Kitabı oku: «Истории надежды. Как черпать вдохновение в повседневной жизни», sayfa 2

1
Прислушиваясь к мудрости старших

Прислушивайтесь к советам своих старших не потому, что они всегда правы, а потому, что у них больше опыта по части ошибок.

Девчушка. Он называл меня девчушкой. Он был моим прадедом и учил меня, как надо слушать. Слушать не только его или других людей, но и окружающий нас мир: животных, птиц, машины – или просто тишину. Иногда в жизни не бывает ничего слаще звука тишины. Впустив в себя эту тишину, обретаешь покой и концентрируешься на том, кто ты есть и в каком времени и месте находишься в данный момент. Некоторые называют это медитацией, а в последнее время говорят о практике осознанности.

Я выросла в сельском районе Новой Зеландии в кругу семьи. Это может быть и хорошо, и плохо, но такова была моя реальность, мое воспитание. Это все, что я знала. Через два фруктовых сада от дома, в котором я жила с родителями и четырьмя братьями, находился дом моих прадеда и прабабки. Я была вторым ребенком в семье, на два года и два дня моложе старшего брата. Трое мальчиков, появившихся вслед за мной, были для меня предметом досады, который следовало игнорировать. Пиронгия, место, где мы жили, нельзя назвать ни городком, ни даже деревней. Надо всем господствовала гора, давшая название этой местности. Ее склоны, лес, реки и ручьи служили мне задним двором. Именно туда я убегала, часто в компании старшего брата. В этом краю занимались молочным животноводством, и в нашей жизни главенствовали коровы. Дойка дважды в день, отёлы, коровы и быки были частью нашей ДНК. Это и по сей день мои любимые животные. Всем необходимым для питания мы обеспечивали себя сами. Если мы чего-то не выращивали, выращивал сосед, и мы обменивались фермерской продукцией. Мы также кооперировались с соседями по работам. Одно из моих теплых воспоминаний связано с пребыванием вместе с отцом на соседской ферме, где мой отец и другие местные мужчины собирались, чтобы складывать сено в кипы или сажать что-нибудь, то есть помочь там, где было нужно.

Годы спустя, посмотрев фильм «Свидетель» о жизни амишей в США, я вспомнила свое детство. Невзирая на религиозную принадлежность, сосед помогает соседу. Я ничего не имела против того, чтобы на каждых школьных каникулах меня отправляли к родственникам для помощи в работе на ферме. У меня были дядя и тетя, жившие в двух часах езды от нас, родители пяти дочерей и владельцы овцеводческой фермы. Там пол значения не имел, и мы, девушки, работали наравне с мужчинами. Верхом на лошадях мы сгоняли овец, рассеянных на тысячах акров, для купания в резервуарах с инсектицидами, после чего собирали их в загоны для стрижки.

Другим моим спасением стала школа. Поскольку с первого по шестой класс у нас было всего четыре классные комнаты и менее пятидесяти учеников, друзей найти было нелегко, и дружила я как с девочками, так и с мальчиками. Большинство детей приезжали в школу на автобусе и сразу после занятий на нем же уезжали, поэтому поиграть после школы не удавалось. Мы с братьями добирались до школы пешком – к нам автобус не ходил. Огромное удовольствие доставлял мне путь до школы зимой, когда лужи на проселочной дороге покрывались льдом. Я разбивала лед каблуком ботинка и из-за этого частенько проводила остаток дня в мокрых ботинках и носках.

Мужчины были мужчинами. Женщины, в общем, были женщинами, но не такими, одной из которых мне хотелось бы стать. Ничего нет плохого в том, чтобы быть домохозяйкой и воспитывать детей, если вы этого хотите. Однако в 1950–1960-е годы женщины вроде моей матери, моих тетушек и других местных женщин изредка жаловались на свою судьбу. Они завидовали своим мужчинам, хотя я не понимаю почему – те работали днями и вечерами и казались мне такими же грустными и неудовлетворенными, как и женщины. Единственное различие, которое я могу припомнить, – это то, что мужчины не докучали своими жалобами. Не забывайте: я жила в сельском районе Новой Зеландии и не знаю, какой была жизнь новозеландских женщин в крупных поселках и городах.

