Kitabı oku: «Так и живем. Сатиры смелый властелин», sayfa 2
С появлением щедринской сатиры демократическая критика впервые отметила «ограниченность» гоголевского реализма, в котором до сих пор видела наиболее полное, никем не превзойденное выражение «отрицательного», «сатирического» направления в отечественной литературе. Автору «Ревизора» и «Мертвых душ» недоставало, утверждал Чернышевский, объяснения жизни «Его поражало безобразие фактов, и он выражал свое негодование против них; о том, из каких источников возникают эти факты, какая связь находится между тою отраслью жизни, в которой встречаются эти факты, и другими отраслями умственной, нравственной, гражданской, государственной жизни, он не размышлял много». Совсем иное у Салтыкова-Щедрина. «Прочтите, – писал Чернышевский, – его рассказы „Неумелые“ и „Озорные“, и вы убедитесь, что он очень хорошо понимает, откуда возникает взяточничество, какими фактами оно поддерживается, какими фактами оно могло бы быть истреблено. У Гоголя вы не найдете ничего подобного мыслям, проникающим эти рассказы». Писательский «приговор» у автора «Губернских очерков» приобретет всю силу демократической непримиримости к существующему режиму. «Ни у кого из предшествовавших Щедрину писателей, – заявлял Чернышевский, – картины нашего быта не рисовались красками, более мрачными. Никто (если употреблять громкие выражения) не карал наших общественных пороков словом более горьким, не выставлял перед нами наших общественных язв с большею беспощадностию» [Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч. в пятнадцати томах, т. IV, М. 1948, стр. 632, 633, 266—267] Пафос негодования Салтыкова-Щедрина, беспощадность его обличений, его отрицания есть, как объяснял критик, прямое следствие передового мировоззрения писателя. Замечательно, что Добролюбов, развивая и дополняя принципиальные суждения Чернышевского, особо останавливается на крестьянском демократизме, так отличающем нового сатирика от Гоголя. «Гоголь, – пишет Добролюбов в статье „О степени участия народности в развитии русской литературы“, – в лучших своих созданиях очень близко подошел к народной точке зрения, но подошел бессознательно, просто художественно» [Н. А Добролюбов, Полн. собр. соч. в девяти томах, т. 2, M 1962, стр. 271] Незадолго до опубликования этих строк в статье о «Губернских очерках» (декабрь 1837 г.) критик утверждал, что Салтыков-Щедрин органически усвоил принцип народности он совершенно сознательно встал на крестьянскую точку зрения и в свете ее рассматривает «все вопросы жизни» «Все отрицание г. Щедрина, – писал критик, – относится к ничтожному меньшинству нашего народа» [Там же, т. 2, стр. 144].
Сравнение Гоголя и Салтыкова-Щедрина не было в демократической критике чем-либо случайным. Разумеется, Чернышевский и Добролюбов не ставили знака равенства между талантливым автором «Губернских очерков», только еще начинавшим серьезную литературную деятельность, и общепризнанным гениальным художником того времени. Тем не менее, они сочли необходимым подчеркнуть исторически обусловленную ограниченность творческих позиций последнего. В условиях активизировавшейся общественной жизни предреформенных лет от писателей требовались высокая идейная убежденность, глубокое понимание того, на почве каких враждебных народу начал держится в России старый строй. Чернышевский, боровшийся за революционную ликвидацию крепостнического режима, естественно желал, чтобы и художественная литература помогала осуществлять эту громадной важности историческую задачу. Критики-демократы увидели в «Губернских очерках» чрезвычайно своевременное образное углубление и заострение обличительных принципов русского художественного реализма.
Статьи Чернышевского и Добролюбова имели огромное значение для будущей писательской деятельности Салтыкова-Щедрина. В них он нашел авторитетную поддержку углубившимся в его творчестве сатирическим реалистическим началам. Демократическая критика открывала широкие идейно-творческие перспективы новому таланту русской литературы.
