Kitabı oku: «Душегуб. Психоэма», sayfa 3
4. О самодурстве и любви
Почему они невзлюбили Векового?
Редкий, яркий талант – вот единственная причина их тщедушной ненависти.
Обычно молодые, женщины, в отличие от своих сверстников-мужчин, открыто и искренне ценят оригинальный талант, а с возрастом, обременяясь профессиональным опытом, врастая в корсет житейских убеждений, многие лица и того, и другого пола, а особенно те, кто считает себя незаменимым специалистом, знатоком жизни, всячески стараются препятствовать любому дерзкому начинанию. Вынужденная переоценка ценностей в пользу защиты прожитой жизни, высмеивание юношеского максимализма с позиций здравого смысла, а главное, бездарность – вот что неминуемо вызывает косность и зависть по отношению к способному коллеге. У женщин за сорок снисходительное отношение к таланту вы можете наблюдать сплошь и рядом, да и осемьяненные мужчины в последнее время не составляют исключения. Впрочем, я отклонился.
Не стоило мне рассказывать о конфликте с Савиной Вековому, но я привык делиться с ним всем, и в тот же день Сергей Юрьевич узнал, что «всплыла психбольница».
– Это самое неприятное, а все их шушуканья – чепуха, – задумался он, – мне они навредить не могут, вам разве, Аркадий Александрович, вы бы меня не защищали? Я молод, а вы… Ну, не обижайтесь! Я неудачно пошутил. Черт с ними! Мамонтовцы, сталинцы, савинцы – мало ли? А вы, я слышал, тоже меченый? Вас, говорят, выслали… выжили из Подмосковья за планы, и еще вы, кажется…
– От кого ты слышал?
– Ну, Аркадий Александрович! Вы задаете ненужные вопросы. Вспомните, чуть успел я появиться в поселке – мой драгоценный интим в мгновение ока стал общественным достоянием, а вы здесь, слава Богу, не первый год. Наши дамы наверняка знают цвет ваших пяток, не говоря уже о буйном прошлом. Из верных источников узнал, извините, фамилии назвать не могу – дал слово, – разводя руками, по-савински заключил он.
Я коротко рассказал ему свою историю.
Да, действительно, в свое время я пришел к закономерному выводу: составлять планы уроков необходимо начинающим учителям, да и то первые один-два года. Мы загнаны в тиски жестких формалистических требований, которые не дают заниматься творчеством, то есть планировать свой урок не заданно, а произвольно, в зависимости от мышления и знаний учителя, сложности темы и индивидуальности учеников. Не секрет, что учителя перегружены «общественными обязанностями», контролем людей, которые зачастую никогда не имели собственной педагогической практики или имели ее при царе Горохе.
Бумаги, бумаги, в которых из года в год одно и то же – планы, графики, схемы, методички, отчеты, программы – забивают сознание – и вот, из не особо жаждущего настоящей деятельности молодого человека, при постоянной неустроенности и мелочных материальных заботах, вылупливается в лучшем случае усталый скептик, в худшем – активный циник и приспособленец, насмешливо, но непреклонно возводящий бумагу и властное слово на ней в орудие, с помощью которого, так или иначе, можно добыть средства для существования.
Выпущены сотни учебников, но то, что на уроках преподносят учителя, чаще всего жалкая пародия на истинный процесс обучения.
В книгах есть все – благородство и мудрость, красота и примеры, главная задача в том, чтобы заинтересовать, зажечь учеников, научить их умению общаться с книгой, зародить в сознании уважение и любовь к знаниям.
Учителя (вдумайтесь) не свободны в определении своих сил и способностей! Тогда кто же ученики? И есть ли учителя?
Я много спорил, доказывая на фактах, разоблачал формалистов и, наконец, отказался вести планы. Этот отказ совпал с еще одним конфликтом, после которого директором было официально заявлено: «Или я или он».
Суть этих разногласий в следующем: директор решил основательно угодить, поставить обучение таким образом, чтобы большинство учеников (как максималист он говорил «все ученики») шло на завод и стройки простыми рабочими и обязательно целыми классами.
