Kitabı oku: «Йемен. Земля ушедших в легенды именитых царств и народов Древнего мира», sayfa 3
Немалый интерес представляют заметки К. Нибура о встрече их группы с имамом Йемена. Проходила она, рассказывает путешественник, в огромном зале, посреди которого находился бассейн с фонтанами, выбрасывавшими воду на высоту 14 футов (более четырех метров). Имам восседал на троне, с подобранными под себя, «на восточный манер», ногами. Его халат, светло-зеленого цвета и с широкими рукавами, был прошит по обеим сторонам груди золотым галуном. Голову венчал огромный белый тюрбан. Возле трона, по правую руку от имама, сидели его сыновья, а по левую – братья. Скамью у ступеней трона занимал визирь (высший сановник).
Путешественнику дозволено было приблизиться к имаму и поцеловать его руку; притом как тыльную сторону, так и ладонь. Касаться губами ладони владыки, как объяснили потом К. Нибуру, чужеземцам разрешалось нечасто. Это считалось знаком-проявлением особого внимания со стороны правителя к человеку, с которым он встречался. Действие сие сопровождалось громким возгласом церемониймейстера: «Господь, храни имама!». Вслед за ним слова эти тут же повторили и все присутствовавшие на встрече лица из числа подданных имама.
По окончании встречи каждому члену экспедиции имам вручил в подарок по маленькому кошельку с 99 монетами; на некоторых из них имелось изображение короны. Перед отъездом путешественников из города имам сделал им еще один подарок – одарил каждого комплектом дорогой национальной одежды. Кроме того, К. Нибуру передали письмо имама, адресованное шейху портового города Моха, с указанием выплатить заморским гостям по 200 монет – в качестве «прощального гостинца» владыки.
Одной из самых запоминающихся сцен повседневной жизни г. Сана’а’ Карстен Нибур называет пятничные посещения имамом соборной мечети города. В 1763 г. он наблюдал за церемониалом возвращения имама из мечети во дворец после пятничной молитвы. В своем «Описании Аравии» отмечал, что подобного зрелища он никогда и нигде прежде не видывал. Имама, облаченного в парадные одежды, сопровождала огромная свита. Она включала в себя всех принцев, не менее 600 знатных и богатых людей города, а также военных и гражданских чиновников городской администрации. По обеим сторонам имама, «справа и слева от него», шли «богато убранные гвардейцы». На верхушках древков знамен, которые они держали в руках, имелись небольшие деревянные сундучки. В них, как поведали К. Нибуру горожане, хранились амулеты, обладавшие силой даровать имаму, во что он свято верил, силу и богатство, процветание и непобедимость. Позади имама и принцев следовали слуги с огромными раскрытыми зонтами, защищавшими членов королевского семейства от солнца. По бокам пышной процессии и сзади нее двигались всадники, «беспрестанно паля из ружей в воздух».
Гарем имама, к слову, насчитывал 400 абиссинских наложниц; дворцовая охрана состояла из 300 гвардейцев.
Йемен тех лет, пишет К. Нибур, представлял собой пеструю мозаику восточных княжеств, этакий музей под открытым небом с хранящимся в нем богатым собранием оригинальных по форме и неповторимых по красоте архитектурных творений одного из древнейших на земле народов.
Поведал К. Нибур и о «многочисленной еврейской колонии» в Йемене. Рассказал о «двухтысячной еврейской коммуне» в г. Сана’а’, представленной в основном золотых и серебряных дел мастерами. Проживая к тому времени в Йемене на протяжении уже более двух тысяч лет, евреи, свидетельствует К. Нибур, «твердо держались своей веры». Одним из центров еврейской оседлости в Йемене, говорит он, был тогда город Танаим, что в княжестве Хаулан.
Повествуя о евреях Йемена, К. Нибур упомянул и том, что иудеям, проживавшим в Мохе, славившимся, кстати, своими золотых дел мастерами, не дозволялось носить тюрбан, то есть чалму, иметь при себе оружие и ездить верхом. Вместе с тем, пишет он, в еврейском квартале Мохи открыто действовала синагога (34).