После возвращения из Вятки Салтыков-Щедрин служил в министерстве внутренних дел. С 1858 года он становится вице-губернатором сначала в Рязани, затем в Твери Чиновничья служба – далеко не частный эпизод в биографии сатирика. Писатель демократических убеждений он считал возможным и полезный сотрудничать с теми, в «руках которых хранится судьба России». В правительстве, объявившем подготовку крестьянской реформы, он усматривал некую надклассовую силу, способную в чем-то существенном преобразовать страну, изменить к лучшему положение народа. Однако служебный опыт как раз и позволил Салтыкову Щедрину убедиться в том, что правительство и его агенты чиновники защищают классовые интересы помещиков. Но на первых порах и в этом он видел не закономерность, а уклонение от нормы, уклонение, диктуемое напором крепостнической реакции, ослепленной своекорыстными сословными притязаниями.
Реакции нужно дать отпор, и дело честных людей, рассуждал сатирик, помочь правительству пресечь эгоизм крепостников. Но писатель скоро почувствовал, как тяжело служить неправедной власти. Свое пребывание на постах крупного царского чиновника он стремится оправдать созданной им «теорией» насаждения либерализма в «самом капище антилиберализма». «Не дать в обиду мужика» – так бы теперь хотел Салтыков-Щедрин определить гражданское назначение своего вице губернаторства.
В начале 1862 года Салтыков-Щедрин оставляет службу, окончательно убедившись в ее полной бесполезности и бесперспективности, в особенности как одного из средств достижения общественного прогресса. Кроме того, он решительно пошел навстречу своему давнему желанию – целиком отдаться общественно-литературной деятельности.
Служба обогатила писателя новыми наблюдениями. Он вживе увидел помпадурство и помпадуров всех рангов, видов и форм, гениальным обличителем которых и стал впоследствии.
В декабре 1862 года после ареста Чернышевского (июль 1862 г.) Салтыков Щедрин становится членом редакции «Современника». Достаточно вспомнить мрачную общественную обстановку той поры, правительственный террор, реакционную пропаганду катковцев, откровенное ренегатство либеральных кругов, смятение и растерянность в среде демократически настроенных людей и групп, чтобы по достоинству оценить мужественный посту нок писателя, доказавший прочность его демократических убеждений.
Наряду с художественными произведениями («Невинные рассказы», «Сатиры в прозе», первые очерки из цикла «Помпадуры и помпадурши»), Салтыков-Щедрин опубликовал в журнале серию статей обзоров под рубрикой «Наша общественная жизнь». Эти обзоры и выдвинули его на место первого публициста, которое совсем недавно занимал в «Современнике» Чернышевский.
Публицистическое наследие писателя необычайно интересно, значительно, революционно по своей сути. Практике большинства современных журнальных обозревателей с их уныло скучной регистрацией текущих событий без широкой мысли и обобщений или фельетонно-легковесной хроникой столичных «огорчений и увеселений» Салтыков-Щедрин противопоставил глубокий анализ «общего характера русской общественной жизни» в ее стремлении к идеалу.
В поле зрения публициста «Современника» — социально-экономические процессы, происходящие в пореформенной русской деревне, положение народа, политические события в России и за рубежом, духовная жизнь интеллигенции в новых исторических условиях, вопросы тактики живых сил нации в борьбе за прогресс. Суровый реализм щедринских характеристик ограбленной крепостниками деревни прямо-таки преследовал и изгонял из читательского употребления «рассыпанные на патоке» либеральные ее описания.
«Жизнь русского мужика тяжела, – замечал Салтыков-Щедрин, – но не вызывает ни чувства бесплодной и всегда оскорбительной жалостливости, ни тем менее идиллических приседаний». Задолго до автора знамени того очерка «Четверть лошади». Салтыков-Щедрин ярко «оживлял» сухую статистику, вскрывая за каждой цифрой и каждым обыденным фактом «утраченное человеческое здоровьем, «оскорбление человеческого достоинства», «никогда не прекращающийся труд» ради хлеба насущного.
Период проведения крестьянской реформы писатель считал переходным, переломным. Он высказал поразительно верные догадки о том, как будет складываться пореформенная история России. Мысль Салтыкова-Щедрина устремлялась к той еще далекой эпохе, когда и «ветхие люди», и новые «кровопийцы» сойдут в «общую могилу». Как нельзя более своевременны были эти прогнозы, отмеченные чертами исторического оптимизма. Они нужны были демократическому поколению в годы, когда царское правительство травило и преследовало «нигилистов», революционеров.
Салтыков-Щедрин поднимал настроения бодрости и веры в среде демократической молодежи. Он ее горячо защищал: «Мальчишество – сила, а сословие мальчишек – очень почтенное сословие. Не будь мальчишества, не держи оно общество в постоянной тревоге новых запросов и требований, общество за мер то бы и уподобилось бы заброшенному полю, которое может производить только репейник и куколь».
