Kitabı oku: «Преступления без наказания»

Yazı tipi:

Предисловие

Пока я жив, я хотел бы дописать эту книгу. Ровно 40 лет назад я начал над ней работать, всё это время выбирая жанр и придумывая название. Идеи менялись в зависимости от обстановки и жизненного опыта, и их было много.

Прожив семьдесят лет, я хотел бы оставить за собой след, похожий на след падающего метеорита. Хотя людей, которые наблюдали падение метеорита, гораздо больше, чем тех, кто когда-либо прочитает эту книгу.

Если написанное мной прочтут только мои дети, я уже буду очень рад. Я пишу отнюдь не в назидание – я меньше всего хочу кого-то учить. Я лишь делюсь своими размышлениями, и, может быть, они чем-то помогут моим детям.

Мир захламлён философскими сентенциями, религиозными учениями, проповедями, нравоучениями, книгами-справочниками на все случаи жизни, и повзрослевшие чада, если склонны к чтению, ищут в них ответы на вопросы, которые ставит перед ними жизнь. Но есть ещё семья, родители. Признаюсь, я сожалею о том, что не нашёл достаточно времени для бесед с дедом и отцом в конце их жизни. Возможно, мудрость прожитых ими лет помогла бы мне избежать ошибок, хотя бы самых элементарных.

И сейчас, шагнув в последнюю треть своей жизни (кто знает?), я с мрачным сожалением сознаю, что наделал кучу ошибок, но так и не знаю, что такое правильный путь.

Моя жизнь всегда была очень насыщена и интересна, и я вряд ли хотел бы что-то изменить. Я родился в Харбине в 1944-м, детство и раннюю юность прожил в Китае. Детства я почти совсем не помню, только некоторые – вспышками – эпизоды. По рассказам родителей и по своим ощущениям я понимаю, что это было трудное время – период оккупации Маньчжурии советскими войсками и гражданской войны в Китае.

Отрочество и юность тоже остались в памяти каким-то серым пятном. Видимо, жизнь была настолько трудна, что подсознание до сих пор отвергает мои попытки вспомнить что-нибудь яркое и светлое из этих времён. И поэтому я до сих пор завидую моим сверстникам, которые отчётливо помнят события своего детства и юности и живут этими воспоминаниями всю жизнь.

Я иммигрировал в Австралию, когда мне исполнилось ровно двадцать лет. Я был последним русским иммигрантом моего возраста, покинувшим Китай. Два года до выезда были временем мучительного ожидания разрешения на выезд вкупе с оскорбительным и хамским отношением китайских иммиграционных властей, жутким бездельем, поскольку возможности учиться или работать не было. Не единственный, но в будущем очень полезный результат этих двух лет – я «натаскался» в беглом китайском благодаря своим китайским друзьям.

Другой плюс – это куча свободного времени. Тогда в Китае ещё не было телевизоров, но уже не было русского кино или какого-нибудь иного развлечения, кроме редкой возможности слушать радиопередачи из России. Когда становилось совсем тоскливо и скучно, я ходил в китайские кинотеатры, где демонстрировались фильмы, напичканные голой пропагандой, от которой тошнило даже меня – политически совсем несозревшего юношу.

Это время закалило меня. И когда наступали трудные дни, я сравнивал их с мрачным и нищенским прозябанием в детстве и отрочестве, и мне становилось легче. Своим детям я пытался внушить – правда, безуспешно, – насколько безоблачны их молодые годы. Всё познаётся в сравнении, и каждый видит жизнь своими собственными глазами.

Моя книга называется «Преступления без наказания», то есть она о безнаказанности. Прожив двадцать лет в Китае, поделив последующие пятьдесят с лишним лет между Австралией, Японией, Россией и Кипром и посетив больше двадцати стран, я, по непонятной причине, не перестаю думать о проступках и преступлениях, оставшихся безнаказанными. Они, на мой взгляд, более существенны, чем те, за которые предусмотрены наказания по закону.

Без наказания остаётся и неправильное воспитание детей, и политические ошибки правителей, в результате чего страдают целые народы. Без наказания – из-за несовершенства законов – остаются экономические преступления… Я хочу рассказать только о той безнаказанности, с которой сталкивался или я сам, или мои друзья и партнёры. То есть о том, о чём я знаю не понаслышке.

