Kitabı oku: «Собака в стене. Роман-фантазия»
Всем скитальцам в поисках счастья
посвящается
Редактор Елена Рид
Иллюстратор Лукерья Трубицына
© Ида Тамм, 2018
© Лукерья Трубицына, иллюстрации, 2018
ISBN 978-5-4490-6064-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Вместо предисловия
«Las Vegas never sleeps»
В этой квартире было слишком много людей, всегда слишком много. В отличии от других квартир – кусочков пространства мещанского бытия, тоскливо-скучных в своей ординарности, – здесь время текло безостановочно, и каждую минуту что-нибудь происходило с участниками этого фрагмента действительности. Нет, конечно же, периодически они погружались в сон в разных уголках беспокойного пристанища жизни, но делали это независимо друг от друга и уж тем более безо всякой связи со временем суток, поэтому квартира не спала никогда.
Данный факт позволял поставить частное воплощение эпохи повышенного интереса к кукурузе в один ряд с Лас-Вегасом, болезненной совестью и солдатами Сопротивления. Стоит ли удивляться, что в ней происходили столь странные вещи? Ведь даже когда человек долго не спит, его настигают истинные галлюцинации, что же говорить о беззащитном пространстве, пойманном в крепкие панельные объятия и насильно заселенным столь большим количеством тревожаще-подвижных, неуёмных, подчас излишне живых существ?
«Недреманое око» утомленно и все же с легким удивлением наблюдало за неровным, но не замирающим течением жизни своих причудливых постояльцев. Они говорили друг с другом и сами с собой, смеялись, пели и постоянно перемещались, уходили и приходили, но никогда не оставляли квартиру в одиночестве, хотя последнее было единственным, что совершалось не намеренно и уж точно без злого умысла.
Никому из участников разворачивающихся событий и в голову не могло прийти, что для приютившей их квартиры все разговоры, встречи, прощания, надежды, мечты представляются театральной постановкой какого-то эксцентричного режиссера, замахнувшегося в профессиональном запале на постмодернистское произведение, претендующее на оригинальное понимание смысла человеческого бытия.
Представление неспящей квартиры о том, как именно должна протекать жизнь в трех комнатах и прилагающихся к ним ванной, туалете и кухне, складывалось из суммарных впечатлений всех квартир многоподъездного дома и было невероятно, даже сказочно далеко от того, что происходило в ней в действительности. Здесь не было детской, зала или спальни, никогда не варился утренний кофе, который бы знаменовал завтрак, не подавалось молоко к тому, что можно было бы назвать ужином, и уж тем более беспокойные поселенцы не походили на семью и даже не пытались ею быть. Право слово, если бы регулярная и вполне соответствующая законам природы смена суток за окнами не свидетельствовала о том, что все происходящее – реально, Неспящая посчитала бы, что все же спит и видит сон, навеянный запахом зеленоватой пушистой плесени, обживающей потолок в ванной и захватившей многочисленные щели внутри стен.
Сон тягучий, как летняя душная ночь, безнадежно абсурдный, но внутренне логичный, не счастливый, но и не печальный – такой, какие посещают людей на рассвете, оставляя после себя легкое недоумение и необъяснимое умиротворение.
Все, что будет описано ниже – это отдельные эпизоды гипнагогических видений, что прошли перед внутренним взглядом лишенного сна пространства, кинематографически яркие участки хаоса, который мы в неизбывном стремлении к структурированию мира пытаемся представить как нечто последовательно-развертывающееся и называем жизнью.
Глава 1. Активно (взаимо) действующие лица
Как же мы счастливы:
ты и я, чей дом лежит вне времени;
мы, спустившиеся с благоухающих гор вечного сейчас,
чтобы поиграть в рождение и смерть день-другой
(а может быть и меньше).
Эдвард. Э. Каммингс
Доподлинно неизвестно, кто именно из проживающих в Неспящей первым снял в ней комнату, но с абсолютной уверенностью можно утверждать, что хозяйками комнат были женщины – неугомонно молодые, полные жизни, совершенно не схожие между собой. Неповторимыми были движения их голов, награжденных природой разнопородными гривами, живая мимика их лиц отражала несхожие, бесконечно удаленные друг от друга миры человеческого воображения, а тела и руки чертили в густом воздухе несочетающиеся ритмические рисунки. Даже язык, общий для всех трех, принимал в устах каждой столь индивидуальные формы, что подчас казалось: они говорят на разных языках, и, возможно, один из них – марсианский.