Я очень горжусь Новой Зеландией. Это первая в мире страна, где женщины получили избирательное право. С 1997 года в стране сменились три женщины премьер-министра, что является огромным достижением. Дженни Шипли и Хелен Кларк проложили дорогу нынешнему премьер-министру, Джасинде Ардерн. Джасинда воплощает в себе все необходимые лидеру черты, особенно в современных условиях пандемии COVID-19. Ее отзывчивость, человечность, способность прислушиваться к жителям своей страны делает ее объектом зависти других стран: ее видят, ее слышат, и она сама умеет слушать.

Детей надо видеть, но не надо слушать. Такого правила придерживались в моем детстве все взрослые, за исключением одного человека, моего прадеда. Как подумаешь, становится грустно, что никакие другие члены семьи не хотели выслушать нас. Если и говорили с нами, то очень мало, на ходу и, уж конечно, не давали советов и не делились мудростью. За исключением моего прадеда – и от случая к случаю, также моего спокойного, задумчивого отца, если он был в настроении и ничем не занят.

И еще была моя мать. Мне известно о том, что часто отношения матери с дочерью бывают сложными. Мои отношения с ней я назвала бы практически не существовавшими. Она заговаривала со мной только тогда, когда надо было дать какое-то поручение. Не чувствуя к себе любви, я отлынивала, отказывалась убирать со стола за братьями, приготовить им завтраки в школу. Отлынивала от выполнения домашних дел, жаловалась. Моя мать следовала примеру своей матери, моей овдовевшей бабки, жившей напротив нас по другую сторону сельской дороги. Кузены и кузины, дяди и тети тоже жили неподалеку. Разросшаяся семья была разбросана по небольшому поселку.

Начиная с моих лет десяти мне вменили в обязанность по дороге из школы заходить в дом прадеда и прабабки, чтобы узнать, не надо ли им чего. К этому времени моя мать уже побывала там и приготовила им еду на вечер, которую они потом разогревали. Прабабушка всегда была в доме: или возилась на кухне, или позже, когда здоровье у нее стало сдавать, лежала в кровати. Она редко разговаривала со мной, но смотрела на меня с выражением жалости. Точно так же на меня смотрели бабушка и мать. Я была девочкой. Мать много раз говорила мне, что лучше бы я родилась мальчиком, что, будучи девочкой, я обречена на тяжкий труд, на несвободу. Моим братьям повезло больше: у них, в отличие от меня, есть возможности исследовать мир.

Когда я была подростком, моя мать советовала мне больше времени проводить с одним или с двумя местными мальчиками. Я не понимала зачем, ведь я виделась с ними столько времени, сколько хотела. Мне вполне хватало одного дня общения с ними, и на следующий день мне уже было с ними неинтересно. Однажды мать сказала, что меня пригласили на обед к соседям. Мы никогда не ходили в гости на обед. Время от времени, когда мужчины работали на соседней ферме, мы собирались там семьями за общей трапезой, но меня никогда не приглашали одну на обед. На мой вопрос: зачем это? – мать ответила, чтобы я провела время с одним из сыновей и ближе познакомилась с семьей. Я знала их всю жизнь, что еще можно было узнать? Но мне велели пойти, и точка. Я поделилась сомнениями со старшим братом, близким другом того парня, и спросила, что он об этом знает. Не привыкнув ничего утаивать, он сказал мне, что наши матери хотят свести нас. Если мы поженимся, то для наших семей это будет хорошая партия. Итак, я сделала то, что мне велели, и пошла на обед в семью того парня. Его мать готовила лучше моей матери.

