Kitabı oku: «Солнце больше солнца», sayfa 6
21
Пришёл фельдшер, поглядел на сидевших в горнице, сказал штабс-капитану:
– Малярия затрепала Неласова. Хорошо, что хинин ещё есть, я ему дал. А у Гринцова кровохарканье. Из-за того, что он, как жердь, длинный, поверили, будто ему семнадцать, а я узнал: ему пятнадцать только.
Фельдшер обвёл всех взглядом невесёлого человека, вынужденного утешать:
– В другое время его бы в Уфу послать кумысом полечиться. А так… домой списать – он будет к другим частям прибиваться. Такие ребятки дома не сидят.
– Оставляем у нас, – сказал штабс-капитан.
Писарь поглядел на Маркела и Илью:
– Наш брат из гимназий и реальных училищ идёт воевать за демократию, а крестьяне не торопятся.
– Мы только от вас поняли, что да как, а то одно услышишь, другое, брехни много, – оправдывался Илья.
Тавлеев заговорил о том, что в Самаре организовался КомУч: Комитет членов Учредительного Собрания. Его второе название «Комитет защиты Учредительного Собрания. Самарское правительство». Растёт Народная армия КомУча, сказал штабс-капитан, его отряд вошёл в её состав.
Фельдшер, у которого не изменилось грустное выражение лица, обратился к Маркелу и Илье, словно утешая их:
– Большевики украли у революции красный цвет, поэтому КомУч, им наперекор, поднял Красное знамя.
– Красное? – вырвалось у Маркела, помнившего, что ему разъяснил про красный цвет Москанин. – Большевики хотят, чтобы красный цвет уважали и любили! Это знак борьбы за права рабочих и всех бедняков!
– КомУч узаконил для рабочих восьмичасовой рабочий день, – сказал штабс-капитан Тавлеев. – А бедняков большевики натравливают на зажиточных односельчан, раскалывают крестьянство. Они стремятся вообще раздробить весь народ. Поступают по правилу, которое отличает всех поработителей: разделяй и властвуй!
«Был бы тут Лев Павлович, он дал бы тебе такой умный ответ, что тебе крыть было бы нечем», – подумал убеждённо Маркел, спросил:
– А какие у вас идеи для будущего, если взять науку?
– Взять науку… – повторил фельдшер, не без некоторого удивления.
– Я стал эсером, когда окончил юнкерское училище и служил в полку, поэтому полагают, что я, прежде всего, думаю о военных нуждах, – сказал штабс-капитан. – Но это не так. О науке я заявляю, что она как можно скорее должна дать народу передовую медицину! – и он взглянул на фельдшера, который не преминул кивнуть. – Наука, – продолжил Тавлеев, обращаясь к Маркелу, – должна служить прогрессу созидания. Я тебе объясню, что это такое. У нас в стране нет дорог, мало элеваторов, паровых мельниц, неразвита культура хозяйства, мы не производим автомобили. И ещё многого нам не хватает. Прогресс должен дать нам всё это.
– И великие силы мирового могущества? – с суровым видом спросил Маркел.
Офицер, фельдшер и писарь улыбнулись.
– Об этом не беспокойся, – сказал Тавлеев. – Прогресс сделает Россию, при её населении и природных богатствах, одной из самых могучих держав мира. Прежде всего, она будет кладовой продовольствия.
Маркел понял, что эти люди, которые, конечно, считают себя очень умными, которые столько наговорили ему о справедливости их дела, не знают об идеях, ради каких борется Москанин. «Не знают и не хотят знать, и поэтому они ему смертельные враги», – объяснил себе Маркел.
Он обратился к штабс-капитану:
– Мы можем овцу зарезать, хорошо бы, если б вы за неё заплатили.
Тавлеев велел писарю, исполнявшему и обязанности казначея, выдать деньги. Маркел и Илья вернулись в кухню, где Мария стирала бельё, а Михаил сидел на лавке. Он спросил парней:
– Ну, поняли, что нельзя не воевать?