Для обработки масс в коридорах и классах понавесили гирлянды крикливых лозунгов и плакатов, срочно расширили производственные мастерские, поступила безапелляционная инструкция настойчиво пропагандировать «простой, но благородный труд рабочего», неустанно воспитывать у подростков «рабочее сознание». Новая затея развернулась во всю ширь, нужно было на уроках биологии внушать, как полезно и необходимо физически трудиться, в доказательство, выдвигая тот факт, что постоянный физический труд создал из
обезьяны человека. И на английском дети пищали о стройках и заводах, составляли топики, как нужно укладывать кирпичи и штукатурить стены; а я всю историю развития человечества должен был рассматривать как трудовой процесс, приведший людей к торжеству прогресса.
– Вы им рассказывайте, что Петр Первый был и плотником, и каменщиком, и… так далее, кем он там еще был? А смог бы он укрепить Россию, не занимаясь физическим трудом? Это же так ясно! Тысячелетия трудились крестьяне и пролетарий. А трудовые примеры в годы первых пятилеток строительства социализма! Вот и проводите подобные параллели, вы же умный человек, – поучал меня директор.
Наши бойкие учителя литературы тем и занимались, что без устали вдохновенно изображали, как Павка Корчагин потерял последнее здоровье на стройке узкоколейки. Чуть ли не еженедельно проводились субботники, но что самое печальное – сверху одобряли всю эту затею, меня же, за противление общественным идеям, за недисциплинированность и аморальность директор тактично уволил и, не найдя законной защиты и нового места, я был вынужден скоропостижно уехать.
Вековой выслушал меня внимательно, не перебивая.
– Самодурства везде хватает, – сказал он, когда я закончил. – Вот иногда думаю: откуда оно берется в новых поколениях, когда достаточно примеров в прошлом? От неграмотности, что ли? Тут еще и тщеславие, конформизм, как вы думаете?
– И это, но я заметил, что самодурство свойственно тем, кто не имеет собственных мыслей и от этого приспосабливается к любым требованиям, трусливо преклоняется перед властями. И что интересно – образование тут роли не играет. Так легче быть сытым.
– Но в наше время сыты все!
– Но качество пищи относится к понятию сытости, – произнес я дикторским тоном.
И мы рассмеялись.
Настал черед Векового рассказывать о конфликте в прежней школе.
В отличие от меня, он не воевал с директором, а самозабвенно увлекал ребят литературой, походами, спорами и театром. Его поначалу хвалили, но вскоре забеспокоились, заметив, что ученики становятся «больно языкастыми»; закрыли театр, потребовали исполнения программных требований, а после того, как один из старшеклассников на школьной линейке выступил в защиту Векового и три класса несколько дней в знак протеста не посещали школу, Сергея Юрьевича – «тайного и непосредственного организатора бойкота» – срочно перевели к нам.
– Новый адрес я так и не послал ребятам. Переписка – это уже не то. Они растут, – вздохнул он.
Я теперь с грустью вспоминаю наши чудесные вечера, наши долгие разговоры.
Чаще всего Вековой приходил ко мне поздно – часам к девяти-десяти. Вечером он занимался репетициями спектаклей или вёл литературный кружок.
В те дни и я был по-хорошему занят, у меня созрела идея написать небольшую работу по истории. Давно я собирал материалы периода предвоенных лет. Пришло время чернил и бумаги. Необычайно увлекшись работой, я старался по окончании уроков побыстрее попасть домой. Покорпев над черновиками, обязательно к девяти часам я ставил на плитку чайник, резал хлеб, словом, обставлял всем необходимым для легкого ужина стол и ждал Векового. Иногда он приносил свои ранние рассказы, я читал, хвалил, а он говорил:
– Разрываюсь я между двух огней.
В декабре, примерно перед самым Новым годом, он пришел ко мне явно расстроенный. Ему не сиделось на месте, я предложил прогуляться.
Мы молча прохаживались. Тоненько и сухо поскрипывал снег под валенками. На небе загорались яркие зимние звезды.