Автор «Нашей общественной жизни» зарекомендовал себя блестящим полемистом, успешно отражая атаки идейных противников и активно наступая сам. Произведения, подобные салтыковским «Стрижам», и по сей день воспринимаются как образцы полемического искусства [См. С. Борщевский, Щедрин и Достоевский, М 1956, стр. 110- 121].
Публицистические выступления принесли Салтыкову-Щедрину славу оригинальнейшего мыслителя. Многие его статьи («Современные призраки», «Наша общественная жизнь», «Как кому угодно» и др.) принадлежат к числу лучших произведений русской общественной мысли. Автор поднимается в них до больших теоретических высот, до сложнейших философских обобщений событий и процессов русской жизни. Он стремится постичь диалектику истории, поступательного развития человечества.
Щедринскую публицистику отличает редкое многообразие художественной формы, заключающей в себе пародию и фельетон, тонкое критическое суждение и выразительную зарисовку типа, бытовую сценку и диалог, словно живьем вырванные из жизни. Все это шло от индивидуального дарования автора публицистические статьи создавал крупный художник-сатирик. Но в этот период начавшейся творческой зрелости писатель пережил и своего рода духовный кризис, испытал борьбу противоречии, прошел через тяжкую полосу идейных колебаний.
В «Круглом годе» (1879) Салтыков-Щедрин, касаясь истории своего идейно-творческого развития в шестидесятые годы, писал в автобиографических главах о сложных духовных поисках, о времени мучительных сомнений и раздумий, которому, по его словам, предшествовал «период так называемого обличительного направлениям. Наступит момент, вспоминает писатель, когда «вера в могущество обличительного дела прекратитесь» – и вот тогда-то последовал «период затишья, в продолжение которого я очень страдал». «Под влиянием тщеты обличений» был нарушен необходимый контакт с читателем. О чем писать и как писать – вот вечные вопросы для художника, неотступно и горячо волновавшие Салтыкова-Щедрина. Писатель сатирик и публицист не мог творить, не испытывая постоянного, «доверительною», «интимного общения» с прогрессивной, мыслящей Россией. Но не следует думать, что, говоря о «так называемом» обличительном периоде своей литературной деятельности, писатель имел в виду период создания «Губернских очерков» и сам себя относил к «обличителям». Демократическая критика резко отделила Салтыкова-Щедрина от писателей узкообличительной беллетристики. Да, в «Губернских очерках» и сам автор высмеивал рьяных либеральных обличителей вроде Соллогуба. Термином «обличительство» сатирик обозначил некоторые из своих – порою ошибочных – взглядов начала шестидесятых годов.
В период революционной ситуации Чернышевский откровенно желал провала реформистских планов правительства, бичевал враждебную демократии и теологию и политику либерализма. Он берет курс на революционную ликвидацию самодержавия силами восставшего народа Салтыков-Щедрин не отделял себя от лагеря «Современника». По глубине разоблачения крепостничества и самодержавия его сатира шла рука об руку с публицистикой Чернышевского и Добролюбова. Однако ему не хватало четкости и последовательности революционных выводов. По некоторым вопросам демократической тактики он высказывал взгляды, не совпадающие со взглядами Чернышевского и Добролюбова. Об этом и свидетельствует написанный Салтыковым-Щедриным в апреле 1862 года проект программы несостоявшегося журнала «Русская правда», где развивалась идея консолидации всех «партий прогресса», – по-видимому, от Чернышевского до Дружинина, – на почве достижения ближайших целей. Политический компромисс провозглашался наилучшей тактикой в условиях данного исторического момента.
Правда, писатель придавал огромное значение участию народных масс в борьбе за осуществление «отдаленного (социалистического – Е. П.) идеала». Но концепция терпимости в отношении несходных идеалов у диаметрально противоположных тактических принципов вела сатирика к практическим крайностям, к утрате на какой-то момент революционной перспективы. Нельзя было толковать о выборе «просто мерзкой мерзости предпочтительно перед мерзейшею» в то самое время, когда подпольные силы, вызванные к жизни натиском освободительного движения, делали героические попытки революционными мерами сломать хребет самодержавию.