– А то нет? Чтобы за народ и не встать! – произнёс Илья с тем видом истовой готовности, с каким ответил Москанину: «Получил – надо и послужить!»
Маркел прошёл к полке, взял нож. Илья сказал Михаилу:
– Овечку будем решать. Поджаришь офицеру почки? Наш хозяин любил.
– Наш не увлекается. Что он любит, так пирожки с морковью, – и солдат спросил Марию: – Морковь с прошлого года осталась?
Мария, прежде чем ответить, поймала взгляд Обреева и кивнула:
– Осталась.
22
По небу вытянулись полосами серые тучи, утреннего солнца они не заслоняли, оно жгло всё острее. В воздухе над двором гудели слепни, липли к лошадям в конюшне, те взмахивали хвостами, ударяли копытами в доски пола.
Накануне Илья привёз из леса две берёзки, обрубив с них ветви, и сейчас вышедший во двор штабс-капитан позвал писаря:
– Сосновин! Размяться не хотите?
Они положили ствол берёзы на козлы. Тавлеев, любитель физических упражнений, разделся до пояса, молодой человек последовал его примеру. Взялись пилить бревно на чурбаны.
Маркел только что вычистил хлев и стоял в дверном проёме, уперев руку в бок, Илья обстругивал новый черен для навозных вил – на днях надо будет вывозить навоз на поля.
Вдали над улицей поднялась пыль, донеслись шум, голоса, и вскоре двор оказался полон конников, въехала телега. Штабс-капитан, который оставил пилу и надел рубаху защитного цвета, подошёл к телеге, в ней лежал кто-то.
Штабс-капитану доложили:
– Подозрение, что он убил наших товарищей в Бузулуке!
Несколько солдат запустили руки в телегу, выволокли из неё мужчину со связанными за спиной руками, одетого в потрёпанный грязный пиджак. Пока его выволакивали, он издавал стоны.
– Цел и невредим, – доложил о нём солдат, взволнованно глядящий, лопоухий, едва ли не подросток. – Не захотел сидя ехать, лежал всю дорогу.
У мужчины было бритое не далее, как вчера, сытое лицо, он глядел на офицера горестными глазами.
– Никого нигде я не убивал! Я в команде, которая фураж заготовляет, – произнёс звучным голосом.
С Тавлеевым переглянулся статный, постарше других, военный, двинул головой в сторону: они отошли шагов на десять. Военный, который был не носившим погоны подпоручиком и командовал конной разведкой, отчитался, где побывали он и его ребята. Выведав, в каких местах стоят части красных, они повернули назад и вчера вечером невдалеке от деревни Липатовки узнали от идущего оттуда старика: красные там есть, но их немного.
Верстах в полутора от деревни зелёный от ряски пруд тесно обступали старые тополя, тут был одичало-заросший барский парк, усадьбу сожгли зимой. Двадцать два разведчика, включая командира, ведя коней в поводу, укрылись в парке.
Когда стало темно, разведчики на конях двинулись шагом за стариком, которого они уговорили помочь им. Собаки в деревне, где хозяйничали чужие люди, лаяли и днём и ночью, к их лаю привыкли. Давеча старик сказал: красные устроились человека по четыре в нескольких стоящих рядом избах, теперь он указал крайнюю. К её двору вдоль плетня с росшим возле бурьяном прокрались подпоручик, с ним трое. В неплотной тьме была различима фигура часового, он сидел на ступени крыльца и, очевидно, дремал. Подпоручик осторожно поднялся над плетнём с карабином в руках, приложился – от удара пули часовой чуть дёрнулся, обмякло сунулся головой вперёд.
Разведчики перемахнули через плетень, кинулись к избе. Невысокий быстрый паренёк очутился первым у двери, рывком открыл её и прижался к стене сбоку – бросив внутрь французскую осколочную гранату F-1, прозванную лимонкой. После взрыва ворвались в избу, вскидывая винтовки.