Сергей Юрьевич закрылся от ветра воротником своего потертого полушубка и шел чуть впереди меня.
– Знаете, сегодня произошла странная сцена. Наталья Аркадьевна, как это сказать, ну, понимаете, призналась в любви, – он остановился и посмотрел на пробегающих мальчишек. – Мне совершенно ни к чему эта… это повторение. А я еще пошутил нелепо, говорю: да, Наталья Аркадьевна, вы выросли, а язычок у вас детский. Вы заметили, когда она волнуется, то языком по губам водит?
Я молчал. А что я мог сказать? Вот, мол, Наталье Аркадьевне пора замуж, да и тебе, Сережа, женская забота не помешала бы. Глупо.
Он заглянул мне в глаза и улыбнулся.
– Ну, допустим, она любит меня. Но она произнесла свои слова с таким чувством, будто я ей остался должен. Ну, любят люди, нет же, стараются добиться полнейшего – женитьбы, – пытался шутить он, взяв меня под руку.
Мы вступили на узкий тротуар, соединяющий две части поселка. Здесь не было столбов с лампочками. Редкие куцые силуэты лиственниц на очищенной от снега земле, вспученной темными мистическими буграми кочек.
– Физиология, всевластная физиология. Любовь – дар, редкость. По-настоящему гармонично любят безвестные, те, кто живет как на празднике, жадно поглощая энергию любимого. Их любовь не поддается описанию, потому что описывать, в сущности, нечего, они – единое целое, единое существо. Знаете, иногда мне радоваться страшно. Слишком много гадкого мире. А любовь, бывает, затмевает правду.
Потом мы шли молча, ветер усиливался, и звезды меркли – одна подрожит, подрожит и гаснет, за ней другая, третья. Ветер все настойчивее, все грубее завывал в трубах, все наглее лез под одежду. Большая снежная туча двигалась с востока на поселок.
Мы повернули обратно. Теперь снег летел прямо в лицо.
– Я о правде! – закричал Вековой. – С ней так же трудно жить, как с красивой умной женщиной. Такая женщина требует постоянного внимания, о ней необходимо самоотречение заботиться и, что самое важное и обидное, – стараться не выглядеть дураком и не показывать слабости. Ваша жена была красивой?! – донес ветер его вопрос.
– Мне теперь трудно судить! – ответил я криком.
Пока мы добрались домой, разыгралась пурга. Одурманенный ветром снег – жесткий и колючий – дико и яростно метался по вспененным сугробам, по стонущей земле, слепо тычась в дома и изгороди.
– Вальпургиева ночь! – кричал весь белый Вековой. – Нельзя представить космический хаос, не видев настоящей пурги, да?!
Продрогшие и возбужденные, мы ввалились в дом.
Какое блаженство – хлебать горячий чай, обжигая озябшие красные пальцы о стекло стакана, когда, сбросив заледенелую одежду, усядешься у раскаленной дверцы печки и с каждым глотком счастливо чувствовать, как в тебе медленно и сладко расширяется живительное тепло! А за окном – убаюкивающий голос равнодушной к тебе пурги.
И Бог с нею, нынче она создает атмосферу уюта и благодушия. Радостно! Желанно! Вечно!
Вековой в трусах нежился на стуле, шумно дул в стакан, улыбался, вспотевший, просветленный.
– Я почти всю жизнь провел в городе. Нет, вру, в армии был в деревне, но там, конечно, ничего подобного не было. Всегда мечтал о таких зимних вечерах с печкой: сидишь себе в буран, подбрасываешь душистые поленья и наблюдаешь, как их трескуче и жадно глотает языкастый огонь, и чай под думу долгую или беседа – все как теперь, и спокойно на душе, благоуханно.