Салтыков-Щедрин полагал, что демократической интеллигенции предстоит будничная, кропотливая, «негероическая» работа, исключающая в данное время мысль о революционном восстании. Людям демократических убеждений необходимо стать ближе к действительности, «какова бы она ни была», окунуться с головой в практическую деятельность, чтобы создать лучшие условия для борьбы за осуществление передового идеала. «Пусть каждый делает то, что может» – таков в это время девиз писателя. Неизбежная в этом случае практика «уступок», «компромиссов», «сноровки» не должна смущать людей социалистического идеала Салтыков-Щедрин дал сложное историко-философское обоснование этой «чернорабочей» тактики, которую он сам характеризует словами «благородное неблагородство».
Вот очень характерные для той поры рассуждения Салтыкова-Щедрина. Обращаясь к человеку «героической мысли», он пишет: «Пусто – внутренний мир твой остается цельным и недоступным ни для каких стачек, пусть сердце твое ревниво хранит и воспитывает те семена ненависти, которые брошены в него безобразием жизни, – все это фонд, в котором твоя деятельность должна почерпать для себя содержание и повод к неутомимости. Но оболочка этой деятельности, но форма ее должны слагаться независимо от этого внутреннего мира души твоей».
В «период затишья», когда, как признавался Салтыков-Щедрин, «он очень страдал», – это был трехлетний период молчанья (декабрь 1864- 1867), в эти годы он оставляет литературные занятия и вновь служит в провинции [См. подробнее Е. Покусаев, Салтыков-Щедрин в шестидесятые годы, Саратов, 1957, стр. 219—243], – писатель основательно пересмотрел свои «практицистские взгляды. Он отверг отстаивавшийся им принцип «пользы» «Я совершенно искренне и серьезно убежден, – писал Салтыков-Щедрин, – что, по нынешнему времени, говорить можно именно только без пользы, то есть без всякого расчета на какие-нибудь практические последствия…". Действительный успех прогресса, полагает Салтыков-Щедрин, возможен при одном условии. Это условие – пробуждение сознательности масс.
Салтыков-Щедрин – автор «Губернских очерков» – выражал свое искреннее сочувствие демократа бедствующему народу, который рассматривался писателем еще как жертва крепостничества. Правда, и тогда Салтыков-Щедрин видел в народе источник нравственного здоровья, средоточие огромных потенциальных сил. Но как активный творец истории, как ее двигатель народная масса в первой книге сатирика не изображалась.
Чем ближе к годам революционной ситуации, тем все настойчивее в щедринских суждениях о народе на первый план выдвигался социально политический момент. В «Сатирах в прозе» и «Невинных рассказах», вышедших отдельным изданием в 1863 году, раскрылись новые грани реализма сатирика, расширились горизонты писательского видения, усиливается степень художественных обобщений, более резкой и отчетливой становится поляризация противоборствующих сил Салтыков-Щедрин одобрительно прослеживал формирование протестующей бунтарской психологии крепостных крестьян. Он с надеждой писал о том, что народные массы смогут подняться к сознательному историческому творчеству и это обстоятельство решительно повлияет на судьбы России. Иванушка – народ стал в центр анализа общественно политических отношений эпохи («Сатиры в прозе»).
В годы пореформенной реакции, видя как и прежде, в народе основную силу истории, писатель с горечью констатировал тот факт, что народ беден сознанием своей социальной обездоленности.
Разрозненные и стихийные выступления масс с непроясненным общественным сознанием легко подавляются и никаких существенных результатов не приносят. В этом убеждает Салтыкова-Щедрина опыт освободительной борьбы («Письма о провинции» -1868). Отсюда основная историческая задача эпохи – решительно поднять уровень самосознания масс. Обобщенную характеристику своего идейного творческого развития в «Круглом годе» автор закончил такими значительными словами: «Наш недуг общий, только он не для всех и не всегда ясен, и, в большинстве случаен, он выражается лишь в смутном сознании, что человека как будто не прибывает, а убывает», но «уже в самом указании признаков недуга партикулярный человек почерпает для себя косвенное облегчение. Помилуйте! доныне он изнывал, как слепец, а отчасти даже суеверно трепетал перед обстановкой своего недуга, считая ее неизбывною, от веков определенною, – и вдруг, благодаря объяснениям, смешения эти устраняются! Явления утрачивают громадные пропорции, которые так давили воображение, и размещаются в том порядке, в каком им естественно быть надлежит. Ужели это не утешение! ужели не утешение сказать себе сначала – ясность, а потом – что бог даст?».