Рассказал К. Нибур и о «замечательном обычае йеменцев», какого, по его выражению, «было не найти» ни у одного из европейских народов, – о готовности помочь иностранцам, изъявлявшим желание выучить язык арабов, «язык Адама и Хаввы» (Евы). При этом йеменцы, замечает К. Нибур, никогда не насмехались над тем, как чужеземцы разговаривали на местном языке, зачастую коверкая слова и корежа речь арабов. Напротив, всячески поощряли их стремление к тому, чтобы «познать» язык арабов, и с его помощью понять их обычаи и нравы.
Тепло отзывается К. Нибур о гостеприимстве йеменцев и «высоко чтимой ими в чужестранцах» искренности. Передвигаться по их стране, говорит К. Нибур, по крайней мере, по землям, «контролируемым имамом санским», можно было «также свободно и столь же безопасно, как и по Европе». К иностранцам, «представителям народов чужих земель», как их называли йеменцы, с «миром странствовавших» по их краям, они относились подчеркнуто учтиво.
К. Нибур с головой погрузился в повседневную жизнь йеменцев, в их быт и культуру. Его «Описание Аравии» представляет собой интереснейший калейдоскоп сведений о городах и рынках Аравии, обычаях и нравах жителей «Острова арабов», в том числе Йемена. Шейхов племен этих земель К. Нибур справедливо величает «истинными властелинами». Владения их, отмечает он, были закрыты только для тех, «кто являлся к ним с дурными намерениями». Тех же, кто приходил к ним с миром, для того, чтобы поторговать или «поделиться знаниями», они привечали и принимали сердечно. Именно так, по словам К. Нибура, обошелся с ним и с членами его группы имам Йемена. Властвовал он в землях своих «по уму и по совести». Бразды правления держал в руках крепко. Изображение его лица, по воспоминаниям К. Нибура, с указанием носимого им титула – имама, повелителя мусульман Йемена, – имелось на нескольких ходивших тогда в стране серебряных монетах.
«Описание Аравии» – это увлекательное путешествие в Моху и Бейт-эль-Факих, некогда кофейные центры мира, с их неповторимым колоритом и ароматом кофейных ярмарок и базаров. Это – познавательная историко-этнографическая экскурсия в давно ушедший в легенды древний город ‘Азал, на месте которого возник впоследствии г. Сана’а’.
На страницах записок К. Нибура о Йемене, посвященных истории этой страны, есть интересное упоминание о происхождении титула древних йеменских правителей – Тубба. Носили его, будто бы, только те из них, родословная которых восходила к принцу, рожденному в Самарканде.
В племенах Йемена бытует предание, что один из могущественных владык Древнего Йемена дошел с войском своим до стен нынешнего Самарканда, овладел стоявшим там укрепленным поселением, отстроил на его месте город и «приобрел потомство». И когда наследник его, рожденный в Самарканде, возвратился на родину отца, в Йемен, и «установил там власть свою», то стал величать себя Тубба] то есть тем, кто «вершит закон и порядок». Правил он по уму, трезво и мудро. И народ нарек его «фараоном йеменским» (35).
Весомое место в списке исследователей-портретистов Йемена принадлежит Ульриху Гаспару Зеетцену (1767–1811), всемирно известному немецкому путешественнику-ориенталисту. Он видел и описал «Моху кофейную», «Ходейду корабельную», «Аден торговый» и «Сана’а’ дворцовый» (36). Передвигался У. Зеетцен по Аравии, выдавая себя за мусульманина-паломника, Хаджи Мусу ал-Ха-кима. Делясь впечатлениями о Бейт-эль-Факихе, куда купцы со всех сторон света съезжались в прошлом для закупок «бобов Моха» (кофейных зерен), путешественник констатирует, что ко времени его появления в этом городе, он уже утратил свою былую славу, и предстал перед его взором «страшно разрушенным». В Забиде, одном из крупных некогда центров просвещения Аравии, хотя и «лишившегося своего былого великолепия», но все еще известного своими «мужами учеными», он присутствовал на диспутах богословов в местном мусульманском университете.