Ни одна из обитательниц квартиры не жила одинокой, их юность, своевременная или спохватившаяся и вернувшаяся к хозяйке на пороге тридцатилетия, была украшена не омрачаемой невзгодами влюбленностью, придававшей их голосам особую звонкость, по которой узнают безмятежно счастливых людей. Но даже истории их отношений были несхожими, как времена года в резко континентальном климате; понаблюдав некоторое продолжительное время за тремя парами, можно было бы начертить карту для поиска настоящего сокровища – ответной любви. Но что проку от карты, в которой нет указателя сторон света, а все дороги вычерчены этрусскими улыбками, свидетельствующими о знании дарующего покой секрета, но не раскрывающими его? Разве подскажет звук тихого голоса или шелест вздоха, порожденного избытком нежности, где искать утоления неизбывного желания взаимности?
Мужчины в этой квартире также были молоды, но рядом со светящимися подругами сердца выглядели почти зрелыми в своей маскулинной серьезности. Покровительственная, неусыпная забота, которую они проявляли по отношению к своим «щебечущим пичужкам», неопровержимо свидетельствовала о том, что черта взросления пройдена и осталась далеко позади. Эти мужчины, глядящие на мир исподлобья одинаково суровым взором средневековых кочевников, были удивительно похожи преждевременной утратой юношеской легкости и беззаботности, и не будь они совершенно разными на вид, можно было бы подумать, что они братья.
Воистину все поселенцы Неспящей были несхожи, как представители разных рас, и объединяло их лишь то, что все они были земляне, случайным образом попавшие в большую квартиру и наполнившие ее беспокойной атмосферой пульсирующего счастья. И хоть для недремлющей квартиры они виделись отдельными суетящимися человеческими особями, всем гостям, соседям, да и друг другу они представлялись парами, неразлучными и почти природно-естественными.
1. Кыся и Хан
Эта пара была первой, они нашли друг друга среди общих друзей, но узнали не сразу: им потребовалось какое-то время, чтобы разглядеть за земными лицами другие – любимые, обращенные друг к другу. Тем не менее, они считались старшими в Неспящей (хотя ни он, ни она не были таковыми по возрасту) и занимали самую большую комнату, которая была призвана быть залом, но выполняла роль спальни, а чаще – приюта по крайней мере сразу для двух пар или места общих собраний, так что с тем же успехом ее можно было назвать юртой.
Девушка была очень молода, так что казалась почти подростком и радовалась принесенным в дар конфетам и цветам с детской непосредственностью, слегка приподнимаясь на носочках или потрясая в воздухе маленькими кулачками. Милого ребенка с волосами цвета прошлогодней отсыревшей соломы, нежно любимого всеми обитателями квартиры, звали Мириам, но в быту все называли ее Кыся, следуя давно заведенному обычаю. Обычай этот взял свое начало с одного общего застолья, когда оживленная беседа, перемежающаяся беззаботным разноголосым смехом, вдруг замерла, и все услышали, как в наступившей тишине Хан, наклонившийся к уху полулежавшей в его объятиях подруги протяжно прошептал:
– Кы-ыся…
Тогда это прозвище всех насмешило, но прижилось сразу же, что поначалу смущало и даже немного обижало Мириам, она слегка поскуливала, слыша его в свой адрес:
– Ну, что опять за «кыся»? Я большая уже, мне это имя не подходит!
Говоря это, она протестующе встряхивала волосами, возмущенно хмуря брови и слегка покачивая головой. Однако через несколько месяцев хрупкая и маленькая девушка, напоминающая персонажей из повестей Лидии Чарской, свыклась со своим новым именем и уже даже удивлялась, слыша в свой адрес «Мириам». Теперь ей казалось, что ее настоящее имя взрослее нее самой, и одно его упоминание звучит как призыв к немедленному отказу от красочных забав юности и переходу к удручающему своей серьезностью взрослению, которое приличествует дипломированному специалисту.
Ее мужчину также одарили прозвищем, но чаще называли по имени, при этом и то, и другое вполне соответствовало его внешности, наводящей на мысль о воинственных монголах и жарких сухих степях, окруженных тонущими в дымке на горизонте горами: звали его Тагир, Тагир-Хан. Свое прозвище Хан получил также во время коллективно-беззаботного времяпрепровождения, когда, будучи усталым и слегка раздраженным, он, по словам веселой компании, «разводил патриархальные настроения» и гонял Кысю за чаем и печеньками на другой конец недлинного стола, тихонько щекоча ее. Сопровождающие эту картину суровость взгляда и неспешное поглаживание темной бороды, обрамляющей смуглое широкое лицо, рождали недвусмысленные ассоциации с восточным правителем кочующих племен.