Три другие группы уже были в соседних дворах – красные выскакивали из изб под выстрелы, некоторым удавалось пробежать к лошадям, вскочить на неосёдланную. Двое с винтовками, один с двумя револьверами залегли за колодезным срубом – разведчик из-за овина забросил туда лимонку, которая разорвалась с её характерным на открытом воздухе негромким хлопком.
Дико заполошные, утробные, очумелые голоса красных, выкрикивающие матерную ругань, перекрыл призыв:
– К пулемёту!
Но у двуколки, где был пулемёт, уже прилёг разведчик – подсёк одного, второго, третьего из маузера, упирая в плечо приклад, которым служила кобура орехового дерева, называемая колодкой.
Красные, полуодетые, почти все босиком, убегали задворками, через огороды, пропадали в ночи.
– О! Вон туда заскочил! – один разведчик тронул за плечо другого, показал рукой на сарай.
Они вошли в сарай с винтовками на изготовку, сказали в один голос:
– Сдавайся!
В темноте разглядели поставленные сюда до зимы сани, из них поднялся, живо воздев руки, человек:
– Не стреляйте! Я безоружный!
Его вывели во двор, подошли другие разведчики с подпоручиком.
– Меня подневольно в команду взяли! Поглядите – пиджак на мне! – сказал пленный тоном простосердечия, старательно держа руки поднятыми.
– Обыскать его! И хозяина вызвать! – велел подпоручик.
Появился хозяин избы с керосиновой лампой. Лишь только она осветила лицо пленного, взметнулся крик:
– Во-от кто! Я тебя узнал!
– Что такое, Утевский? Кого вы узнали? – недоверчиво спросил офицер взволновавшегося паренька-солдата.
Тот принялся объяснять:
– В Бузулуке зимой стали хватать эсеров! Посадили в тюрьму Переслегина, Захарьева. Я с товарищами требовал их освобождения, и меня тоже схватили, посадили в ту же камеру. И пришёл он, потребовал, чтобы Захарьев встал на колени, тот не встал, и ты… – юный солдатик повернулся к мужчине в пиджаке, – ты стал стрелять ему в живот… Потом ты закричал Переслегину, чтобы он встал на колени, а он дал тебе пощёчину. И ты стал избивать его, пожилого, больного! У тебя были засучены рукава, я видел татуировки на твоих руках, на пальце видел медный или золотой перстень с печаткой. Ты бил Переслегина кулаком и ладонью, рукояткой нагана, ногами и выстрелил ему в лицо.
– Покажите руки, – сказал пленному подпоручик, тот показал пятерни, растопырил пальцы, говоря со скорбным как бы смиряемым негодованием:
– Никакого перстня, ошибка, спутал с кем-то меня!
Солдаты задрали ему рукава – округлые мускулистые руки оказались выше кистей покрыты рисунками.
– Наколки у многих на руках! Неуж у ваших ни у кого нет? – сказал мужчина офицеру.
Тот спросил Утевского:
– Не помните, какие татуировки?
Солдат мотнул головой:
– Нет!
У пленного вывернули карманы, велели снять сапоги; лампу передавали друг другу, освещая его со всех сторон, опускали её к земле – перстня не увидели. Подпоручик послал ребят с лампой в сарай – не брошено ли там оружие. Не нашли ни револьвера, ни пистолета. Один из разведчиков, подняв лампу над пленным, сказал:
– А его ли пиджак?
Взгляды обратились на хозяина избы:
– Не ваш пиджак он взял?
Селянин подумал и ответил, что нет. Было понятно: он мог солгать, боясь мести.
Подпоручик спросил Утевского:
– А как вы спаслись из тюрьмы?
– Меня спас надзиратель, он при царе служил и никогда не видел, чтобы в тюрьме убивали. Тряс головой, шептал: «Революция…» Он вывел меня и сам ушёл, чтобы скрыться. Сказал – семьи у него нет, и красным некого покарать. – Солдат в ярости указал рукой на мужчину в пиджаке: – Это тот убийца!