– Давай выпьем? – я закутался в плед, достал из подполья початую бутылку простенького коньяка, плеснул в стаканы, и мы дружно выпили, помолчали…
– Все думаю о любви. Страстная любовь – это гибельно, хочется унизиться, даже счастлив унизиться, а отвергнут – комплексы появляются, не каждому подняться… Самая распространенная форма любви – влечение физиологий, в принципе, ее по незнанию и называют любовью. Любовь – нечто большее, в ней, если и унижение, то разумное, гордое… Что бы вы сделали на моем месте? Я о Наталье Аркадьевне?
Первым порывом было желание пошутить, сказать: женился бы, если бы да кабы… Но, увидев его серьезный и доверчивый взгляд, я мягко парировал:
– Мне не быть на твоем месте, Сережа. Года не те, да и на подобные ситуации… сколько ни живи, опыта не наберешься. У каждого по-разному.
– Да, да, вы правы… Вот я все думаю: нужно иметь семью и работать, оставаться деятельным, писать поэмы. Проверка на истинность, на искренность. Да, так и должно быть. Но с кем? Мне однажды признавались в любви. Это особый случай, хотя бы потому, что девушки редко признаются первыми, а мне и подавно. Почему? А вы присмотритесь. У меня внешность полубандитская, не внушает доверия, да и льстить я не умею, а тогда не до нее было… Хотите, расскажу?
Я кивнул и он, глядя в огонь, рассказывал:
– Учился я тогда в университете на втором курсе. Жил дома, вернее ночевал дома, а все остальное время проводил в общежитии у ребят или в библиотеке. Меня после неразберих первого курса, с первыми солидными выпивками, непривычной сессионной суетней, поверхностными знакомствами и идейными спорами, осенило – необходимо читать, бесконечно читать, чтобы разобраться, куда же топает человечество и куда мое страдальное «я» устремляется? Я всегда читал много, я тут совершенно чокнулся, похудел, стал чахоточно кашлять, и моя суровая мама, перепугавшись, решила не выпускать меня из дома, запирала в комнате, чтобы после обеда в ее отсутствие никуда не уходил. Но я сделал отмычку и убегал. И вот…
Сергей Юрьевич задумался, отхлебнул чаю, опустил ноги со стула, звонко ударил по коленям, как будто подстегнув себя этим, заговорил еще быстрее и громче.
– Сижу как-то в университетской библиотеке, читаю Толстого, отключился от мира сего, и вдруг девичий шепот: «Я вас люблю!». Вижу, рядом белокурая девушка виновато улыбается и так смущенно смотрит на меня. У нее, у Лизы, как потом она представилась, был замечательный взгляд – всегда с еле заметной грустинкой и ожиданием чего-то удивительного, что вот-вот произойдет и восхитит всех или кто-то одарит ее… Она была некрасива, это точно, но очень женственна, и одевалась, как школьница – всегда с какими-то бантиками, аккуратно и просто. Ну и вот! Я, наверное, криво усмехнулся, потому что выражение ее лица резко переменилось, сделалось решительным. «Пусть я глупо поступила. Знайте, что я хожу в библиотеку каждый день уже два месяца ради вас. Я знаю, где вы живете, как вас зовут, как учитесь, что читаете, я все-все про вас знаю», – эти слова она протараторила почти в полный голос. «Ну и что? Что же нам теперь делать? Если хотите вместе читать, приходите и садитесь рядом. Больших развлечений я вам предложить не могу». Говорил спокойно, а самому лестно, приятно – признание, о тебе всё знают, тобой интересуются, следят! Я промучился с ней две недели, говорил о прочитанном, о жизни, о будущем, о чем только не говорил, болтун!
Сергей Юрьевич вздохнул. Я встал и подбросил дров в печку; он задумчиво наблюдал, как я шурудил кочергой в углях, и когда я сел на место, продолжал спокойно и тихо:
– Мы с ней каждый день читали за одним столом. Я одно, она другое. Правда, читал больше я, она наблюдала за мной, и ее проникновенный взгляд отвлекал, расхолаживал меня. Неуютно я себя чувствовал, стыдился. Она это видела и все равно приходила. Тогда я сказал, что такие свидания глупы и бессмысленны, что я не люблю ее. Сказал резко. Она и отравилась.
– Отравилась?!