Но примерно через год, скопив достаточно денег, я сбежала в Австралию. Мне еще не исполнилось восемнадцати. И до тех пор, пока я не вышла замуж и не родила ребенка, моя мать не фигурировала в моей жизни. Спасало то, что я жила в другой стране. Даже после того, как я родила еще двоих детей, защитила диплом и нашла хорошую работу, она по-прежнему обращалась ко мне в письмах как к миссис Моррис (фамилия моего мужа). У нас никогда не было доверительных разговоров о личном. Оглядываясь назад, я понимаю, как повезло мне, что в детстве у меня был человек, который разговаривал со мной: мой прадедушка.

Независимо от погоды я обычно заставала прадедушку на задней террасе, где он сидел в большом уютном кресле, поставив ноги на скамеечку. Рядом стояло кресло прабабушки, хотя я редко видела, чтобы она в нем сидела, – наверное, это бывало днем, когда я училась в школе.

Когда я выходила из кухни на террасу, шум раздвижной двери заставлял его повернуть голову. Знаете, когда он видел меня, его лицо всегда освещалось, и он похлопает, бывало, по креслу прабабки, приглашая меня сесть. Проходило несколько минут, и только потом он заговаривал. Мы оба смотрели на задний двор с его гигантским каштаном справа, огородом слева, загоном с пасущимися коровами, надворными постройками, сараем, гаражом в глубине двора и воротами. От них начиналась тропинка, которая через два фруктовых сада вела к моему дому. Рядом с каштаном росла высоко ценимая хурма, а потому занимающая господствующее положение в саду. По мере того как листья меняют цвет, возвещая об окончании лета, созревают плоды хурмы. Хурма бывает съедобна, если ее собирают очень спелой, почти подгнившей, а иначе она сильно вяжет рот, забирая из него всю влагу.

Так вот, хурма была любимым лакомством моей прабабушки, и прадеду вменялось в обязанность следить за тем, чтобы плоды не пропали, поскольку хурму также высоко ценили местные птицы. В период ожидаемого созревания плодов прадед привязывал к «стратегическим» ветвям бечевку и прикреплял коровий колокольчик, а другой конец этой бечевки, протянутой по заднему двору метров на сто, – к подлокотнику своего кресла на террасе. Могу лишь предположить, что на протяжении нескольких недель, когда между ним и птицами разворачивалась битва за хурму, прадед вынужден был проводить в кресле весь день. Пока, придя со школы, я сидела с ним на террасе, наш разговор часто прерывался треньканьем колокольчиков, когда прадедушка тянул за конец веревки при приближении к ветке очередной птицы. Часто он просил меня потянуть за определенную бечевку, и мы прыскали со смеху, когда я нарочно подпускала птиц слишком близко и потом они вспархивали, пересекая невидимую линию на небе. Это был точный расчет по времени. Надо ли говорить, что во время нашей кампании по защите хурмы не пострадала ни одна птица, и я была счастлива, сидя рядом с прадедушкой.

Он, единственный из всех родных, спрашивал меня: «Как прошли занятия? Стоило ходить в школу?» И независимо от того, правда это или нет, я довольно часто отвечала: «Нет, ничего нового я сегодня не узнала». Мне не хотелось рассказывать о своем дне, я ждала его рассказов, но в то же время была благодарна за то, что спрашивал, понимая, что он беспокоится за меня. Я, бывало, сижу, затаив дыхание, ожидая, когда он заговорит, когда начнется волшебство.