Утевский, учившийся в реальном училище в Бузулуке, одним из первых вступил в отряд, глаза его редко улыбались, это был словно постоянно мучимый переживаниями мальчик-старик. Его ли не уважали?
Пленный раскрыл рот и не закрывал:
– Малый, может, не в себе! ночь, бой, нервность, ему и прибредилось, гляньте – нервный он. Может, и видел убийство, а теперь показалось, что я был. Так любого можно оговорить…
Подпоручик сказал ему:
– Решение о вас вынесет суд!
И распорядился взять для него подводу. Выехав на заре, команда разведчиков поздним утром прибыла в Савруху.
23
Во дворе поставили вынесенные из горницы стол, стулья. Около них оставив свободное пространство, полукругом тесно встали солдаты, ряд за рядом. Послеполуденная жара выгоняла пот. Несмотря на множество людей, которым не хватило места во дворе и они толпились и за забором, было тихо.
У стола спиной к дому стоял штабс-капитан Тавлеев, похожий на надевшего военную форму безукоризненно опрятного учителя. Слева от него встал статный красавец-подпоручик Белокозов, командир разведчиков. Справа от Тавлеева стоял начальник штаба отряда поручик Кулясов – поджарый, невеликий ростом, он неожиданно заговорил густым басом, обращаясь к солдатам:
– Желающие, приготовьтесь!
Кулясов положил на стол перед собой коробку папирос «Товарищъ» ныне из-за войны закрытой в Ростове-на-Дону табачной фабрики «Работникъ», коробку украшало изображение расчёсанного на пробор бородатого господина в сюртуке, расстёгнутом на солидном животе, который, выпирая, натянул белую рубаху с рядом красных пуговиц. Поручик вынул из коробки папиросу и, разминая её, с удовольствием понюхал.
Писарь Сосновин, подошедший к торцу стола, положил на него листы бумаги, карандаш и пучок соломинок, три среди них были короче остальных. Молодой человек завернул пучок в бумагу так, что соломинки высовывались наружу концами одинаковой длины. Солдаты стали подходить по одному и тянуть жребий. Трое, которые его вытянули, встали у стола в ряд с офицерами.
– Прошу сесть! – произнёс штабс-капитан.
Он, пятеро других судей и писарь сели на стулья. Тавлеев приказал подвести обвиняемого и вызвать свидетеля. Утевский, на этот раз собранно-спокойный, остановился там, где ему указали: поодаль от стола. Мужчина, которого развязали после того, как привезли, стоял в потрёпанном пиджаке перед столом. С крыльца позади судей на него смотрели Маркел, Илья, Мария, ординарец штабс-капитана Михаил и его младший брат Пётр – невысокий ловкий разведчик, бросивший гранату в избу, где ночевали красные. Михаил знал от брата подробности боя и то, как был взят обвиняемый.
Мужчина, не отличаясь ростом, выглядел неслабым и был не из худощавых. В сарае его захватили без фуражки, и он уже несколько раз попросил, чтобы ему дали что-нибудь прикрыть голову от солнца. Его тёмные волосы были коротко пострижены, меж ними просвечивала кожа.
– Господа, примите в ваше внимание, что я давеча дал господину офицеру все сведения о красных, какие поблизости, – поглядев на Тавлеева, проговорил он смиренно, обвёл взглядом сидящих за столом.
– Сведения ещё надо проверить, – сказал штабс-капитан, – но если они и правдивы, это не освобождает вас от наказания, если обвинение будет доказано!
Писарь занёс в протокол фамилию, которой назвал себя пленный. Записав, что, по его словам, он, мобилизованный, служил в фуражной команде, Сосновин добавил установленное разведчиками: команда забирала у селян не только сено и овёс для лошадей, на возах оказались мешки с зерном и мукой, корзины с яйцами, полушубки, овчины, сапоги, тёплая одежда, включая женскую, топоры, молотки и прочее. Отступая, красные с помощью подобных команд вывозили всё, что можно было вывезти, из мест, куда ещё не вошли белые.