По пути следования из Сана’а’ в Аден Зеетцен побывал в Зафаре, столице древнего Химйаритского царства, где обнаружил и скопировал древние надписи. При содействии купцов, закупавших кофе в Мохе, переслал их в Европу. Зеетцен обладал феноменальным чутьем исследователя-первооткрывателя, исключительной памятью и талантом рассказчика. Древнейшая на земле письменность, химйаритская, окутанная паутиной времени, дошла до нас благодаря любознательности, усилиям и отваге Ульриха Гаспара Зеетцена, состоявшего, к слову, на русской службе, в звании «conseiller cTamassede». Его путешествие в Аравию субсидировал Александр I, император России.
Величайший исследователь-портретист Йемена ушел из жизни трагически – погиб по пути из Мохи в Сана’а’ (сентябрь 1811 г.). Был убит в двух переходах от Мохи. Как это произошло, незнамо-неведомо точно и поныне. К смерти его был причастен то ли правитель одного из существовавших тогда на территории Йемена княжеств, то ли сам имам, верховный властелин Йемена. Драгоценности, найденные, будто бы, Зеетценом в Ма’рибе, как гласила людская молва, в багаже путешественника не обнаружили. Но вот путевые заметки его бесследно исчезли (37).
Интересная информация о Йемене содержится в очерках Поля-Эмиля Ботта (1802–1870), известного французского путешественника, дипломата и археолога. Высадившись на берег в Ходейде (сентябрь 1836 г.), он проследовал через Тихаму в Таиз. «Знакомство с одним из шейхов местных племен», как отмечал Ботта, позволило ему не только быстро и беспрепятственно передвигаться по тамошним землям, но и обстоятельно познакомиться с гаванями Аравийского побережья Красного моря. В своем «Описании Аравии», изданном в Париже в 1844 г., он одним из первых, пожалуй, путешественников-европейцев, поведал миру о кате, легком наркотическом растении. Упомянул, конечно же, и о йеменском кофе.
Первые ветви с листьями ката обрывают с посаженных в тех местах кустарников, сообщает Ботта, только через три года. «Продают пучками». Сбор этот именуют «катом перволетним» или «катом ранним». Он считается у йеменцев «низшим», то есть худшим по качеству. На следующий год, когда ветви кустарника дают новые побеги, их опять срезают, но вот пускают в продажу под маркой «кат ас-сани» («кат двухлетний»). Это уже – высший сорт. После снятия второго урожая листья кустарника в течение трех последующих лет не обрывают. Затем все повторяется сначала.
Кат в Йемене – товар повышенного внутреннего спроса. Торговля им – намного выгоднее, чем сделки с кофе. Обычай жителей тех мест требует, чтобы хозяин жилища непременно «угощал катом тех, кто его навещает». Самый лучший и ценный кат выращивают в Йемене на склонах горы Сибур, близ Таиза. Оттуда его вывозят в Ходейду и в Сана’а’ – пучками, завернутыми в траву, чтобы «уберечь свежесть», как выражаются йеменцы.
Дома свои, походившие на крепости, жители йеменских гор строили так, рассказывает Ботта, что «проникнуть в них можно было только через подвалы и подземные проходы». По своему внешнему виду жители гор, с его слов, разительно отличались от обитателей побережья. Население Горного Йемена было «белоликим», а женщины – «поразительно красивыми». И в этом легко можно было убедиться, так как лиц своих они не скрывали. Говорили горцы на чистом арабском языке. В Тихаме же, где коренное население, по наблюдениям Ботта, «перемешалось с африканцами», теми же абиссинцами и сомалийцами, язык их настолько наполнился заимствованиями, что его не понимали, порой, даже сами йеменцы (38).
Поль-Эмиль Ботта служил французским консулом в Александрии (1836) и в Мосуле (1842), занимал должность дипломатического представителя в Иерусалиме и в Триполи. Много путешествовал. Прославился исследованиями давно ушедших в легенды блистательных царств Месопотамии. Оставил заметный след в археологии: обнаружил развалины дворца ассирийского царя-воителя Саргона II (722–705 до н. э.).