Часто наши вечерние встречи с прадедом проходили под девизом «Покажи и расскажи». Он заранее подготавливал какой-нибудь артефакт, о котором собирался мне рассказать. Иногда эта была ценная почтовая открытка с золотистыми листьями, выцветшим текстом, привезенная им с Англо-бурской войны, проходившей в Южной Африке. У него было копье, как он говорил мне – зулусское оружие. Он разрешал мне подержать его – наконечник был по-прежнему острым и опасным. Пока я в благоговении сжимала в руках копье – нечто причастное к истории, к столь далекому от моего дома месту, – прадедушка замолкал и устремлял взгляд на ближайший загон. Наконец прадед возвращался ко мне и, улыбнувшись, забирал у меня копье. Я спрашивала, откуда у него это оружие, но он отмалчивался, говоря только: «Это было ужасное время. Война – страшная штука».

Когда дело доходило до других предметов, относящихся к нашей истории, нашему прошлому с маори, прадед становился более разговорчивым. Эти вещи были ему подарены. И он с удовольствием рассказывал, где, когда и кто преподнес ему их. Я понимала, что эти ценные предметы были свидетельством большой чести, оказанной прадеду, и, пока он рассказывал о каком-то из них, я осторожно держала предмет, поворачивая то одной стороной, то другой. Это завораживало. Многие из этих предметов были подарены местному музею, и я помню, как, став взрослой, видела их там, с прикрепленной к каждому картонной биркой, на которой было отмечено, что эти объекты на время предоставлены его семьей, а я тоже была его семьей.

Никто больше из нашей семьи не доверял мне ничего ценного. Когда здоровье моей прабабушки ухудшилось и она слегла, то я, будучи хорошей девочкой, заходила к ней по дороге в школу и читала заголовки из местной газеты, доставленной накануне. На ее туалетном столике лежали кое-какие украшения, одна-две броши, бусы, а в маленькой шкатулке двойная нитка жемчуга. Посидев на краю ее кровати, я вставала и, собираясь уйти, обязательно вертела жемчуг в руках. Она следила за мной, словно ястреб, каждый день повторяя одно и то же: «Не трогай мой жемчуг». Но я продолжала делать то же самое. Это было у нас своего рода игрой. Когда несколько лет спустя она умерла, моя бабушка подарила мне какую-то шкатулку со словами: «Вот, возьми, она хотела, чтобы это было у тебя». То была шкатулка с жемчугом. Я сохранила эти бусы и ношу их, заново нанизав.

Теперь я понимаю, какой смысл имеет дарение вещей и что это важный элемент, вплетенный в нашу культуру. Пока мы маленькие, для нас плюшевый медведь или мягкое одеяльце становится тем, что психологи называют переходным объектом – физическим образом родного человека, несущим в себе безопасность, заменяющим этого человека, когда его нет рядом, и помогающим ребенку заснуть одному или находиться вне дома. Позже эти объекты будут властно напоминать нам о месте или о времени. Они могут стать невероятно утешительным напоминанием о позитивном опыте – о людях, местах, воспоминаниях. У меня сохранились жемчужные бусы моей прабабушки. Но напоминают они мне не о ней, а о моем прадеде. Они стали для меня мостиком в прошлое. При общении со мной прадед пользовался своего рода условным языком – протянет мне молча какую-нибудь вещь, и я пойму, что он хочет рассказать о ней, и ему нет нужды говорить: «Рассказать тебе о том времени…» Поскольку я знала, какой он застенчивый и скромный человек, то не собиралась изводить его и просить чего-то особенного, а просто ждала. Эти вещи были ценными, в чем-то священными, и я понимала, что с ними могут быть связаны мучительные воспоминания, поэтому не торопила его, а лишь надеялась, что скоро увижу интересующие меня предметы. Я интуитивно чувствовала, что нужно дождаться момента, когда прадедушка будет готов.

Я до сих пор ясно помню эти предметы. У него был большой струг (топор) из зеленого камня, принадлежавший маори (токи на их языке), и украшенный перьями плащ маори – какаху. Эти вещи были подарены прадедушке местным вождем племени. Прежде Пиронгия, в которой мы жили, называлась Александра. Неподалеку происходили новозеландские войны (конфликт между королевской властью и туземцами маори за владение землей). На протяжении десятилетий сохранялись сложные отношения между пакеха, жителями европейского происхождения, и маори. Но для прадеда проблемы в этом не было – он работал и жил в общинах маори, дружески относясь к жителям. Уважение было взаимным, и это помогало ему в понимании и принятии культуры маори, и он делился этими знаниями со мной. Я была частым и желанным гостем на мараэ¹ в Матакитаки-Па.