Штабс-капитан сказал об этом пленному, спросил:
– И вы утверждаете, что заготовляли только фураж?
Тот прижал к груди крупные кисти рук, воскликнул голосом клянущегося:
– Я себе ничего не взял! ни деревянной ложки, ни портянки! – он подтянул к локтям рукава пиджака, простёр руки к Тавлееву: – Не только у меня такие рисунки! Ваш солдат не сказал, что вот их, вот эти самые видел на руках того убийцы!
Было понятно, что, когда в свете керосиновой лампы обнаружились татуировки у пленного, Утевский мог заявить, что именно их он запомнил. Однако он и теперь повторил суду, что не помнит, какие татуировки были на руках убийцы.
– А самого тебя я запомнил и никогда не забуду! – отчаянно крикнул солдат, так и подавшись к пленному.
Тот, словно сожалея и сочувствуя парнишке, сказал скорбно:
– Молодой вы и ошибаетесь, на невиновного навлекаете… Вы и про перстень на пальце говорили, а где он?
Штабс-капитан обратился к Утевскому:
– Пожалуйста, для протокола – что вы говорили о перстне?
Солдат проговорил понурившись, но твёрдым голосом:
– На правой руке убийцы, на среднем пальце, был перстень с печаткой – по виду медный или золотой.
– Так. Перстень не найден! – произнёс Тавлеев, поглядел на сидевших справа от него и на тех, кто сидел слева: – Решайте, господа! Я считаю – доказательств для приговора к расстрелу недостаточно. Я не сомневаюсь в искренности Утевского, но убийца, которого он видел, и обвиняемый могут быть необыкновенно похожи внешне. Это случается.
Ординарец Михаил сбежал с крыльца, наклонился над плечом штабс-капитана, зашептал.
– Господа! – тот опять обратился к товарищам. – Никишов просит позволения ещё раз обыскать обвиняемого.
Позволение было дано, и Михаил Никишов с сосредоточенным видом подошёл к мужчине в пиджаке, который тут же развёл руки, с готовностью открывая доступ к карманам. Солдат вывернул один и другой, повернулся к сидящим за столом и сообщил как о новости:
– Пустые!
Судьи молчали, по-видимому, недовольные тратой времени. Михаил сказал:
– А вот тут дырочка.
В вывернутом дне кармана разошёлся шов.
– Что-то могло провалиться под подкладку, – говоря это, Михаил хотел было пощупать полу пиджака, но пленный внезапно оттолкнул его обеими руками:
– Не касайся моего тела! – и закричал: – Господа, что за срам надо мной?! Не допускайте!
– Ну что ты, что ты, не осрамим, – говорил Михаил добродушно-ласково, словно успокаивая кого-то слабого и перепуганного, при этом из своего кармана извлёк складной нож и раскрыл его.
– Пиджак снимите с него аккуратно, не тряхните, не порвите, – обратился Никишов к солдатам.
– Пытать начнёте? Ваша сила… – пленный, оставшись в нательной рубахе, издал стон нестерпимой муки.
Михаил взял снятый с него пиджак, присел на корточки, ножом отпорол подкладку понизу. Выпрямляясь, обеими руками поднял пиджак за плечи – что-то упало на землю. Несколько солдат рванулись к предмету.
– Кольцо!
– Кольцо золотое!
– Как есть, перстень!
От полоснувших слух возгласов скопище солдат шевельнулось, заколебалось; на тех, кто был ближе к пленному, к Михаилу и к солдатам, склонившимся над перстнем, напёрли те, что стояли позади. Михаил, взяв с земли перстень и держа его двумя пальцами, поднял руку над головой, показывая всем, затем подошёл к столу судей, положил находку перед штабс-капитаном.
– Извольте видеть – кольцо!