Из донесений французских и английских дипломатов известно, что к началу XX столетия в Мохе, некогда крупном морском порте Красноморского побережья Аравии, который европейские купцы и мореплаватели, по словам Ботта, называли «воротами Аравии кофейной», насчитывалось уже «не более 20 выживших во времени каменных домов». Самый красивый из них принадлежал господину Бенцони, итальянскому консулу. Сохранились цитадель с десятью старыми пушками, да знаменитый маяк в море, «похожий по форме на минарет, с 280 ведущими наверх ступенями».
Что касается вывоза кофе, то объемы его резко сократились уже к концу XIX столетия. В 1884 г., к примеру, он составил всего лишь 80 тыс. фунтов стерлингов (39).
Увлекательные воспоминания о Марибе и Хадрамауте оставил французский офицер Луи дю Куре (1812–1867), состоявший на службе в армии египетского паши Мухаммада ‘Али (1769–1849). В 1844–1845 гг. он предпринял путешествие в Йемен и Оман. Какое-то время пробыл в г. Сана’а’. Оттуда, с караваном в «350 верблюдов и двумястами восьмьюдесятью мужчинами, включая 150 рабов», проследовал в Ма’риб, в земли Белой Саба’, как именовали в прошлом располагавшееся в тех землях блистательное царство Древнего Йемена народы «Острова арабов». После Ма’риба Луи дю Куре побывал в Хадрамауте и Сухаре. Приняв ислам и взяв имя ‘Абд ал-Хамид, посетил Мекку. В своих увлекательных записках «Счастливая Аравия» и «Паломничество в Мекку», которые, будто бы, редактировал Александр Дюма, он ярко описал традиции арабов Аравии, а в книге «Жизнь в пустыне» – быт и нравы бедуинов.
Шейх Ма’риба, сообщает Луи дю Куре, называл себя потомком рода Абу Талиба, дяди Пророка Мухаммада. Под властью его состояли «50 небольших деревень». Замок владыки Ма’риба представлял собой «большую, хорошо укрепленную башню». На первом ее этаже размещалась охрана, на втором жительствовали слуги. Третий этаж занимало семейство шейха, а на самом верхнем, четвертом этаже, находился диван (канцелярия). Углы и стены этого помещения украшало оружие: шлемы, боевые топоры, колчаны со стрелами, обоюдоострые мечи, седла и сбруя для лошадей и верблюдов. Эмира Ма’риба во время его встречи с Луи дю Куре и раисом (начальником) каравана, с которым путешественник передвигался по землям Йемена, окружала большая свита, человек 50, не меньше. Все, как на подбор, – «мужчины рослые и крепкие», «типичные арабы Южной Аравии». «Старшие среди них по возрасту» были вооружены мушкетами и длинными обоюдоострыми мечами. Те же, «кто помоложе», имели при себе боевые топорики и обтянутые кожей деревянные щиты. За поясом у каждого из них торчал кривой аравийский кинжал джамбия (джамбийа). Складывалось впечатление, пишет Луи дю Куре, что все представшее перед его глазами в Ма’ри-бе, и замок правителя, и церемониал аудиенции, – это волшебным образом ожившая картина повседневной жизни одного из древних царств Аравии, о которых упоминает Библия (40).
После представления Луи эмиру, у него сразу же поинтересовались, кто он и зачем пожаловал в земли Ма’риба. При этом недвусмысленно дали понять, что говорить надлежит правду и только правду; что «ложь у них карается смертью». Луи ответил, что путешествует по Йемену, краю ушедших в легенды царств и народов Древнего мира, дабы воочию узреть «чудеса прошлого», в том числе Ма’риб, символ величия и могущества Древнего Йемена. Тут же, однако, его спросили: «Зачем все это ему нужно?». Ответ на этот вопрос, парировал нерастерявшийся Луи, известен одному Аллаху. Как и то, почему одним людям, согласно воле Аллаха, по душе шум, а другим – тишина, одним – «хождение по лицу земли», а другим – уединенность и одиночество. Мне же лично, заключил он, как человеку, принявшему ислам, захотелось побывать в Аравии, в землях «колыбели ислама», и полюбоваться великими творениями Аллаха на прародине арабов, в Йемене.