Мне хотелось бы, чтобы эта тема, тесно связанная с моим личным опытом, послужила предметом размышления для моих детей, их сверстников и даже, может быть, умудрённых жизненным опытом людей. Возможно, им удастся изменить ситуацию, а как и когда это произойдёт, решать не мне.

Всё, о чём написано в этой книге, – правда. Я должен оговориться, как это принято, что имена героев книги вымышлены и любые совпадения с реальными людьми случайны. Мы любим приписывать себе положительные качества, поэтому, если вы подумаете, что всё хорошее здесь относится именно к вам, то это прекрасно. Если же в отрицательных персонажах узнаете себя – ничего не поделаешь, на воре и шапка горит.

В книге нет главных героев. Это просто сборник новелл, в которых кое-где прослеживаются автобиографические мотивы. По сути, не важно, как возник тот или иной сюжет. Иногда это сочетание увиденного либо услышанного, либо вычитанных где-то идей и их осмысления. Тема безнаказанности может проявляться ясно и отчётливо, а может быть выражена опосредованно и образно. Читатель вправе не соглашаться со мной. Однако надо помнить, что основа замысла автора – направить к размышлениям, результат которых зависит от самого читателя, то есть от каждого из вас.

Купе на двоих

От Хабаровска до Москвы скорый поезд идёт 7 дней. На первый взгляд может показаться странным, что в начале XXI века, века сумасшедшей космической скорости, многие предпочитают эту поездку самолёту. Нет, не из-за экономии, скорее, вопреки большим скоростям, кое-кто – из-за романтики и в редких случаях – из-за боязни летать.

Андрей давно мечтал повторить поездку, которую он совершил 33 года тому назад. Тогда он впервые побывал на родине его деда и отца. Произошло это в конце 70-х, и в голове 33-летнего внука белого иммигранта, который воевал против советской власти, была смесь огромного любопытства и некоторого опасения. Она оставалась с ним до конца турне.

После этого Андрей часто посещал СССР, а потом Россию, и проработал там больше полутора десятков лет. Иногда ему казалось, что он изучил эту трудную страну досконально, иногда – что не знает о ней почти ничего. Последнее происходило, когда он снова и снова сталкивался с непредсказуемыми, почти феноменальными сюжетами, которые подбрасывала ему жизнь.

В ту, первую поездку поезд из дюжины вагонов полпути тянул тепловоз, а остальной путь – электровоз. Стояла суровая зима 77-го, окна были наглухо закрыты, а вагон нагрет до того, что и в майке было жарко. Постельное бельё на третьи сутки из белоснежного стало серым от копоти. Только в конце поездки Андрей с женой узнали, что свежее бельё можно было попросить за отдельную плату. В вагоне-ресторане пробка от шампанского, выстрелив в потолок, вызывала чёрный душ, который покрывал все блюда гарью с противным привкусом.

На этот раз Андрея уверили, что за минувшие 33 года сервис изменился в лучшую сторону, электровозы заменили тепловозы и что он будет приятно удивлён обслуживанием и непременно получит удовольствие от поездки.

В поездке за время долгого пути попутчики успевают подружиться, поругаться, сделать предложение и изменить. Ругаются реже. Скорее спорят, но расстаются, как правило, друзьями.

Желания общаться с незнакомыми попутчиками у Андрея не было. Напротив, хотелось побыть наедине с собой – такая возможность выпадает нечасто в суете и круговерти современного шального мира.

Однажды при встрече с одним из высокопоставленных чиновников большого министерства он и обронил эту мысль о сольном путешествии.

– У нас в России можно всё, – уверил чиновник Андрея и кому-то позвонил.

К перрону Андрея доставили с внушительным эскортом, и проводник с первых минут проникся к нему уважением. Один из провожающих пожал руку проводнику и что-то коротко сказал ему.

Проводник ловко убрал в карман кителя то, что было составным рукопожатия, и, когда поезд тронулся, заговорщицки подмигнул Андрею:

– Пусть господин не беспокоится, всё будет на высшем уровне.