– Ну, как это у них бывает – наглоталась таблеток, но успели откачать. Я узнал об этом через месяц. Она не приходила, я думал, что повзрослела или разлюбила, и вдруг получаю письмо: «Ты не полюбил меня, и я, наконец, поняла, как все было глупо, зря я открылась тебе…", «я специально выхожу замуж, чтобы быть такой, как все… люди дурнее, чем я думала… и все-таки спасибо тебе, я буду помнить наши свидания» и так далее в том же духе. Мне поначалу хотелось найти ее, «спасти» что ли, но я передумал, несколько раз встречал и не здоровался. Вы не подумайте, что я совсем тогда не замечал женщин, нет, замечал – независимо от своего желания пренебречь влечением, но боролся с собой, воспитывая себя, решил не растрачиваться на общедоступное. Я был очень занят собой, линял… и боялся ее, знаете, чувствовал, что она готова на все, а я сосунок еще и дать-то ничего не дам… Глупая история, да? Теперь я думаю – не нужно было с ней так грубо. К тому же через полгода я понял, что мог по-настоящему убить Лизу. Она, в отличие от меланхоличных и эгоистичных несостоявшихся самоубийц, была чиста в своих чувствах. Потом я искал ее, но безрезультатно: она бросила учиться, куда-то уехала, говорили, вышла замуж, разошлась, не знаю… Остались одни воспоминания, и они почему-то, чем дальше во времени, тем дороже становятся… но это уже сентиментальность.
Я разлил остатки коньяка, мы выпили, и неожиданно в сильном побуждении он прошептал:
– Самое удивительное, через два года читальный зал отомстил мне! Понимаете?!
Естественно, я ничего не понимал.
– Я был на ее месте! Был!
Слезы заблестели у него на глазах, опомнившись, он вытер их ладонью.
– Я вас испугал? Зря я затеял этот разговор. Потом… Поздно. Я пойду.
Я, разумеется, его не отпустил, и он остался ночевать, согласившись лечь у печи на раскладушке.
– А вы знаете, Аркадий Александрович, я эту историю выдумал. Сам не пойму для чего. Подобное было, но не со мной. Меня с первых взглядов не любят, – чем-то довольный, сказал он, когда я принес из комнаты постель.
Заметив, что он следит за реакцией на это неожиданное и не вполне уместное признание, я не нашел что ответить, буркнул: «Ну и ладно», – и взялся стелить постель.
– Славно натопили. Хоть кости погрею, как старый дед, – миролюбиво улыбнулся он напоследок.
Через десять минут я неслышно прокрался на кухню. Он спал: на левом боку, подтянув обе коленки к груди, не укрывшись одеялом. Я задвинул печную заслонку, посмотрел на его усталое, побледневшее лицо, поправил одеяло и тихонько закрыл дверь.
«Про то, что отомстил ему читальный зал, он не лгал, а как отомстил – можно лишь догадываться, – размышлял я, засыпая. – С какой болью он произнес последние слова! Жестокая боль, через край. У меня такого не было, хотя и есть что вспомнить. Ничего – время лечит…»
А за промерзшими стенами по-прежнему бушевала пурга, ветер гудел однотонно и уверенно; где-то вверху на крыше зацепившаяся за телефонный провод палка то недоуменно, то тревожно колотила по бедному шиферу, аккомпанируя убаюкивающей мелодии ветра.
5. Трудовоенчерпий и пощечина
Я с умыслом не упоминал об одном из учителей нашей школы. Пришла пора и ему предстать перед читателем. Иван Павлович Рясов, тихий и незаметный мичман в отставке, моя правая рука, бескорыстный помощник в любых хозяйственных делах школы, человек-универсал, так его между собой в шутку называли я и Сергей Юрьевич. Иван Павлович вел уроки военного дела, черчения и труда. Когда-то очень и очень давно он действительно какое-то время служил во флоте, а теперь лишь изредка вспоминал морские термины, но на занятия по военной подготовке обязательно являлся в форме, чего, собственно, от него никто не требовал. Я не помню случая, когда бы Иван Павлович опоздал на свой урок; ни в какие склоки и интрижки он никогда не вступал и до приезда Векового был единственным человеком, с которым я мог говорить без опаски, откровенно.