Удивившись такому красивому ответу из уст франка, суверен Ма’риба повелел провести, в соответствии с традицией предков, обряд приветствия «чужеземца-златоуста». Заключался он в следующем: Луи, поставленного в центр круга, образованного сидевшими вдоль стен приближенными эмира, раздели. Затем слуги властелина Ма’риба умастили тело Луи ароматизированными маслами, одели в национальные одежды, предварительно опрыскав их духами и окурив благовониями. После чего последовал церемониал аравийского гостеприимства. Путешественника усадили на ковер, разостланный на полу, рядом с правителем; и щедро угостили местными деликатесами: мясом, финиками, медом, верблюжьим молоком и, конечно же, знаменитым йеменским кофе (41).
После трапезы, обильной и сытной, последовало широко практиковавшееся в тех землях, по словам Луи, с незапамятных времен, «испытание мужских качеств» гостя-чужестранца. Луи препроводили на крышу замка, подвели к ее краю – и приказали спрыгнуть.
Столь неожиданную команду предварили словами, что если гость не лукавил, и те красивые и восторженные слова, что сказывал он о землях йеменцев, были сущей правдой, то Аллах непременно спасет его. Решив, будь что будет, рассказывает Луи, он шагнул вперед, но слуги-рабы эмира, стоявшие рядом, подхватили его под руки.
Однако приключения горемыки-француза в замке владыки Ма’риба на том не закончились. Предстояло новое испытание – дикими животными. Ибо не удалось понять, как выразился правитель, поддалось ли сердце Луи страху во время первого испытания, или нет; оставалось ли оно спокойным, как у истинного мужчины, или «трепетало, как у пугливой куропатки». Толька схватка с дикими животными, молвил эмир, и могла продемонстрировать, как учили предки, твердость духа и решимость человека, его характер и волю, иными словами, – «истинное лицо мужчины».
Это испытание проходило в подземелье замка. Сопроводив туда Луи, гвардейцы эмира вложили в его правую руку саблю, а в левую – кольцо с прикрепленной к нему лампой. Распорядились, чтобы двигался он только прямо, до тех пор, пока не упрется в клетку с пятью пантерами. И чтобы не случилось, назад, ни в коем случае, не оглядывался. Путь к клеткам с дикими животными, повествует Луи, «устилали кости и черепа людей», что, конечно же, «наводило страх и ужас». Добравшись, наконец, до пантер, Луи начал, было, открывать дверцу одной из клеток, но металлическая решетка, неожиданно опустившаяся сверху, отгородила его от хищника (42). Испытание дикими животными бравый офицер, судя по всему, выдержал с честью.
Вскоре выяснилось, что и это был еще не конец подстерегавших Луи в Ма’рибе неожиданностей и «сюрпризов» – последовало «испытание словом». Местные мудрецы и кади (судья) начали задавать ему вопросы, так или иначе связанные с паломничеством в Святые земли ислама. После чего попросили удалиться, и, оставшись наедине, долго совещались. Затем двери отворились, и церемониймейстер пригласил чужеземца проследовать в зал. По сигналу эмира туда сразу же вошел и стражник, неся в руках меч в дорогих ножнах, с рукояткой, инкрустированной драгоценными камнями. Приказав Луи опуститься на колени, владыка Ма’риба подошел к нему, вынул из ножен внесенный меч и передал его человеку, «похожему на палача».