У прадедушки сохранились также два письма лорда Китченера из Южной Африки его родителям, в которых он рассказывал, как присматривал за их несовершеннолетним сыном, оказавшимся на войне, где ему было совсем не место. Должно быть, родители прадедушки, мои прапрадед и прапрабабка, очень гордились, получив это письмо, и страшно беспокоились за своего сына, находящегося на другом континенте – месте, о котором они мало что знали.

Я сидела, держа в руках эти ценные вещи, и слушала. Никогда не прерывала его, если только он сам не задавал мне вопрос. Когда он спрашивал о чем-то, у меня никогда не возникало ощущения, что он пытается «подловить» меня, а такое часто бывало с учителями и родителями: «Докажи, что слушала». Когда прадед спрашивал меня, зачем, по моему мнению, британцы воевали в Южной Африке, и я отвечала: «Не знаю, не могу найти объяснений в твоем рассказе», – он улыбался, кивал и говорил: «Это потому, что я тоже не знаю, а я был там». Однажды он сказал, что надеется, что я пойму и расскажу ему. Для него было также очень важно, что я понимала суть конфликтов между маори и британцами, происходивших в нашем регионе. Британцы не имели права приходить в эту прекрасную страну, полагая, что могут завоевать ее. Он гордился маори, которые оказали сопротивление и, как он выражался, «прогнали мерзавцев» в Англию. Я всегда чувствовала, что он с уважением относится к моим ответам, никогда не критикует их. Простым кивком головы прадед давал понять, что слышит меня. Разве могла я не хотеть слушать его?

Много раз, рассказав мне историю, он, бывало, добавит в конце: «Просто посиди со мной и послушай». Мы сидели, и поначалу я думала, мы слушаем тишину. Но потом я начинала настраиваться на звуки, такие знакомые, что я уже почти не слышала их: щебетание птиц, лай фермерских собак в отдалении. Прабабка гремит тарелками и кастрюлями, время от времени поругиваясь. В загоне мычит корова Дейзи в ожидании, когда придет моя мать и подоит ее. А потом наступают те удивительные моменты настоящей тишины, когда я слышу лишь биение собственного сердца и тяжелое дыхание прадеда.

В эти моменты я взгляну, бывало, на этого большого красивого старика и увижу, что глаза у него закрыты, на лице застыла улыбка, и он дышит ровно и спокойно. Я тоже закрою глаза, прислушаюсь к тишине и почувствую, что мы с ним говорим друг другу что-то очень важное. Изредка, по особым случаям, я почувствую, как он сжимает мою руку, и мы сидим, растворенные друг в друге, пока не вмешается что-то – какой-нибудь звук, возвращающий нас к реальности, – или на заднем крыльце не появится прабабка и чары будут нарушены. Она неизменно требовала, чтобы я шла домой. Я смотрела на прадеда, ожидая его реакции. Иногда он говорил: «Беги домой, девчушка», а иногда, напротив, велел жене возвращаться в дом, поскольку мы с ним еще не закончили беседу. То, как он это произносил, заставляло меня ощущать себя самым важным человеком на свете. Этот уважаемый всеми старик не только в нашей семье, но и в общине (его несколько раз избирали мэром Пиронгии) хотел общаться со мной.

Каждый раз наше общение заканчивалось одинаково. Он говорил мне, что если человек просто замолчит и будет слушать, то больше узнает. «А теперь беги домой, девчушка, увидимся завтра». Он знал, что я приду. Не из чувства семейного долга, а потому, что хочу побыть с ним. Когда мы стояли рядом, я чувствовала себя гномом. Из-за его роста мои младшие братья боялись его. А я воспринимала его как защитника – настоящий добрый великан.