Шёл 20-й год политики перемен и обновления России. Обращение «господин» применялось сейчас не только к иностранцам, как было лет двадцать тому назад. Однако Андрею резануло ухо это обращение, адресованное явно к бывшему «товарищу» с манерами мужика из глубинки, но при галстуке от «Кристиан Диор» и с бриллиантовыми запонками.

Однако Андрей вскоре забыл об этом эпизоде: он радовался выпавшей возможности побыть наедине с собой и, предвкушая длительный путь, весело поприветствовал кондуктора, который принёс ему постельное бельё. Затем, как водится, последовал чай в традиционном металлическом подстаканнике, и наконец двери, громко щёлкнув, закрылись.

В зеркале размером во всю дверь отражались купе с колышущимися свежими занавесками на окнах и редкое мелькание тусклых фонарей полустанков. Разогнавшись, поезд идёт мягко; ритмичное постукивание колёс гипнотизирует; пролетающие тускнеющие после заката пейзажи со временем не кажутся монотонными, и пассажир может часами, не отрываясь, смотреть в окно до того, как стемнеет. С наступлением темноты монотонность нарушают огни полустанков, станций и придорожных поселений.

Теперь предстояло расположиться поудобнее. Семь дней в пути в одиночестве, в маленьком купе, с мобильной связью, работающей только вблизи крупных городов, да и то ненадёжной, – казалось, это вовсе не то, что нужно сверхзанятому бизнесмену. Андрей тем не менее был рад, что сумел оторваться от суеты, позволил себе такой необычный отпуск и стал недоступен для всех.

…Итак, на свободную полку лёг плеер с дисками новой коллекции классической и современной русской музыки. Там же разместились, в надежде быть прочитанными, несколько книжных томов. Это были произведения русских писателей – книги Андрей покупал постоянно, но они годами томились на книжных полках в ожидании почти невозможного – свободного времени. Вот сейчас, вероятно, и настал их черёд!

Вагон-ресторан блистал белизной скатертей и радовал глаз изящно расставленной посудой. Не похоже, чтобы пробка от шампанского уже могла приправить искусно и аппетитно приготовленные блюда дождём накопленной гари с потолка. В ресторане было много свободных мест – возможно, потому, что вечер ещё не вступил в свои права, а возможно, потому, что цены здесь были довольно высокие для русских среднего достатка. Да, за тридцать три года всё изменилось в корне. Не приходится заранее подкупать официанта, чтобы и сервис, и блюда были отличные. С сервисом, правда, не торопились, но спешить было некуда.

Двести граммов ледяной «Сибирской» водки сменили усталость долгого дня на приятную расслабленность, и Андрей решил перед сном начать читать новую книгу. Однако после тёплого душа и выпитой водки усталость взяла своё, и глаза стали закрываться уже после первой страницы. Волшебный ритмичный перестук колёс погрузил Андрея сначала в гипнотическую дрёму и совсем скоро – в такой редкий для него глубокий сон. Проводник обещал разбудить к завтраку по прибытии к первой остановке в большом городе, до которого ходу было больше восьми часов.

Проснулся Андрей от того, что кто-то бесцеремонно тряс его за плечо. Он открыл глаза. За окном ещё стояла кромешная тьма, значит, проводник – а это был он – оказался в купе явно не для того, чтобы разбудить Андрея к завтраку. Лицо проводника выражало смесь виноватости и растерянности. Позади него, в двери купе, стоял огромный «шкаф» в военной форме. По большой звезде на погонах Андрей понял, что это генерал, но каких войск – не разглядел.

– Вы нас извините, – суетился проводник. – Товарищ генерал вынужден разделить с вами СВ.

Почему здесь всё ещё «товарищ» и генерал был «вынужден», Андрей понял чуть позже. Чертыхаться, качать права, разбираясь с проводником, было бесполезно. В России, где нет ничего невозможного, действительно можно было всё, и максимум, что он мог сделать позже, – это пожаловаться тому самоуверенному министру, который обещал ему полное одиночество.