– Ай да Никишов! – пробасил поручик Кулясов, вернув в коробку папиросу, которую собрался закурить; он приподнялся со стула, разглядывая кольцо: – По виду как будто золото, печатка простая гладкая.
– Главное – перстень выглядит золотым, что и говорил Утевский, – заметил Тавлеев.
Изумлённый сообразительностью Михаила, он, стараясь этого не показать, сказал строго:
– Наши разведчики неопытны, не умеют обыскивать.
Подпоручик Белокозов, смешавшись, высказал:
– Пленный мог спрятать кольцо только, когда ещё был в сарае. Потом его обыскивали, не отпускали ни на шаг, а там и руки ему связали, он уже не мог сделать ни одного незаметного движения. – Белокозов взглянул с немым вопросом на штабс-капитана, на Кулясова, на других судей и продолжил: – Но когда он был в сарае, не предполагал же он, что его опознают! Зачем прятать кольцо?
Михаил Никишов сказал, улыбаясь:
– Господин подпоручик, вы думаете, они, красные, не считают нас такими же ворами, как они сами? Конечно, считают. Вот он и спрятал кольцо, чтобы не отобрали.
– Резонное объяснение! – произнёс густым, с хрипотцой, басом поджарый невеликий ростом Кулясов.
Весьма довольный Михаил попросил:
– Господа, позвольте, я представлю об этом красном. Мне брат Пётр рассказал, как он попался. А до того было так. Как началась стрельба, он не схватил оружие, чтобы отстреливаться, прорываться. Не из таких он. Ему бы как побезопаснее: спрячусь, мол, а там и смоюсь. Натянул пиджак хозяина избы и промызнул в сарай – но его заметили. Он успел кольцо протолкнуть через дно кармана – то ли там уже была дырка, то ли он пальцем шов прорвал: нитки-то гнилые. А уж что его опознают, он никак не полагал.
– Я уверен – так и было, – сказал Утевский, которого попросили посмотреть перстень. – Пусть он его на палец наденет! – солдат обернулся к пленному.
Тот, в измокревшей от пота нательной рубахе, лёг ничком, начал содрогаться всем телом, загребать мягкую землю горстями. Штабс-капитан Тавлеев, поднявшись со стула, громко произнёс:
– Обвиняемый, встаньте и скажите, что считаете нужным!
Пленный задёргал головой из стороны в сторону, скребнул землю пятернями, остро, пронзительно взвизгнул. Тавлеев обратился к судьям:
– Господа, выносим приговор!
Все шестеро высказались за расстрел.
24
Приговорённый, всхлипывая, приник всем телом к земле, захватывал её ртом, пускал слюну, из носа текло. Солдаты, теснившиеся вокруг, с гадливостью отступили; двор был по-прежнему полон, много солдат стояло за забором. Солнце пекло горячей огня, лица тех, кто смотрел на плачущего на земле мужчину, блестели от пота. Кто-то не сдержал чувства:
– Вот дрянь!
Другой сплюнул. Писарь Сосновин за судейским столом качнул головой:
– Изображает припадок!
Штабс-капитан велел внести в протокол, что перстень взят в казну отряда, затем, стоя у стола и глядя в скопище солдат, позвал:
– Столяров!
К столу подошёл военный бывалого вида, из унтер-офицеров: насупленный, мрачноватый.
– Отберите людей, Столяров, и подготовьте исполнение приговора. Исполнить надо на площади, – сказал ему штабс-капитан.
Когда Столяров и несколько солдат остановились возле лежащего ничком, тот оторвал от земли лицо в соплях с налипшей на него грязью, всхлипнул, и из горла вырвался поистине страшный крик крупного убиваемого животного. Мужчина перевёл дух, упёрся ладонями в землю, втянул в себя воздух и, исторгая из ноздрей сопли, изо рта слюну, прохрипел:
– Не вста-а-ну!
Столяров и солдаты завернули ему руки за спину, связали. Один из солдат предложил:
– Ещё верёвку привязать и потащить волоком.