В нашей семье не были приняты нежности, и я никогда не целовала его и не брала за руку. Он сам иногда проявлял инициативу, накрывая мою руку своей ладонью.

В детстве я вихрем носилась повсюду, но прадеда покидала с большой неохотой, медленно брела через сад и нехотя тащилась по тропинке через соседские сады, зная, что ожидает меня впереди. Подходя к нашему дому, я слышала шумную возню братьев – обычное дело у мальчишек – и громкие крики матери, которая тщетно пыталась их урезонить. Здесь никто никого не слушал, а уж меня тем более. Пока я оставалась вне поля зрения матери, я была в доме невидимкой. Я никогда не вмешивалась в драки и перепалки, каждый день происходившие между мальчишками. Я, бывало, оставлю окно своей спальни приоткрытым, чтобы проскользнуть к себе, не заходя через заднюю дверь в кухню, где почти постоянно обитала моя мать. Можно было смело положиться на старшего брата, который просовывал голову в мою комнату, сообщая, что мне пора накрывать на стол к обеду. Это была сугубо моя обязанность. Уборка со стола и мытье посуды тоже входили в круг женских обязанностей. Зачастую старший брат или отец помогали мне вымыть посуду. За столом не разрешалось разговаривать, если только один из родителей не задавал кому-то из нас вопрос, и, как уже было сказано, явно чувствовалось, что мы, дети, не в состоянии сказать нечто достойное внимания.

По сути дела, у нас дома зазорно было слушать. Если я, войдя в комнату, натыкалась на мать, которая разговаривала с другим членом семьи или с гостем, и задерживалась там, она сразу же набрасывалась на меня, обвиняя в подслушивании. Мне приказывали немедленно выйти из комнаты, не дав даже возможности поздороваться.

Поскольку я была пытливым ребенком, интуитивно понимающим важность того, что могут рассказать взрослые, на меня это все оказывало противоположное действие. Я хотела знать, о чем таком разговаривают взрослые, я хотела знать все. Я чувствовала, что есть вещи, не предназначенные для моих ушей, и это еще больше укрепляло мою решимость все разузнать. Я так мало знала о собственной семье, но ясно было – многие секреты передавались друг другу шепотом.

Меня поразил тот день, когда я услышала разговор матери и бабушки о смерти отца моей подруги. Подруги не было в школе два дня, но причину не объяснили. Я так и не поняла, почему нельзя было мне об этом сказать, чтобы я могла утешить ее. Она вернулась в школу только через несколько недель и рассказала мне, что ей пришлось остаться дома и помогать с младшими братьями и сестрами, потому что ее мать не выходила из спальни. Моя подруга все реже приходила в школу. Когда я спросила свою мать, почему моя подруга не ходит в школу, то она ответила мне, что есть более важные вещи, чем школа, например забота о близких, и что вообще это не мое дело. Она так и не сказала мне про смерть отца моей подруги.

В какой-то момент до меня дошло, что именно женщины из моей семьи – мать, бабушка, тети – никогда ничего мне не рассказывали, никогда не слушали то, что я им говорила. Хотя мой отец не был таким словоохотливым, как прадед, он умел хорошо слушать меня, свою единственную дочь. Если я заставала его в одиночестве, в хорошем настроении, в конце дня и если поблизости не было матери, то мы разговаривали.