Андрей быстро собрал лежащие на второй полке диски и книги и, не вступая в разговор, молча лёг на свою. Он был раздражён наглостью проводника, который прервал его сон. Генерал громко вещал проводнику, что ему нужно принести, и, наконец, дверь купе со щелчком захлопнулась. Андрей лежал лицом к стене и слышал, как генерал шуршал бумагой, наверное, доставая продукты.

После того как Андрея разбудили, поезд стоял не больше минуты, и что это была за остановка, Андрей не знал. За окном светились 2–3 фонаря – явно какой-то небольшой полустанок. Он вспомнил слова проводника при отправлении из Хабаровска, что следующая остановка будет только к завтраку. Значит, это не плановая остановка. Потом он узнал, что поезд остановился здесь именно ради генерала, а полустанок находился недалеко от ракетной базы.

Прерванный сон не возвращался. Через некоторое время вновь открылась дверь, нарушая ночную тишину, и в купе вошёл проводник с подносом. Ресторан уже был закрыт, но, как вы помните, в России нет ничего невозможного. Андрей повернулся на другой бок, чтобы видеть происходящее. На подносе была закуска, которую вряд ли мог затребовать обычный пассажир. Андрей с любопытством разглядывал, как подобострастно проводник освобождал столик и пытался уместить принесённое на его крошечной поверхности. Такое поведение проводника было бы типичным до развала СССР, когда звезда генерала да ещё звезда Героя много значили, но и военные и герои потеряли свою значимость после 1991-го, если их имена не были связаны с власть предержащими.

«Значит, большая шишка», – подумал Андрей и после ухода проводника вновь попытался уснуть. Он опять повернулся к стене, но почувствовал лёгкое прикосновение к своему плечу. Андрей повернул голову.

– Мистер… плиз, – генерал жестом пригласил выпить, поднеся руку ко рту.

Ага, значит, проводник предупредил поселенца, что с ним в купе едет иностранец. Что-то есть положительное в новой демократии! До этого иностранцам подсаживали только гэбистов или проверенных партийных, а этот – генерал и с героем. Мало того, что едет с ним в одном купе, но и выпить предлагает. Андрей приподнялся на локте и с любопытством посмотрел на генерала, окинув взглядом полный стол закуски. На столике также стояли бутылка армянского коньяка и бутылки водки незнакомой ему марки.

Андрей колебался. Хотя сон улетучился и усталость как рукой сняло, в его планы не входило выпивать, да ещё и в такой компании. Но на лице генерала не было узнаваемого типичного отпечатка любителя выпить, свойственного многим военным. Его лицо выражало благодушие и даже, как показалось Андрею, смущение и искреннее гостеприимство.

– Благодарю вас, но… – начал было Андрей, но генерал перебил его, будто Андрей говорил не на чистом русском, а на непонятном ему языке.

– Плиз, – он вновь сделал характерный жест, приглашающий выпить, и показал на закуску.

– Вы знаете, я хотел в эту поездку отдохнуть…. Я вообще-то не особенно силён в этом деле, – и Андрей кивнул в сторону бутылок. Но генерал, будто не слышал, что Андрей говорит по-русски, и упорно повторял:

– Плиз, плиз… мистер!

Андрей улыбнулся, махнул рукой – ну что ж теперь поделаешь! – и сел, отбросив одеяло к ногам.

– Спасибо, но только ради знакомства.

Только тут до генерала дошло, что Андрей говорит по-русски и практически без акцента.

– Так этот же сказал, что вы того… иностранец?!

– Да, я того, иностранец, но я русский иностранец.

Недоумение, почти испуг промелькнули в глазах генерала. Он прищурился.

– Как это… русский иностранец? А-а-а… Вы стали иностранцем, то есть иммигрант?

– Я всё время был иностранцем. Это мои деды стали иммигрантами после революции. – Андрею захотелось его шокировать, и он продолжил: – Те, что воевали с красными, то есть с вами, а потом через границу – в Китай.

Генерал на мгновение притих, водя головой из стороны в сторону, будто осмысливая услышанное.

– Я понял, хотя всё это очень сложно. Сложно, но понятно, хотя и не совсем… Но важно то, что мы общаемся, что мы попутчики, поэтому будем знакомиться.

Он представился, назвав имя и отчество, Андрей же ограничился именем.