Тагир был невысок и крепок, как обветренный камень на осевшем за долгие века кургане, именно ему среди всех лиц мужского пола в Неспящей принадлежал самый тяжелый и суровый взор, которым он периодически одаривал окружающих, делая это неосознанно, в задумчивости или во время серьезных разговоров, которые, надо сказать, нечасто случались в этом жилище. Хан выглядел очень внушительно, и присутствие рядом полуженщины-полуребенка Мириам только усиливало этот эффект, не приводя, однако, к диссонансу впечатлений от внешне несочетающейся пары.
Мириам и Тагир мечтали о разном, но хотели быть вместе и старались свести свои мечты, тянущие их в разные стороны, воедино, что было несложно, учитывая общность их интересов и пристрастий. Так, c одинаковым усердием они занимались чаем, любовно наполняя свою комнату шуршащими пакетиками, источающими характерный аромат при открытии, и завораживающе прекрасной в ремесленной простоте утварью. И все же, заваривая чай, они делали это совсем по-разному. Казалось, строение их личностей, их душевные устремления отражались в каждой детали чайного действа: в звуке льющейся воды, в легкости и отработанности движения, которым ставят чашу перед гостем, в составе тишины, сопровождающей начало церемонии, когда каждый присутствующий только усаживается и обживает молчанием отведенное ему место.
Оба – и Кыся, и Хан, – любили бывать среди людей и переживать коллективный опыт открытия и развития новых идей, небрежно перебрасываться шуточными репликами в кругу обитателей квартиры, сидя за общим ужином на кухне или за чаем в своей Юрте. Точно так же они любили бывать одни, о чем свидетельствовала время от времени закрываемая в зал дверь с фигурной ручкой, замок которой громко и однозначно щелкал при закрытии, оповещая обитателей о том, что пора социальных контактов прошла. И лишь Неспящая была свидетелем тем удивительно трогательным отношениям, которые бытовали между с виду настолько неподходящими друг другу людьми, что даже их прозвища подчеркивали эту поражающую взгляд и воображение рознь. Для оставшихся же за пределами двери с рифлеными стеклами в деревянной раме была слышна лишь звенящая, многозначительная тишина, изредка нарушаемая негромким радостным смехом.
Отголоски этих тихих и внезапных уединений доносились до окружающих, когда Кыся неожиданно слегка вскрикивала посреди разговора, как маленький зверек: это Хан не больно, но ощутимо щипал ее или прикладывал холодную после умывания руку к белой коже своей подруги, характерно по-мужски проявляя свои чувства таким незамысловатым способом. Это было смешно и трогательно одновременно и вызывало у окружающих приступы смеха и непреодолимое желание отпустить пару беззлобных шуток по поводу мужского шовинизма и почти сексуальных игр.
Внимательный взгляд отметил бы, как проявляется полноценность и зрелость их отношений в самых обыденных мелочах: эти двое говорили между собой спокойно и немногословно, никогда не спорили, что им приготовить на обед, мимолетно и ласково прикасались друг к другу, проходя мимо в тесном коридоре или на кухне. Людей, приходящих в эту квартиру нечасто, удивляла почти скульптурная композиция из живых тел, когда Тагир опускался на одно колено, помогая уставшей после долгого дня Мириам снять ботинки на шнуровке или тугие туфли, а она опиралась рукой на его плечо, слегка склонившись над темными волосами и широкой спиной. Обитатели Неспящей в свою очередь не переставали удивляться, с какой готовностью и неподдельной благожелательностью они исполняли просьбы друг друга: приносили стакан воды с кухни, укутывали сидящего за мерцающим экраном любимого в теплое одеяло, разминали друг другу затекшую шею.
Если и случались в недреманом пространстве периоды уютного покоя и радости, то только благодаря этим двоим – несуетным и жизнелюбивым.
2. Руфи. Двое
Вторая пара в тревожной квартире привносила в ее атмосферу тремор и надтреснутое звучание натянутой до предела струны. Из-за них воздух в комнатах все время находился в освежающем движении, а разговоры не давали застояться печальным мыслям. Непринужденно-подвижные, легкие на подъем, бронзово-вытянутые они будто сошли с цикла литографий Красаускаса1 «Лето». Их звали одним именем, несущим в себе солнечный жар пустыни, – Руфи.