– Нет, так нельзя. Везите на подводе, – раздался голос стоящего за судейским столом Тавлеева.
Подле него оказался ординарец Михаил, зашептал что-то. Штабс-капитан помолчал и кивнул. Унтер-офицер, солдаты топтались вокруг лежащего красного, на их лицах было отвращение.
– Коснуться его штыком, и пошёл бы как положено, – рассудительно произнёс Столяров.
Подбежал брат Михаила быстрый невысокий Пётр с возгласом:
– Да отойдите вы! Имейте сострадание – человек же, как-никак! – он присел на корточки около лежащего, ослабил узел верёвки, которой были связаны его руки, сказал что-то, чего другие не услышали.
И когда Пётр вскочил на ноги, поднялся и приговорённый. Он стоял в замызганной нательной рубахе, набычившись, держа за спиной руки, на которых верёвка едва держалась, его лицо до самых глаз покрывала отвратительная грязная жижа.
– Иди, не теряйся… – сказал ему с ноткой некоего скрытого значения Пётр, другим тоном обратился к Столярову и солдатам-конвоирам:
– Не напирайте на человека!
Унтер-офицер и его люди переглянулись. Красный сделал шаг-другой, от него сторонились. Впереди шёл рослый солдат с трёхлинейкой за спиной, чуть позади и сбоку от мужчины в нательной рубахе лёгкой походкой следовал Пётр, отдавший свою винтовку брату Михаилу, который держался за ним, немного приотстав. Справа и слева от осуждённого, на некотором расстоянии, шагали Столяров и конвоир, придерживая на плече ремни винтовок.
Процессия двинулась по пыльной улице. Следом на конях ехали штабс-капитан Тавлеев, поручик Кулясов, курящий папиросу, и подпоручик Белокозов. От конников не отставали Маркел и Илья.
Вдоль улицы с обеих сторон плотными шеренгами пошли солдаты, меж них затесались местные мужики. Множество мужиков, баб, детей, ветхих стариков и старух смотрело из-за изгородей. Послышался женский голос:
– Как избили – стра-ах!
Мужской голос отозвался из ближнего двора:
– Лицо измолотили!
Поручик Кулясов, ехавший рядом со штабс-капитаном, вынул изо рта папиросу, пробасил с гримасой досады:
– И ведь не докажешь, что его пальцем не тронули!
Людской поток вытек на площадь перед церковью, рядом с которой высились старые тополя, за ними начиналось кладбище. По площади понеслись мальчишки, ближе к церкви томились жадным любопытством группы селян, передавалось голосами, полными плотского трепета: «Ведут!», «Ведут!»
Людей перед процессией будто смело; рослый солдат впереди мужчины с опутанными верёвкой руками за спиной направлялся к тополям, вплотную за правым плечом осуждённого шёл Пётр Никишов. Не доходя до среднего тополя, солдат посторонился, и тут приговорённый сбросил верёвку с рук, рванулся вперёд – мгновенно Пётр подсёк ногой его ногу, поймал падающего за руку, заломил её ему за спину. Подскочили Столяров и конвоир, красного подхватили – трое, сламывая бешеное сопротивление, притиснули его спиной к тополю, Михаил Никишов бросил брату моток верёвки. Приговорённого туго примотали к толстому дереву, он, искажая лицо, облепленное отвратительной грязью, оголтело орал Петру:
– Га-а-д! га-а-ад!!!
Пётр, невысокий, ладный, смеясь смелыми глазами, объяснял солдатам:
– Я ему во дворе руки почти развязал и сказал: помогу убежать! Ты только, мол, дойди до кладбища – я устрою переполох, и убежишь!
– И поверил! – непонимающе сказал конвоир.
– Ха! При его трусости он за любую соломинку схватится. Мы с братом рассчитали: куда ему деться, если не верить? подводу ждать и конца? А так – при надежде – пришёл как миленький.
Осуждённый, который, как ни тужился, мог двигать лишь головой, издавал истошные крики без слов – рёв животного ужаса.