– А по отчеству?

– Я не привык на Западе, чтобы меня величали по отчеству. К тому же я из Австралии, а там вообще проще в обращении.

– Как это – в Австрии всё проще? Там же саксонский снобизм?!

– В Австралии, – уточнил Андрей. – Там, в бывшей английской колонии, как-то всё смешалось, и англосаксонский снобизм не привился. Может быть, раньше это и было!..

– Знаете что, давайте выпьем, и вы мне расскажете об Австралии, а особенно о ваших предках. Вы не думайте, что мы такие тёмные люди, но одно дело – из книг и вторых рук и другое – из первых, как говорится, уст, живого русского иммигранта, да ещё так хорошо сохранившего родной язык.

Андрей понял, что, по крайней мере, в эту ночь отдыха ему точно не будет, но генерал ему сразу понравился. Их стаканы, налитые доверху, прикоснулись с лёгким звоном, и попутчики посмотрели друг другу в глаза.

Через час они громко и оживлённо беседовали. Их объединяли один возраст, одно происхождение, язык и даже общая культура, но всё же оба чувствовали какую-то невидимую стену, мешающую им полностью раскрыться, довериться друг другу. Ясно, что генерал имеет ограничения, но Андрей боялся чего-то непонятного, необъяснимого. Может, он не хотел обидеть собеседника своей прямотой, осуждая режим, в котором тот воспитывался, хотя генерал и сам открыто критиковал явные недостатки. А может, из-за полярности их судеб многие нюансы сказанного в полной мере не доходили до обоих.

Было понятно, что генерал сердцем не воспринимал аргументов вроде бы такого же русского, но всё равно чужого, не своего – человека, не звучащего с ним на одной волне. Он вежливо кивал, соглашался, и Андрей, наконец, научился выдавать информацию дозированно – ровно столько, сколько собеседник сможет переварить. Андрей чувствовал, что не должен выдавать генералу, несмотря на его подготовленность и осведомлённость, информацию, от которой как до, так и после перестройки его ограждала система. Иначе говоря, Андрей понял и был уверен в своей правоте, чего боялся генерал! Он воспринимал сказанное собеседником как пропаганду или чистой воды вымысел.

Андрей перестал спорить и возражать, и беседа, которая продлилась до утра, потекла непринуждённее. Впоследствии Андрей жалел, что не смог записать всю беседу. Если бы он сделал это сразу, то не смог бы услышать всего сказанного, что-нибудь бы упустил. Поэтому решил просто запомнить разговор и потом воспроизвести его. Так и появились эти записки, которые стали основой дальнейших рассказов – в точности в той последовательности, как шла беседа.

Солнце ещё не взошло, но становилось всё светлее. Генерал замолчал. Мысли в голове Андрея беспорядочно роились – полностью осмыслить всё услышанное ему мешали алкоголь и усталость.

Генерал лёг, скрестив руки на груди, и, к удивлению Андрея, мгновенно уснул. Андрей тоже лёг, не раздеваясь, ему казалось, что он не сможет уснуть. Вроде бы щёлкнула дверь купе, поезд остановился… А дальше мысли спутались, затуманились, и мозг погрузился в тёмную пропасть.

Кто-то упорно трясёт Андрея за плечо.

– Господин, вставайте, я обещал разбудить вас на завтрак.

Голова шумела. Андрею казалось, что он только заснул.

– А где генерал?

Полка напротив была будто нетронутой. Столик – чистый. Проводник, выходя из купе и закрывая за собой дверь, ответил:

– Ресторан закроется через полчаса.

Андрей продолжал смотреть на полку, тряся головой и ничего не понимая. Впереди были шесть с половиной суток путешествия в одиночестве.

Что Андрей рассказал о себе генералу

Я умиляюсь, когда мои сверстники вспоминают свои детство, отрочество и юность так подробно, словно это было совсем недавно. Честно говоря, мне иногда сложно вспомнить, что происходило в прошлом году. Поэтому когда я слышу воспоминания о детстве от других, думаю, что это скорее попытка выдать желаемое за действительное, то есть мои сверстники хотят помнить всё именно так, как они рассказывают.