Мастерское владение самобытностью Росии
Каждый из великих писателей любой национальной литературы занимает в ней свое особое, только ему принадлежащее место. Главное своеобразие суровой фигуры Щедрина в русской литературе заключается в том, что он был и остается в ней крупнейшим писателем социальной критики и обличения. Островский называл Щедрина «пророком, vates’ом римским» и ощущал в нем «страшную поэтическую силу». «Это писатель ничуть или мало уступающий Льву Толстому, – утверждал А. И. Эртель, – а в энергичной, страстной борьбе со злом, в той силе анализа, с которой он умел разбираться в разных общественных течениях, может быть, даже превосходящий Толстого». «Господа! Вы чествуете великого диагноста в медицине, – говорил знаменитый физиолог И. М. Сеченов на юбилейном обеде в честь С. П. Боткина, – но не забудьте, что в нашей среде находится теперь другой, не менее великий диагност – это всеми уважаемый диагност наших общественных зол и недугов, Михаил Евграфович Салтыков». А один из представителей официальной России, М. П. Соловьев (был начальником Управления по делам печати), так определял силу щедринской критики и обличения: «С появлением каждой новой вещи Щедрина валился целый угол старой жизни. Кто помнит впечатление от его „Помпадуров и помпадурш“, его „глуповцев“ и его „Балалайкина“, знает это. Явление, за которое он брался, не могло выжить после его удара. Оно становилось смешно и позорно. Никто не мог отнестись к нему с уважением. И ему оставалось только умереть».
Художник редкой самобытности, Щедрин вместе с тем один из наиболее показательных представителей, а также и созидателей основополагающих традиций всей русской классической литературы – ее гуманизма, ее непримиримости к миру зла и насилия, ее страстных исканий социальной справедливости, ее тоскующей любви к Родине и вместе с тем ее духа борьбы за общечеловеческие идеалы гармоничного, до конца согласованного общества. «Это огромный писатель, гораздо более поучительный и ценный, чем о нем говорят», – утверждал Горький. Слова эти давно сказанные, сохраняют свое значение и сегодня.
Что же такое Щедрин как явление в духовной истории нашей страны?
Это прежде всего великий художественный суд писателя – демократа и социалиста (утопического социалиста) над всем «порядком вещей» современной ему действительности – самодержавно-помещичьей и буржуазной России, а также капиталистического Запада. Это, далее, могучая проповедь передовых общественных идеалов, зажигавшая сердца, указывавшая цели жизни, исходившая от одного из сильнейших деятелей русской мысли, горячо и страстно преданного своей стране и народу, человека, духовно бесстрашного и ко всякой лжи нетерпимого. Это, наконец, громадный и единственный в своей необыкновенности художественный мир образов и картин русской жизни, созданный с исключительным размахом творческого воображения, до дна достающей проницательности, с «пророческим» провидчеством, способностью угадывать в текущей современности «тень грядущих событий».
Высокая сатира, а именно ей, главнейшее (но не исключительно), принадлежит – и это в масштабах мировой литературы – сугубо-критическое искусство Щедрина, рождается в эпохи крупнейших исторических сломов и катаклизмов, в периоды коренных смен идеологических ценностей и норм, общественно-политических институтов и бытовых обиходов. Кризис рабовладельческой демократии древних Афин вызвал к жизни сатиру «отца комедии» Аристофана. В исторические кануны упадка Римской империи взвился бич Ювеналовой сатиры. Эпохе Возрождения, сменившей столетия Средневековья, сопутствовала исполненная свободомыслия, гуманизма и универсализма сатира Рабле и Эразма Роттердамского, Боккаччо и Сервантеса. Эпоху Просвещения сопровождала рационалистическая и скептическая сатира Вольтера и Свифта.
Эпоха подготовки революции в нашей стране создала одну из высших ценностей мировой литературы XIX века – русский критический реализм, а в нем самую критическую его силу – Щедрина. Эта сила подняла искусство обличения, высокой сатиры на новую историческую ступень. Сатира Щедрина пошла дальше, захватила глубже сатиры Рабле и Свифта. Их злой смех подрывал основы феодального общества и объективно служил поднимающейся буржуазии как передовому в то время классу. Щедринская сатира подрывала и подрывает основы капиталистического частнособственнического общества периода его полной зрелости и начавшегося исторического упадка. Отсюда ее международное значение, сохраняющееся и в наше время.