Жил он с женой и взрослым сыном – деятельным, работящим парнем, мастером засольного цеха. Сын мечтал о легких деньгах, кооперативе и собственной машине, и эти мечты невзлюбил Иван Павлович, заметив, что отпрыск «без огонька и любви трудится, предает себя». Ругался Иван Павлович с единственным сыном, доказывал, увещевал, а потом рукой махнул – «живи мамиными мозгами».
Мог Иван Павлович честно и открыто свои мысли выложить, за это и уважал я его. Водился за ним грешок, непростительный для любого педагога, ему же легко сходивший с рук.
Суть этого грешка в том, что человек-универсал постоянно был навеселе. Но он настолько привык к малым дозам алкоголя, употребляемого в продолжение дня ровно пять раз, что ученики, не зря предполагавшие, что их добродушный Трудовоенчерпий (прозвище мальчишек) «не дурак выпить», все же не могли уловить запаха спиртного. С поличным Рясова никто не ловил, я подозреваю, даже супруга.
До сих пор не могу понять, как ему удавалось снабжать себя спиртным после введения в крае лимита на водку. В часы ее выдачи Ивана Павловича никогда не видели в магазине.
Я давно догадывался о хитростях военрука, на первых порах пытался его уличить, но не смог, а вскоре отказался от этого административного намерения, так как, еще раз повторяю, Иван Павлович всегда находился в самом надежном и безопаснейшем психофизическом состоянии и, пожалуй, вел себя благоразумнее иных «безалкогольных» коллег.
Одному Сергею Юрьевичу удалось узнать маленькие секреты Ивана Павловича.
Из Средней Азии, кажется, присылали ему специальную смесь трав – маленький кусочек засушенного чуда начисто отбивает запах алкоголя, а водку ему поставляет старый друг-однополчанин, проживающий в городе; словом, дело было поставлено на методах строгой конспирации и оперативности.
На уроках Рясова ребята чувствовали себя вольготно и непринужденно, но старались не перегибать палку и материал усваивали неплохо.
Иван Павлович действительно умел и любил мастерить: от простой табуретки до сложной модели корабля или самолета.
Отремонтировать телевизор? Пожалуйста! Сложить печь? Можно. Запросто! С чего ради не сделать?! После этих слов молча берется за дело.
Конечно, большую часть свободного времени ему приходилось тратить на сколачивание стендов, на ремонт парт, табуреток и дверей, на вставление стекол и замков, но и простую, несложную работу он делал основательно и добросовестно, так же, как клеил бы миниатюрнейшую модель. А сколько он навырезал пистолетов, сабель и мечей! Разве могли мальчишки не уважать его после этого?
Настоящее знакомство Сергея Юрьевича с человеком-универсалом произошло в новогоднюю ночь, после необычного, потрясшего многие умы события, для изложения которого нам придется на время расстаться с Трудовоенчерпием…
Перед Новым годом я основательно простудился, кашлял до крови и сидел дома, глотая таблетки, паря ноги, радуясь болезни, которая дала возможность продолжить работу над историческими изысканиями. Немного огорчало то, что подготовка к большому ответственному празднику и сам праздник пройдут без моего участия.
Мы с детства влюбляемся в Новый год – в этот чудесный триумф запахов, радужного света, хороводов, масок, бенгальских огней, шампанского и веселья. Мало у нас осталось добрых праздников; слава Богу, сохранили этот – вечный праздник детства и старости, рождения и смерти, печали и любви…
Но для должностных лиц любой праздник имеет еще и обратную сторону – не луны и не медали, а – веселья.
Я болезненно вспоминал, как в прошлом году мне пришлось разнимать драчунов, не поделивших одноклассницу, и вылавливать в коридорных закутках курильщиков. Один из учеников напился тогда до свинячьего состояния. А агрессивные поселковые денди?