На самом деле молодую женщину звали Руфь, а мужчину – Рудольф, и внешность их вторила этническому происхождению имен, но единение этой пары было столь наглядным и неопровергаемым, что было бы странным называть их сколько-нибудь по-разному. Слыша архаичное, но обтекаемо-мягкое сокращение, они одаривали вопрошающего одинаково быстрым взглядом, слегка настороженным и пронзительно-внимательным.
Эту настороженность, словно заставляющую окружающий воздух вибрировать, привнесла в их бурлящий союз именно она – Руфи С. (по первой букве замысловатой фамилии). Она была смуглая и высокая – не по росту, а по впечатлению, которое производила на наблюдающего за ее движениями человека. Темные каштановые волосы вьющимся ореолом окружали небольшое лицо, имеющее отдаленное сходство с ягуарунди и камышовыми котами: на нем нередко гостило слегка отстраненное и даже недовольное выражение, словно окружающий мир был чужд этой женщине и досаждал своей излишней надоедливостью. Сходство с независимым животным, которое люди так настойчиво пытаются заставить себя любить, только усиливалось, когда она, будучи не в духе, невнятно бормотала или даже шипела на Руфи М.
Молодая женщина была изменчива и непредсказуема, никогда нельзя было угадать, в каком настроении выйдет она из своей комнаты, захочет ли есть со всеми, или посчитает, что на кухне слишком скучно, будет ли она добра к своему преданному и спокойному избраннику. Руфь частенько пребывала в легком, но остро ощущаемом раздражении: когда уставала на работе, засиживалась дома несколько дней или просто испытывала потребность побыть своевольной и дать окружающим понять, что их слишком много, и они излишне настырны в своем желании улучшить ее настроение. В такие моменты она была красноречиво молчалива, резкие черты ее худого лица заострялись сверх меры, а на длинных пальцах словно вырастали кошачьи когти.
Переменчивость, свойственная лондонской погоде и истинно женской натуре, делала отношения «тёзок» особенно живыми и пульсирующими. Их спасала от яростных бурь лишь терпимость Рудольфа, которая, казалось, не имеет обозримых границ. По крайней мере, на людях он никогда не проявлял недовольства или хотя бы беспокойства, когда его подруга впадала в «аристократическую тоску», позволяя ей исчерпать нахлынувшее раздражение, лишь изредка трогая ее предплечье или – с небольшой опаской – проводя рукой по затылку. Руфи С. мгновенно отзывалась на жест участливой заботы и обращала к своему мужчине недовольный взгляд, задирая подбородок вверх или вопросительно вскидывая брови, давая понять, что время для мира еще не настало. За молчанием, которое неизменно сопровождало подобные сцены, слышался разговор двух тянущихся друг к другу, но разъединенных недолгим периодом дурного настроения людей.
Надо сказать, их пара также представляла собой единение людей, которые, казалось бы, не слишком подходят друг другу. Схождение двух Руфи было не очевидно для неблизких знакомых, но ожидаемо для обитателей зала-Юрты: оно неспешно и уверено выросло из долгого и близкого дружеского отношения, которым молодой мужчина по-европейски методично (чтобы не сказать скрупулезно) окружил свою любимую. Мириам как-то на кухне тихо сказала их третьей соседке, когда та, выйдя из своей обычной рассеянности, заметила наконец, что Руфи живут вместе:
– Мы с Тагиром давно этого ждали: Рудольф, конечно, никогда не распространялся об этом, но уже очень давно задался целью завоевать ее. Нет, не завоевать, это слишком для такого спокойного человека – покорить! Долго же они ходили вокруг да около… Ты разве не замечала, как они вращались друг подле друга?..
Союз двух тёзок был по-настоящему зрелым и выдержанным, как виски, которым искренне увлекались оба, храня за дверцами старого советского шкафа заветные бутылки с жидким янтарем. Руфи оба были взрослыми, хоть мужчина и был заметно старше; они редко бывали беззаботными, а когда бывали, то все же не как зеленые юнцы, еще не испытавшие потерь и не потерпевшие неудач, а как люди, прожившие достаточно, чтобы знать цену отдыху.