Щедрин, или – правильнее здесь сказать – Салтыков, родился через месяц после восстания декабристов; умер в год, когда молодой Ленин начал изучать «Капитал» Маркса и уже вел революционную работу. Между этими датами заключена эпоха, имеющая исключительно важное значение в мировой и русской истории.
Для России это была эпоха ликвидации, хотя и далеко не полной, исторически отжившего крепостного строя и созданных на его основе идеологий, эпоха вовлечения неизмеримо огромной и неизмеримо же отсталой страны в орбиту капиталистического развития.
Россия была последней великой страной Европы, захваченной промышленной революцией. И она совершалась у нас во многих отношениях с невиданной нигде больше быстротой, сопровождаясь вследствие этого такими грандиозными социально-экономическими потрясениями, такими страданиями народных, крестьянских в первую очередь масс и такими глубокими сдвигами в общественной и личной психологии, которых не знала уже в XIX веке, при всем своем драматизме, история стран Запада.
Вот эту картину, по определению Энгельса, «глубокой социальной революции», взламывавшей все устройство и всю психологию старой русской жизни, и писал Щедрин. Писал не как бесстрастный летописец, «добру и злу внимая равнодушно», а как гениальный художник, страстно относящийся к действительности и пытающийся воздействовать на эту действительность, изменять ее в направлении своих идеалов.
Произведения Щедрина при всем их жанровом многообразии – романы, хроники, повести, рассказы, очерки, пьесы – сливаются в одно огромное художественное полотно. Оно изображает целое историческое время, подобно «Божественной комедии» Данте и «Человеческой комедии» Бальзака. Но изображает – и в этом главная особенность Щедрина – в могучих сгущениях темных сторон жизни, критикуемых и отрицаемых во имя всегда присутствующих, явно или скрыто, идеалов социальной справедливости и света. У Щедрина, отличительной чертой личности которого и главной мерой вещей был разум, а главным орудием борьбы с враждебным ему миром «меч мысли», созданное им обличительное полотно можно назвать «Глуповской комедией» или же, по определению самого писателя, трагедией жизни, находящейся «под игом безумия».
Отдавая всю свою творческую силу трудному искусству проведения положительных идеалов в отрицательной форме, Щедрин смотрел на литературу как на прямое общественное служение. Приверженцами этой идеи были и все другие великие писатели России. Но у Щедрина она получила, быть может, самое сильное выражение. Иногда, казалось, он приносил в жертву этой идее свой огромный художественный талант. Но сила и пафос его публицистического пера обычно не только не наносили ущерба художественности его произведений, но идейно углубляли и возвышали их. Органическое слияние художественного начала с публицистическим – одна из характернейших особенностей творчества Щедрина. Так или иначе, но он писал всегда о коренных вопросах современности, и писал с глубочайшей страстностью. «Все великие писатели и мыслители, – утверждал Щедрин, – потому и были велики, что об основах говорили». И еще утверждал Щедрин: «Писатель, которого сердце не переболело всеми болями того общества, в котором он действует, едва ли может претендовать в литературе на значение выше посредственного и очень скоропреходящего». Щедрин приобрел бессмертие, и это потому, что сам он всегда писал о социальных основах жизни и глубоко переболел всеми общественными болями своего трудного времени. «Бывали минуты, когда пошехонская страна приводила меня в недоумение, – заявлял Щедрин, – но такой минуты, когда бы сердце мое перестало болеть по ней, я решительно не припомню…».
Эта социальная боль сердца возникла у Салтыкова необыкновенно рано, в детские годы. Прошли эти годы в родовой вотчине отца, столбового дворянина, в селе Спас-Угол Калязинского уезда Тверской губернии, в обстановке «повседневного ужаса» крепостного быта, классически описанного в «Пошехонской старине».