Штабс-капитан Тавлеев, сидящий на гнедом жеребце, наклонился к Столярову:
– Передайте солдатам, пусть пропустят крестьян ближе – они должны слышать приговор.
Когда вблизи тут и там оказались мужики, Тавлеев обратился к ним, как эсеры обращались к публике:
– Товарищи! – он выбросил вперёд руку, показывая на примотанного к дереву: – Это убийца! – штабс-капитана завело яростью, над толпой разнеслось: – Он в тюрьме Бузулука убил социалистов-революционеров Захарьева и Переслегина! И за это приговорён к расстрелу!
С полминуты царила тишина, и снова «дуриком», как выражаются в народе, стал орать осуждённый. Штабс-капитан встретил взгляд Столярова, произнёс:
– Исполняйте!
Трое солдат, с которыми Столяров поговорил заранее, по его знаку встали в ряд шагах в десяти от осуждённого: его тело от подмышек до паха покрывали тугие кольца верёвки, прихватившей его намертво к тополю.
– Готовьсь! – властным рубящим голосом унтер-офицера скомандовал Столяров.
Трое упёрли в плечо приклады трёхлинеек.
– Цельсь!
Спустя три секунды метнулось:
– Пли!
Три выстрела стукнули так, словно не уместились в одно мгновение и раздвинули его. Кольца верёвки на груди осуждённого лопнули, голова дёрнулась книзу, чуть-чуть приподнялась и застыла. Верёвка расползалась в трёх местах разрыва, там выступило тёмное, три пятна слились в одно, оно, становясь жирнее, поползло вниз.
Казалось, все, кто был на площади, ждали: тело у тополя издаст рёв.
Штабс-капитан Тавлеев с седла наклонился к ближнему из мужиков:
– Соберите товарищей и предайте труп земле.
Офицеры на конях, за ними пешие солдаты дружно, массой, покидали площадь, заполняя улицу. Селяне скапливались перед тополем: из-за того что три кольца верёвки на трупе были перебиты пулями, остальные кольца ослабляли охват, верёвка распускалась и тело мелкими рывками съезжало наземь, ноги подгибались, из-под трупа пополз ручеёк крови.
Маркел и Илья, наглядевшись, направились домой. Илья протяжно проговорил:
– Тогда было то, что мы видали, теперь это увидели… – он добавил: – Да-а… – и спросил Маркела: – Сравниваешь, небось?
– А что ли нет? – сказал тот задиристо. – Вот этот убитый – он не моих товарищей убил в тюрьме, мне до него дела нет. А если бы убил моих и я был бы должен судить, как его судили? – Маркел, посмотрев на Илью сбоку, говорил на ходу: – А не нашли бы кольцо? Ну, к примеру, он до всего этого пропил бы его? Или кольца и вовсе никогда у него не было бы? Так, значит, тронуть его нельзя – хоть солдат клянись, что видел, как он убивал?!
Илья кивнул, словно согласившись, а потом сказал:
– А если солдат обознался и убивал не этот?
– Но он всё равно меня, если б я на их месте был, ненавидел! – воскликнул в мрачном порыве Маркел. – И я думал бы не про то, что он не убивал! я думал бы, что если он убил и не расстрелян, как он надо мной смеётся!
У парня сжались кулаки, он на миг остановился и мотнул головой, отгоняя видение: ему представился тот, кто смеётся над ним, избегнув расстрела.
– Это такой суд затеять, чтобы одного врага расстрелять! – воскликнул он, и негодуя, и презрительно усмехаясь.
Илья произнёс:
– У них по справедливости, они люди хорошие.
– Хорошие! – неожиданно и твёрдо согласился Маркел. – И как они сладят с теми, кто к ним по-плохому? Столько мыкаться с одним врагом! А врагов у них – не один, не два и не три… – он опять остановился, проговорил с задушевной убеждённостью и восхищением: – Куда им до Льва Палыча Москанина!..