Память у меня хорошая, несмотря на мои 70, но, как я её ни напрягаю, кроме каких-то отдельных и редких детских эпизодов, мало что припоминаю. Судя по семейным альбомам, родителям было не до фотографий. Всё, что я собрал по своим архивам и с помощью старших сестёр, – это две-три фотографии, на которых мне примерно год и где снят такой толстый бутуз, что мне не верится, что это я!

Как рассказывала мама, по вине японских врачей я едва не умер в годовалом возрасте от какой-то неведомой желудочной болезни. Выходила меня заговорами какая-то бабка. Видимо, поэтому у меня по сей день нет большой любви к японцам, а заодно и к врачам. Вероятно, по этой же причине, если что случается со здоровьем, я ищу какую-нибудь бабку, которая вылечила бы меня от любой напасти.

Когда родились мои дети (а произошло это в столице Австралии – Канберре), мне кажется, не проходило и дня, чтобы их не фотографировали, поэтому альбомы со снимками их счастливого детства занимают не одну полку в книжном шкафу. Вот десятки фотографий моего полугодовалого сына. А здесь ему годик… Тут и видео. Количество и того, и другого удвоилось с появлением на свет дочки.

Когда рождались мои дети, я присутствовал при родах. Не понимаю, почему женщин всё время пугают родами? Мне кажется, наш первенец так легко достался жене, что я не знаю, как жена, – но я даже не успел испугаться, а вот с дочкой запаздывал принимающий врач, и все немного запаниковали. Когда же жене при родах что-то надрезали, я чуть не упал в обморок.

Сыну было около двух месяцев, когда я уехал в первую длительную командировку в Москву, будучи главой семейства из трёх человек. Вернулся я, когда сыну исполнилось шесть месяцев, и он, естественно, меня не узнал, но с любопытством трогал меня за бороду.

Сам я родился (и об этом знаю по рассказам родителей) на станции Аньда, что на западе от Харбина. Когда мне исполнилось пять лет, мы переехали в Харбин. От рождения до Харбина я помню только один эпизод. Я иду по рельсам железной дороги, которая, видимо, находилась рядом с домом. И всё! Насколько это воспоминание важно для психоанализа по методу Фрейда и важно ли вообще, не знаю.

В Харбине мы жили в посёлке Ченхе, на берегу Сунгари. И здесь детали как-то спутались, хотя помню, что жили мы с 1950 по 1964 год в двух домах. В первом – большой семьёй. Бабка с дедом, тётя с сыном, моим кузеном, мать, две старшие сестры. Отца помню смутно. Мне кажется, он часто уезжал. В хозяйстве были две коровы, утки и курицы. Всем этим заведовала бабка, уже тогда сутулая и почерневшая от забот старуха. Как я позже понял, она меня очень любила и всё мне прощала. Прощала, когда я сбрасывал только что вылупившихся утят с высокого крыльца, и они гибли. Прощала, когда я воровал у неё копейки, покупая что-то у китайца-лоточника тут же, за углом. Иногда с группой таких же малолетних сорванцов, как и я, мы по очереди отвлекали этого лоточника и крали у него конфеты. Мне не было пяти, когда я попал в полицейский участок за то, что спустил колесо у автобуса на стоянке напротив дома. Бабке, чтобы выкупить меня, пришлось дать взятку в виде корзины со сливами. Поможет ли и тот эпизод в моём психоанализе сейчас, я не знаю! Знаю, что бабка, иногда рассказывая гостям о моём далёком криминальном прошлом, простила мне и это.

Хотелось отдельно рассказать о моих предках. Всё, что я о них знаю, я собрал по крохам, расспрашивая и родителей, и родственников. Сведений немного, и я не уверен в их правдоподобии. Однако я вижу в себе кое-какие объяснимые наследственные качества. Так, по крайней мере, я думаю. Но из-за запутанности биографий и отсутствия хотя бы каких-то устных деталей я просто отмечу своё генетическое состояние, то ощущая себя отпрыском прародителей голубой крови, то признаки мещанства, а порой и плебейские наклонности.

