрывающие глаза перед светом науки, не отдавшие себя во власть изнеженной снобократии, дегенератов и декадентов. Короче, попомните мои слова: есть другие страны!»
Эта речь произвела на Берта Смоллуэйса глубочайшее впечатление.
– Если секрет узна2ют немцы или американцы, – многозначительно сказал он брату, – Британской империи каюк. Ка-юк. Английский флаг, как говорится, будет стоить не дороже бумаги, из которой сделан.
– Ты бы не мог нам немного помочь сегодня утром? – прервала Джессика глубокомысленную паузу. – В Бан-Хилле вдруг всем позарез понадобилась ранняя картошка. Том в одиночку не справится.
– Мы живем на вулкане, – продолжал Берт, пропустив вопрос мимо ушей. – В любой момент может грянуть война. И какая война!
Берт зловеще покачал головой.
– Том, отнеси сначала вот это, – сказала Джессика и резко повернулась к Берту. – Так ты нам поможешь или нет?
– Пожалуй. У нас в магазине с самого утра не было ни души. Вот только угроза империи очень уж меня тревожит.
– Поработаешь – голова сама собой очистится, – пообещала Джессика.
И Берт отправился в мир перемен и чудес, согнувшись под бременем картошки и патриотической тревоги за отечество. Постепенно ощущение тяжести превратилось в раздражение на неудобный груз и ярко выраженную антипатию к Джессике.