В это самое время дверь в помещение неожиданно распахнулась, и на пороге появился один из провожатых каравана, с которым Луи передвигался по Йемену. Размахивая руками, он стал громко кричать и обличать Луи в том, что иноземец – слуга Ибписа (шайтана). Подтверждением же его словам служит то, что по пути в Ма’риб франк взбирался на печально известную в народе гору Шайтана, но почему-то остался жив. Хотя до него, кто бы туда не забредал, будь то человек или животное, то непременно погибал. Поэтому он лично хотел бы расправиться со слугой шайтана, сразив его выстрелом из пистолета. Получив на то разрешение, – выстрелил. Пуля, к счастью, прошла мимо, лишь слегка оцарапав шею Луи. Хладнокровие путешественника произвело на арабов должное впечатление; и шейх, попрощавшись с ним и подарив на память тот самый меч с дорогой рукояткой, которым он намеревался снести ему голову, отпустил, наконец, франка с миром (43).
Ма’риб, по воспоминаниям Луи дю Куре, окружала мощная оборонительная стена. В городе насчитывалось около 400 каменных домов и несколько мечетей. Торговые караваны, двигавшиеся через Ма’риб в Сана’а’, проходили через Санские ворота (Баб Сана’а’), а паломнические, направлявшиеся в Мекку, – через Мекканские (Баб Макка). Большинство населения, численностью около 7–8 тысяч человек, составляли коренные ма’рибцы, потомки сабейцев. Проживала в городе и небольшая коммуна торговцев-евреев. О величии Ма’риба времен блистательной царицы Билкис напоминали лишь руинированный дворец древних владык этого края, да тронутый рукой времени, практически полностью занесенный песками храм, заложенный Билкис, больше известной среди народов мира под именем царицы Савской. Караваны, шедшие через Ма’риб, жители города встречали тепло и радушно. Ведь они приносили им доход, и немалый, останавливаясь на отдых и приобретая у ма’рибцев продукты питания и воду.
Интересные страницы в заметках Луи дю Куре о Йемене посвящены Хадрамауту. Финикийцы, переселившиеся с Бахрейна в земли современного Ливана и избравшие Хадрамаут своим форпостом в Южной Аравии, называли земли этого края Зеленым побережьем, а древнегреческий историк и географ Флавий Арриан – «пристанищем торговцев». Хадрамаутцы, которых сами арабы Южной Аравии до сих пор величают хадрами, – это потомки древних йеменцев, кахтанитов, «арабов чистых» или «арабов вторичных», о которых мы обстоятельно расскажем в следующей части этой книги. Родоначальником их был Хадрама (библейский Дарама), один из 13 сыновей Кахтана (Иоктана), внука Сама (Сима), сына Ноя.
Если у других коренных жителей Аравии, скажем, Хиджаза или Неджда, отмечал Луи дю Куре, глаза в основном темные, то у хадраматитов (хадрамаутцев) – они голубые. Если у первых шеи длинные, то у последних – короткие. Хадраматиты, по его словам, отличались «примерным трудолюбием и исключительной честностью», славились своими ремесленниками. Деньги расходовали разумно. Подзаработав, приобретали сначала оружие и верблюда. Затем обзаводились домом. И только потом женились. Обязательно прикупали участок земли у дома, и разбивали сад.
Как любой аравиец, хадрамаутец питал пристрастие к оружию, сообщает Луи дю Куре. Согласно обычаям предков, «украшая себя оружием», клялся, что выучится искусно владеть им. И постоянно, в течение всей жизни, оттачивал «мастерство обращения с мечом и кинжалом».
Будучи воинственным и хорошо обученным рукопашному бою, хадрамаутец обнажал свой меч только в том случае, если подвергался нападению, либо когда в земли его вторгался враг. В обожаемых арабами Аравии набегах (газу) на недружественные племена и торговые караваны участвовал неохотно. Если же вступал в схватку, то дрался отчаянно. Отступить, «показать спину» противнику считалось у мужчин Хадрамаута потерей чести и достоинства. Поступить так, говорили они, – значит покрыть себя позором, а «позор – длиннее жизни», так гласит поговорка-завет предков. Правители княжеств Южной Аравии и шейхи племен Хиджаза и Неджда охотно принимали их на службу.