Черты суровости в характере Салтыкова, в его взглядах на мир образовались не без воздействия социально-отрицательных впечатлений начальных лет жизни. Но на почве этих же впечатлений возникли и противоборствующие силы. Появление первого ощущения социальной тревоги Салтыков относил впоследствии к тем дням деревенского детства – ему шел тогда девятый год, – когда перед его нравственным взором возник «человеческий образ там, где по силе общеустановившегося убеждения существовал только поруганный образ раба» – крепостного человека. Столь необыкновенно раннее возникновение нравственного самосознания Салтыков оценивал впоследствии как «полный жизненный переворот», настаивая при этом, что момент этот имел «несомненное влияние» на весь склад ого позднейшего миросозерцания.
Условия детства Салтыкова содействовали зарождению в нем отчуждения от родного по крови помещичьего класса. Направление этого движения окрепло в годы пребывания Салтыкова сначала в Московском дворянском институте (1836 – 1838), а потом в Царскосельском лицее (1838 – 1844). Среди воспитанников последнего были еще живы традиции Пушкина. В русле этих традиций возникло «решительное влечение» Салтыкова к литературе и вольнолюбию. Он стал писать стихи и много читать. В особенности сильно воздействовали на него Гоголь, Герцен и «полное страсти слово Белинского». После окончания Лицея Салтыков, определенный на службу в Канцелярию Военного министерства, сближается с оппозиционно настроенными кружками столичной молодежи, в том числе с кружком Петрашевского. Здесь он проходит школу идей западноевропейского утопического социализма и русской демократической мысли, находившейся тогда на этапе стремительного движения к высокой гражданской зрелости.
На этом крутом подъеме идейной жизни передовых кругов русского общества конца 1840-х годов начинается писательский путь Салтыкова. И начинается прямым столкновением с самодержавной властью. Весной 1848 года Салтыков был арестован и выслан на службу в Вятку. Он был отправлен туда за обнаруженные в его первых двух повестях – «Противоречия» и «Запутанное дело» – «вредное направление и стремление к распространению революционных идей, потрясших уже всю Западную Европу». Это были слова, сказанные самим Николаем I, испуганным событиями Французской революции. Писателем «вредного направления» Салтыков остался для самодержавия во всех своих последующих произведениях, нещадно преследовавшихся цензурой.
Семь с половиной лет опальной жизни в одном из далеких тогда северо-восточных углов России оказались нелегким испытанием для юного Салтыкова. Но из Вятки, где он служил сначала в штате Губернского правления, потом чиновником особых поручений при губернаторе и, наконец, советником Губернского правления, он вынес огромный запас впечатлений от той глубинной русской жизни, которую нельзя было узнать в столичных кружках интеллигентной молодежи. Он вывез из Вятки и из своих служебных поездок по просторам семи губерний и жар негодования к бесправию, бедности и темноте всего социально-низового российского бытия. Свои наблюдения и чувства Салтыков, «всемилостивейше помилованный» после смерти Николая I новым царем, сразу же по возвращении в Петербург в самом начале 1856 г. стал претворять в художественные образы «Губернских очерков».
Русская жизнь последних лет крепостного строя отразилась в первой книге Щедрина с небывалой еще в литературе широтой охвата – от приемной губернатора до крестьянской избы, от помещичьей усадьбы до раскольничьего скита и тюремного острога, – и отразилась резко контрастно: обличительно к миру административно-чиновничьему и помещичье-господскому; с любовью и надеждой к миру народному, крестьянскому.
«Губернскими очерками», которые Чернышевский назвал «прекрасным литературным явлением» и отнес к числу «исторических фактов русской жизни», Щедрин начал свою «хронику» русской общественной жизни. «Историк современности», «летописец минуты», по собственным определениям, он вел отныне эту беспримерную «хронику» до конца своих дней. Весь громадный социально-психологический процесс русской истории XIX века, за десятилетия с 30-х до конца 80-х годов, воссоздан Щедриным во всей его широте и глубине, шаг за шагом, этап за этапом. Материалами для этой критической панорамы, создававшейся по горячим следам текущих дней и событий, во многом снабдила Щедрина, или правильнее сказать здесь Салтыкова, его многолетняя служба в провинции в уже названной Вятке (1848 – 1855), а затем в Рязани и Твери в должности вице-губернатора (1858 – 1862) и, наконец, в Туле, Пензе и еще раз в Рязани, в должности управляющего местными Казенными палатами (1865 – 1868). По оценкам Некрасова, Тургенева, Толстого и многих других, никто из писателей того времени не знал так глубоко русскую провинциальную и народную жизнь, как знал ее Щедрин.