Общаясь со своими соседями по дому, Неспящая вполне отдавала себе отчет, что многие, даже слишком многие мелкие создания, называющие себя людьми, проживают долгие пустые годы в ожидании встречи с кем-нибудь, кто столь же естественно влился бы в их жизнь, и большинство так и не дожидаются. Ей нравились Руфи, и она старалась плотнее держать косяком дверь их комнаты, чтобы звуки остального пространства в ней не мешали им спать или даже просто проводить время в приятном и необходимом уединении.
Руфь занимала одну из небольших комнат с окнами на восток и относилась к ней как к своему дому, в котором живет она и только она, так что почти никто не заходил туда, а дверь всегда оставалась закрытой, скрывая обстановку «восточного дома». Только вечерами смутные тени, отбрасываемые фигурами его обитателей в свете настольной лампы, скользили по рифленому стеклу в деревянной раме. Эти двое жили еще тише, нежели Тагир и Мириам, и периодически все удивлялись, как им это удается, учитывая толщину стен и дверей в отнюдь не сталинской постройки квартире. Секрет был прост: их жизнь вне своей комнаты была так насыщена общением, что дома им, как и всем уже не юным людям, хотелось просто помолчать, а если и говорить, то только тихо, неспешно обмениваясь короткими фразами.
На общих собраниях Руфи обыкновенно сидели рядом, но отъединенно, лишь изредка касаясь друг друга – это лишний раз подчеркивало, насколько устоялись отношения в паре. Только уверовавшие в обозримое совместное будущее не нуждаются в ежечасном, ежеминутном подтверждении ответного чувства: таковы были Руфи – оплот почти советских надежд на светлое грядущее в Недреманом оке.
3. Ноэминь
Третью, западную комнату занимала пара, во многом ответственная за странности жизни в большой квартире, привносящая элемент просвещенного безумия. В подобное интеллектуально-психическое состояние впадает человек, проснувшийся как-то утром и осознавший, что последний шанс на нормальную жизнь был для него утрачен – вчера.
Хозяйкой комнаты и безусловным центром пары была женщина, не бывшая безоговорочно красивой, но останавливающая на себе взгляд. Казалось, по лицу ее проходит рябь, как по тяжелой морской воде в солнечный, но ветренный день, – так сменяли друг друга на нем эмоции, скользили легкие тени глубоких, но почти осязаемых мыслей. Она никогда не раскрывала их, только улыбалась, если ее спрашивали, что происходит у нее в голове, или цитировала что-нибудь, отведя взгляд в сторону и пристально глядя в стену или потолок, будто читала с них. Звали ее Ноэминь, и никто не сокращал ее имени и не давал ей прозвища. Казалось, имя приросло к ней и является единственной неизменной частью этой причудливой женщины, перебиравшей нити бытия – задумчиво и неспешно, как лютнист Караваджо.
Ноэминь уже много лет была вхожа в веселую разношерстную компанию, членами которой являлись и вышеописанные пары, но в качестве хозяйки комнаты появилась в странной квартире позже всех прочих ее обитателей – поздней весной, в период цветения деревьев. Вместе с ней пришел и красивый юноша, настораживающе молчаливый и столь же настороженно, даже с опаской изучавший все вокруг тяжелым взглядом. Он был очень замкнут, и только привлекательность, которую способна подарить лишь плещущая юность, мешала назвать его недобрым.
Казалось, Ноэминь старше и одновременно моложе своего друга: иногда ее взгляд становился серьезным и глубоким, как бывает у несущих на плечах груз прожитых и не очень счастливых лет, в другую же минуту она уже забавлялась и щебетала, как беззаботный малец. Юноша же был тревожен, как не имеющий пристанища зверь, что не смеет заснуть крепко. Никто из живущих в квартире и тем более приходящих гостей не знал точно имени этого молодого, очень молодого человека, только и помнили, что оно очень простое и, быть может, потому и забывающееся. Все называли откровенного интроверта Юго.
Это звучное имя пронеслось однажды летним днем по всем коридорам Неспящей квартиры, протяжно произнесенное, почти пропетое Ноэминь, которая звала своего избранника к столу и истекающим соком ташкентским помидорам. Мелодия короткого слова достигла каждого уха и запала в память сердца: то был зов любви, искренней и глубокой, даже отчаянной, словно доносящийся с края обрыва. Если бы кому-нибудь пришло в голову заглянуть в кухню минуту спустя, он бы увидел, как двое застыли в по-роденовски крепком объятии, уткнувшись друг в друга и совершенно забыв про помидоры на столе.