Жены хадрамаутцев, вспоминал Луи дю Куре, в соответствии с традицией, уходящей корнями в глубину веков, сопровождали мужей своих в военных походах. Во время сражений не только всячески подбадривали их, будь то выкриками, песнями или стихами, но и часто, с оружием в руках, мужественно сражались бок о бок с ними. Над теми, кто, случалось, перед противником пасовал, вел себя «не как мужчина», – насмехались, едко и громко. Более того, на шерстяные плащ-накидки таких «не мужчин», как они их называли, женщины наносили хной «знаки женского презрения». Убрать «постыдную метку» с плаща могла только поставившая ее женщина. Поэтому мужчины, «испачкавшие свою честь», дабы поскорей освободиться от «женского клейма позора», одежду с которым они обязаны были надевать, входя из дома, буквально рвались в бой.
Хадрамаутца, по наблюдениям Луи дю Куре, отличали среди других «южан Аравии» благородство и честность, скромность и простота в общении, а также искреннее и душевное гостеприимство, как бы богат или беден он ни был. Предсказателям судеб и гадалкам он верил мало. Уповал больше не на амулеты-обереги, а на собственные силы, знания и опыт. Вместе с тем испытывал страх перед джиннами. Отправляясь с торговым караваном в «темноту неизвестности», то есть в «чужие земли», непременно взывал к джиннам с просьбой «не чинить ему в дороге препятствий». Передвигаясь по ночам, избегал тех мест, где, как он знал, была «пролита кровь». Ибо, согласно чтимому им поверью предков, полагал, что именно там по ночам «пируют джинны, ратники Иблиса» (шайтана).
Бедуины Аравии, рассказывает Луи дю Куре, обрушивались на становище соперника или противника неожиданно. Как правило, – на рассвете. И уходили, прихватив с собой домашний скот и верховых животных подвергнувшегося нападению племени, до того, как мужчины этого племени успевали выбраться из заваленных на них шатров и взяться за оружие. Хадрамаутцы же, если вступали в схватку с бросавшим им вызов противником, дрались до тех пор, пока не уничтожали его полностью. Руководствовались в бою правилом предков, гласившим, что «дерущийся должен победить или умереть». Поверженных в бою воинов в плен не брали. Тут же, на месте, обезглавливали, дабы имя воина, сражавшегося, но побежденного, осталось в памяти его потомков «не испачканным позором поражения» (44).
Еще одной характерной чертой хадрамаутцев было отсутствие у них такого понятия, как пожизненное, «с рождения до смерти», привилегированное место человека в племени. Обычай сохранения такого положения за человеком лишь в силу его принадлежности к тому или иному знатному семейно-родовому клану, стоявшему у основания племени и из которого издревле избирали шейха, у них не действовал. Знатность у хадрамаутцев, как и у других арабов-йеменцев, наследовалась, переходила от отца к сыну. Но вот сохранялась за ними, в отличие от других племен, только до тех пор, пока «сын следовал примеру отца». Иными словами, походил на ушедшего из жизни предка, то есть проявлял себя воином доблестным и отважным, и человеком отзывчивым, честным.
Соплеменник, оказывавшийся в беде, забвению у хадрамаутцев не предавался. Один на один с невзгодами, наваливавшимися на него, не оставался, и забытый всеми не умирал. Если кто-либо из хадрамаутцев попадал в нужду, то его более удачливые соседи помогали ему, чем могли, – одеждой и продуктами. Огороды и сады хадрамаутцев для человека, среди них бедствовавшего, были открыты для него, как они выражались, днем и ночью. Он мог свободно посещать их и есть там все, и сколько захочет. Но вот брать что-либо с собой, на вынос, строжайше запрещалось. Бытовало еще одно интересное правило: косточки съеденных фиников надлежало оставлять под деревом, «накормившим человека».
В трудные, неурожайные годы хлеб и финики для неимущих людей хадрамаутцы выставляли у порогов своих жилищ, а вот приготовленную на огне пищу приносили в специально отведенные для этого места при мечетях. Существовал обычай, по которому такие люди во время войн обязаны были с оружием в руках защищать дома тех, «кто спасал их от голода и нужды», «проявлял человечность», кормил и одевал в мирное время (45).