«Не обойдется и нынче без казусов», – тоскливо вздыхал я.
Но ничего не поделаешь, оставалось надеяться на бдительность Савиной и заверения Сергей Юрьевича, что «все будет нормально». Он обещал заскочить к двенадцати часам, «сдвинуть бокалы за новые судьбы», и я на него полагался.
Приготовления к празднику шли по заранее определенному, годами отрепетированному плану.
Рясов со старшеклассниками приволокли из лесу огромную разлапистую елку и, порядком помучившись, установили ее посреди спортзала. По школе мигом разлетелись зеленые вез очки, и в каждом классе гулял праздничный хвойный аромат. Десятиклассники, ответственные за проведение вечера, украшали зал и елку; пионервожатая репетировала с Дедом Морозом и его свитой; детвора шмыгала в зал и обратно в предвкушении игр и подарков; вечерами в классах фантазировались костюмы, придумывались смешные номера; и к тридцать первому все было готово: вымыты полы, украшен зал, подобрана музыка, назначены ответственные за дежурство по этажам и закуткам, приготовлены подарки и выполнены прочие не менее важные для порядка и торжества мелочи. Поселок замер в ожидании.
Каждый вечер о новогодних приготовлениях мне обстоятельно рассказывал Вековой – вездесущий, не знающий покоя, веселый и озабоченный.
Звонила Валентина Марковна, советовалась, не забывая вскользь заметить, что Сергей Юрьевич допускает недопустимые вольности: готовит невероятный огненный фейерверк и может запросто спалить всю школу, и что ученики вытворяют невероятное и слушаются одного его и делают все, как он скажет.
Я справился у Векового, и оказалось, что фейерверк действительно будет, но безобидный, а за безопасность затеи поручилась сама Наталья Аркадьевна, которая и предложила великолепный состав смеси, а на крайний случай приготовлены два новых огнетушителя и к ним прикреплены проинструктированные надежные ребята. Разумные доводы меня вполне успокоили.
И вот, наконец, наступил последний день старого года; с этого момента я буду передавать события со слов Векового, потому что, как вы понимаете, я не был непосредственным участником злополучного вечера.
Тридцать первого декабря Сергей Юрьевич из школы не уходил; пообедав в интернатской столовой, он поднялся на второй этаж и до вечера что-то писал в кабинете литературы. Около восьми он появился в зале, куда быстро стекался пестрый школьный люд; старшеклассники держались напряженно и напыщенно; поселковая молодежь – недавние выпускники – сгруппировалась в дальнем углу, поближе к магнитофону и усилителям; выделялись учителя, нарядно одетые, они по-хозяйски осматривали зал, поспешно отвечали на частые поздравления; пришли и родители, вскоре замелькали маскарадные маски; появились ряженые – первый признак праздничной раскованности и непринужденности; но еще какое-то время общество продолжало делиться на небольшие кучки, обособленно толпилось у спасительных стен и вело нарочито оживленные беседы; молодые франтоватые личности сновали из классов в зал, им ласково и настороженно улыбались учителя. Зазвучала тихая музыка. Зал немного оживился. В общем, все как обычно.
И как всегда, выбрав момент, ослепительная Ксения Львовна (ответственная за культурно-воспитательную работу) плавно выплыла к елке. Великолепно поставленным голосом она предложила пригласить Деда Мороза. Робко позвали, потом осмелели, подбодренные призывами и энергичными жестами Ксении Львовны, и Дед Мороз появился, стуча по полу огромной палкой, театральным басом приветствуя собравшихся. Несмотря на тушь, толстый слой губной помады и бороду, публика тотчас узнала самоуверенную Викторию Львовну Фтык, в чем нет ничего удивительного – Виктория Львовна, как это прекрасно знал поселок, малость шепелявила.
Побасив и поюморив, наш бессменный внештатный Дед Мороз взмахом руки зажег елку. Свет погас, засверкали гирлянды огней. Все суетливо оживились, начались игры, завертелись хороводы, послышался смех, и вскоре грянули долгожданные танцы.