Он как будто извинялся за то, как со мной обращается моя мать, пытаясь объяснить это ее постоянной занятостью домашними делами, заботой о детях, говоря, что она не хотела бы для меня подобной жизни. Для меня это не имело никакого смысла. Как и прадед, отец был спокойным, добрым человеком. Говоря, он никогда не повышал голоса. Если была возможность, то в выходные или на школьных каникулах он старался общаться со мной и моим старшим братом, брал нас на прогулки, иногда рассказывал о своей жизни в Шотландии. Он придерживался строгой морали и умел отличать добро от зла. Ненавидел сплетни. Я стала гордиться отцом еще больше, когда однажды, заглядывая из коридора в кухню, где сидели и сплетничали мать с бабкой, я увидела, как вошел отец, налил себе стакан молока и стал пить. Женщины не обращали на него внимания.

Он пробыл там всего одну-две минуты, но ему явно не понравился их разговор. Я слышала, как он сказал бабушке, что с него довольно злобных сплетен и ей пора уходить. Обидевшись, моя бабка напустилась на него с руганью, стала называть его чужаком, которому здесь не место. Он спокойно повторил, чтобы она шла домой. Не вставая со скамьи, бабушка схватила тарелку и запустила ему в голову. Он лишь сказал: «Вам точно пора уходить».

Моя мать последовала за своей матерью, извиняясь и говоря, что отец не хотел сказать ничего такого. Я вошла в кухню и спросила отца, все ли с ним в порядке. Широко улыбнувшись, он сказал, что все хорошо и что она – моя бабка, – вероятно, уже давно хотела это сделать. Мы вместе убрали осколки тарелки.

Он говорил мне, что действительно чувствовал себя чужаком. Никто в нашей семье не слушал его и не спрашивал его совета. Уже пять поколений предков моей матери жили в деревне и прилегающих местностях. Мой отец родился в Шотландии и переехал в Новую Зеландию взрослым. Местные жители не были знакомы с его родственниками. Родившись в очень большой семье, он был одним из самых младших среди шестнадцати детей. Когда вырос, он четыре года изучал медицину, но, не доучившись на врача, вступил в Британскую армию и стал на войне санитаром. Он почти ничего не рассказывал мне о своей военной службе, только о том, что не мог вернуться к прежней жизни и подался в Новую Зеландию. Здесь он стал с удовольствием работать на земле. Полагаю, он так и не был до конца принят в семью, в общину. Похоже, это его не беспокоило.

Я искренне сожалею о том, что мало расспрашивала отца о семье. Мне известны какие-то разрозненные факты, но, по сути дела, немного. В то время мне было неведомо, что, если хочешь что-то узнать, надо сначала спросить. Напротив, я считала, что спрашивать ни в коем случае нельзя. Я ждала, что он сам расскажет мне, как делал это прадед. Или, быть может, мать и ее родные отбили у меня всякую охоту задавать вопросы, и я опасалась такой же реакции от отца. Или же он не рассказывал мне, потому что не привык, чтобы родственники проявляли интерес к его историям. Я очень сожалею, что не приложила достаточно усилий, чтобы лучше узнать отца, заставить его рассказать мне о своем прошлом, о своих надеждах и мечтах. Он знал, что я много времени проводила у прадеда, и часто спрашивал: «Как там поживает старик?» – а потом выслушивал мой подробный рассказ о том, что я узнала от прадеда. Отец знал, как я люблю слушать истории, даже повторение одних и тех же историй, и все же никогда не предлагал мне что-нибудь рассказать, как прадедушка. Он также знал, что я не рассказываю матери, как провожу время с прадедом. В ее понимании я просто выполняла свой долг. Как же она ошибалась!

Когда много позже я работала в департаменте социальной помощи большого госпиталя, то было совсем несложно слушать пациентов, их родственников и сиделок. Я часто думала о прадеде и о том, что, слушая его, я научилась слушать и слышать обращенные ко мне слова. Только слушая, я могла откликнуться и постараться помочь. Часто бывает достаточно просто выслушать человека, даже ни во что не вмешиваясь. Всматриваясь девочкой в глаза прадеда, я видела в них удовлетворение, которое он испытывал от бесед со мной, и внутренний покой от осознания того, что ему наконец удалось поделиться с кем-то своим опытом и быть услышанным.