Бедность хадрамаутцы воспринимали как «временную невзгоду», которая могла подстеречь всякого из них. Принимали ее как «печальную данность судьбы». Отзывчивость по отношению к бедным и обездоленным, не на словах, а на деле, считалась у жителей Хадрамаута проявлением одного из высших достоинств человека, делом богоугодным.
Обыденные нарушения установленных норм и правил жизни, драки на рынках, к примеру, наказывались у хадрамаутцев наложением штрафа. Лиц же, замешанных в грабежах и убийствах соплеменников, что случалось крайне редко, предавали смерти – прилюдно обезглавливали или четвертовали. Мелких воришек, пойманных на кражах продуктов на рынках, сначала штрафовали (на десять монет), а затем выставляли на пару дней в «местах позора». Располагались они на центральных площадях. И всякий горожанин, проходивший мимо, имел право оплевать вора. Грабителя, залезавшего в дом, штрафовали и нещадно пороли, прилюдно и на протяжении нескольких дней. Порке подвергали не только в целях наказания, но и для того, чтобы «изгнать» из тела провинившегося человека шайтана, проникшего, дескать, в него и побуждавшего на дела недостойные и поступки грязные. Мужчину, переспавшего с чужой женой, и женщину, уличенную в адюльтере, от племени отлучали. Дом такого мужчины сравнивали с землей. Имущество изымали и передавали на нужды уммы (общины). Затем, провезя «с позором» по улицам города, то есть со связанными руками, лицом к хвосту ослика, выставляли за стены города, навечно.
Была у хадрамаутцев, как в свое время и у карматов, захвативших в 930 г. Мекку и «пленивших» Черный камень Ка’абы, который они удерживали в течение 21 года, обязательная воинская повинность (начиная с 15 лет). На человека, уклонявшегося от нее, налагали штраф – в сто монет. В каждом населенном пункте, будь то в городе или деревне, формировали группы молодых людей, численностью от 25 до 100 человек. Ежедневно, во второй половине дня, их обучали военному делу: навыкам рукопашного боя, стрельбе из лука и ружья, владению мечом и кинжалом. В течение срока «исполнения воинской повинности» они обязаны были находиться «под рукой» своих шейхов, то есть в зоне доступности, днем и ночью. И по первому же сигналу стражников на сторожевых башнях собираться в установленных местах, чтобы дать отпор подошедшему к городу неприятелю и позволить горожанам предпринять необходимые для обороны меры (46).
Одним из отличительных атрибутов жилищ хадрамаутцев, дворцов правителей и домов простых жителей этого края, Луи дю
Куре называет массивные деревянные двери с вырезанными на них айатами («стихами») из Корана. Замки, запиравшие их, и ключи от них, тоже мастерили из дерева. Красивыми деревянными решетками «занавешивали» окна и балконы домов.
Главное богатство бедуина Йемена, «жителя шатра», утверждал Луи дю Куре, – не злато и серебро, а верблюд. Лучшую породу верблюдов в Аравии разводили в то время в Омане. Ступенью ниже стоял неджский верблюд.
Сколько людей проживало в Аравии вообще и в Йемене в частности, довольно долго не знал точно никто. Одним из первых свои соображения на этот счет высказал Сэмюэл Цвемер (1867–1952), миссионер американской протестантской церкви. Девять лет он провел на Бахрейне. Дважды бывал в Йемене (1891, 1894). Посещал земли Аш-Шамал, входящие сегодня в состав ОАЭ. Прошел с караваном (1900–1901) от Абу-Даби до Сухара. Перу этого увлеченного Аравией человека принадлежит одна из интереснейших книг об аравийцах – «Аравия: “колыбель ислама”». Так вот, по его подсчетам, в Аравии к началу XX века жительствовало около 11 млн. человек, в том числе в районах, подвластных тогда Турции, – 6 млн. чел. (из них 3,5 млн. чел. – в Хиджазе и 2, 5 млн. чел. – в Йемене) (47).