Вековой поселился наравне со всеми, его тормошили ученики, кружили хохочущие маски, радовали веселые лица и осуждающие взгляды савинцев.
Но в праздничной суете он не забывал о данном мне обещании, периодически покидал зал, оббегал темные коридоры, проверял дежурство, заглядывал в классы.
В один из таких обходов, прогнав из раздевалки куривших парней и возвращаясь в зал, он вспомнил, что Наталья Аркадьевна, когда они танцевали, просила зайти учительскую, чтобы сообщить нечто «очень важное»; он еще, посмотрев в ее печальные, как ему показалось, глаза, понимающе шепнул: «Ох, уже эти новогодние тайны».
В учительской его действительно поджидала Наталья Аркадьевна, она стояла возле темного окна в белом с короткими рукавами платье, и в полумраке комнаты, среди огромных столов, шкафов и стеллажей с журналами и книгами, казалась совсем крошечной, воздушной и хрупкой.
Сергей Юрьевич весело и нарочито громко окликнул её, она резко обернулась, и моментально, на долю секунды задержав взгляд на ее лице, он понял, что Наталья Аркадьевна «не в себе».
Ожидая, что она заговорит первой, он направился к креслу, стоящем в дальнем, самом темном углу, сел, и, стараясь не смотреть на неё, лихорадочно соображал, что же может сейчас произойти.
Она следила за ним и молчала.
– Что-то случилось? – осторожно спросил он и робко поднял голову.
– Да, случилось! – громко, с вызовом воскликнула Наталья Аркадьевна.
– Что же? – пробормотал он, отводя взгляд в сторону.
Не сходя с места, оставаясь у окна, Наталья Аркадьевна холодно и зло прошептала:
– Вы знаете и спрашиваете! Хорошо, я скажу! Вы сводите меня с ума. Вы лишили меня устойчивости. Вы эгоистично влюбили меня в себя и развлекаетесь этим. Когда мы с вами сейчас танцевали, я прочла в ваших глазах презрение к моим чувствам. Вы равнодушно издеваетесь надо мной. Зачем вы приходили ко мне и говорили о смерти, назначении, поиске, о вашей безумной теории? Вам нужен собеседник? Вам Аркадия Александровича, вашего постоянного слушателя, было мало? И как вы могли испытывать на мне свою силу? Вы прекрасно знаете, что вас нельзя не любить, если и ненавидишь! Да что вам до этого! Вы видели, что переворачиваете мое сознание. Вы!.. Знайте! Я убью себя, если не буду видеть вас! Я не смогу жить без вашей силы! Почему вы не смотрите на меня? Вы что – трус? Вы – трус?!
Она истерично захохотала, но тут же резко оборвала смех и, торопливо подбежав к креслу, неумело ударила его по щеке маленькой влажной ладонью.
Сергей Юрьевич вскочил, схватил обезумевшую Наталью Аркадьевну за руку, с отчаяньем выкрикнул:
– Вы сами довели себя, а не я вас!
Он хотел еще что-то добавить, но передумал, отпустил дрожащую руку Грай, круто повернулся и направился к дверям. И вовремя, потому что в этот момент в учительскую явилась бесшумная Валентина Марковна.
– Сергей Юрьевич, а когда же начнется фейерверк? – задержала она его, с любопытством рассматривая раскрасневшееся лицо Натальи Аркадьевны.
Ровно в пятнадцать минут двенадцатого, Валентина Марковна, в финале вечера, – не скрывая раздражения, бросил Вековой.
Через полчаса, находясь под впечатлением разговора, отметив, что Наталья Аркадьевна не появлялась в зале, и, опасаясь за ее душевное состояние, Сергей Юрьевич отправился ее разыскивать.
Он заглянул в учительскую, прошел в конец второго этажа и открыл дверь с табличкой «кабинет химии».
Класс пустой и темный, но из щелей небольшой двери, ведущей в лаборантскую, пробивалась узенькая полоска света. Сергей Юрьевич громко постучал, не дождавшись ответа, – вошел.