Они приходили на общие посиделки, были волне доброжелательны со своими соседями-друзьями, подчас даже проявляли искреннее участие в их жизни, но все же оставались предельно отстраненными, словно от всего мира их отделяла невидимая черта.
Что скрывалось за этой почти физически ощущаемой преградой? Это могла сказать лишь беспрепятственно наблюдавшая за ними квартира, и, без сомнения, она рассказала бы много интересного, вздумай кто-нибудь наделить ее даром речи. Все же остальные лишь изредка – поскольку влюбленные хоть и не избегали общества открыто, все же предпочитали проводить время наедине – видели двух тянущихся, никогда не разлучавшихся надолго людей, счастливых, но будто надтреснутых. Казалось, по отдельности они теряют устойчивость и бредут шатаясь, пока не обретут друг друга снова. На людях они всегда сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу – боками, плечами, то и дело тыкаясь носом в любимое плечо или щеку.
Несмотря на то, что они общались с окружающим миром вполне человеческими голосами, между собой переговаривались как-то по-особенному: вполголоса и причудливо-неразборчиво. Словно они и не говорили вовсе, а лопотали на каком-то неслыханном наречии – языке маленьких зверушек, сидящих рядышком где-то под кустом бузины в огромном и чуждом им мире.
Руфи как-то, прикрывшись громким смехом и оживленной беседой в Юрте, негромко спросила у Мириам:
– Ты заметила, как меняется голос у Ноэминь, когда она к нему поворачивается?
– Ага, словно она – терменвокс. И, кажется, он один знает, как на ней правильно играть.
Девушки засмеялись, а Ноэминь, сидящая поодаль от них, неожиданно обернулась и улыбнулась лукаво. Из-за ее плеча на них смотрел Юго – колким взглядом неопределенного цвета глаз.
Честно говоря, пара эта была причудливой во всем и вызывала противоречивые чувства у тех, в чье поле зрения попадала. Ноэминь была так погружена в себя, а Юго так закрыт и нелюдим, что никто не решался задавать им даже самых простых вопросов: как они познакомились? что привлекло их друг в друге? как давно они вместе?
Да и вообще, наблюдая каждый день этих двоих, увлеченных друг другом и своей жизнью, протекающей словно в параллельной реальности, жители Неспящей старались как можно реже их тревожить.
Однажды, когда Ноэминь только-только обжила западную комнату и привела туда Юго, Руфи как самая смелая хозяйка осторожно постучалась к ним – был день и сквозь такую же, как и во всех остальных комнатах, дверь с рифлеными стеклами доносились голоса. Не услышав ответа, она отворила дверь и даже начала задавать вопрос, ответ на который ее интересовал, но остановилась на полуслове.
Ноэминь сидела на разложенном диване среди горы подушек и, скрестив ноги по-турецки, играла на тимпане левой рукой, запустив пальцы правой руки в длинные волосы Юго, который полулежал у ее ног и читал что-то вслух.
В комнате пахло горьким и свежим – на всех незанятых поверхностях стояли баночки с маленькими букетами ландышей, солнце еще не пришло к ним, и ветви плакучей березы за окном рождали полумрак непрестанно движущихся теней. Все вместе – запах, свет июньского дня, гулкое звучание тимпана и спокойный низкий голос читающего юноши – составляло какой-то удивительно самодостаточный мир, в котором не было место ничему обыденному и тем более третьему человеку.
Обитатели этого мира были полностью поглощены своим занятием и даже не заметили, что в комнате появился кто-то еще, не услышали они и тихого стука двери о косяк, когда Руфи прикрыла ее и удалилась.
При всей своей странности и отстраненной рассеянности двое выглядели очень счастливыми.
Никому больше Ноэминь не улыбалась так светло и радостно, как своему любимому – так улыбается человек, который после томительно долгого пути наконец увидел место, к которому шел, и он бросает все свои пожитки и бежит к нему, смеясь.
В свою очередь Юго оживал, только когда его подруга оказывалась рядом: он то и дело возвращался к ней любящим, но беспокойным взглядом, что-то шептал ей на ухо, брал ее за руку и тянул к себе, словно боялся, что она – птица и вот-вот вспорхнет.
Последняя пара несла в общий быт перенаселенного мирка самое неспокойное и тревожащее чувство, которому не придумали названия в великом и могучем, но которое смогли выразить привычные к средневековой тоске испанцы, – saudade2.