Я помню своего неродного деда с того момента, когда он после контузии был почти без движения. Они с бабкой ютились на кухне. Из-за его болезни атмосфера в доме была напряжённой, и бабка часто молилась, чтобы Бог поскорее забрал деда. Бог, видимо, тогда был очень занят и забрал деда позже – он умер в Гонконге, на пути в Австралию. Через два года после смерти деда я навестил его могилу. Спустя сорок лет могилы я уже не нашёл, но сейчас пытаюсь выяснить её местонахождение, чтобы поставить там памятник. Я чувствую свою вину перед ним за свою невнимательность к его болезни и детскую неосознанную грубость. Дед служил делопроизводителем при адмирале Колчаке и мог бы рассказать много интересного. Он был очень образованным человеком, но я никогда не видел, чтобы дед читал что-нибудь, кроме Библии.

Бабка после смерти мужа прожила лет тридцать. Сначала хотела дождаться внуков, а дождалась и правнуков. Вся её жизнь – это череда испытаний, трудностей и страданий, поэтому удивительно, что она прожила почти 100 лет.

Про отца и мать я, к сожалению, знаю немного. Отец часто отсутствовал и много пил. В доме он конфликтовал с бабкой, под горячую руку попадало и матери, и нам. Я плохо понимал, что происходит, и отца просто боялся. Наверное, он не был злым человеком, но, по-видимому, не получил от жизни желаемого и отводил душу с собутыльниками и в домашних скандалах. Когда я повзрослел, отец пытался сблизиться со мной, но детские воспоминания – а я запомнил его выпившим и скандальным – не оставляли меня, и подсознательно я никогда не переставал бояться его. Умер отец быстрой счастливой смертью. Несмотря на сложное отношение к нему, я очень переживал его смерть и до сих пор чувствую необъяснимую вину перед ним. Если Бог не будет слишком занят на этот раз, он поможет мне разобраться в своих чувствах к умершему отцу, но, когда росли мои дети, я всегда хотел, чтобы они меня не боялись.

Мать пережила отца на двадцать лет. Она любила меня больше всех и, наверное, желала бы прожить оставшуюся жизнь со мной, но так не случилось. Мать кочевала между моими сёстрами и домом престарелых, где и утратила интерес к жизни. Не знаю, как сёстры, но и по отношению к матери я чувствую себя виноватым. Чувство вины, вероятно, даётся за то, что не было сделано мною при жизни близких. Не уверен, облегчает это жизнь или, напротив, делает её сложнее.

В раннем детстве игрушек у меня не было. Помню, однажды мне подарили ружьё с привязанной к дулу пробкой. Как-то раз оно застряло под диваном. Вытаскивая, я сломал ружьё пополам. Других игрушек я не помню. Трудно сейчас сказать, почему их не было: возможно, из-за бедности, или у родителей находились другие приоритеты.

Когда моим детям было столько, сколько мне в Китае, часть детской комнаты мы отвели для игрушек – от простых до сложных механических. Их, как и ружьё в моём детстве, тоже постигала трагическая участь: куклы теряли головы, а механических игрушек хватало не больше, чем на неделю. Перед каждым Рождеством производилась чистка: игрушки, которые не подлежали восстановлению, выбрасывались, и «загон» пополнялся новыми.

«Криминальных» привычек в этом возрасте за моими детьми не наблюдалось. Был, правда, один эпизод, когда двухгодовалая дочка прихватила в местной лавке маленькое пасхальное шоколадное яичко. По дороге домой она подозрительно молчала, и жена обнаружила похищенное в её руке уже почти растаявшим. Жену обеспокоило случившееся, и она решила в корне пресечь подобные неприглядные проявления в характере дочки. Мы отвели её к лавочнику и объяснили происшедшее. Лавочник отнёсся к этому с пониманием и не привлёк дочку «к юридической ответственности». Он только заметил, что если бы все были такие сознательные, как мы, он был бы в два раза богаче.

За время проживания в Китае наиболее отчётливо я помню частые прогулки на лодке вверх по Сунгари. В километрах десяти от нашего посёлка у старшей сестры с мужем была дача – маленькая избушка из досок и листового железа. Там хранились снасти и огородные принадлежности. Нужно отдать должное китайцам, самим жившим в нищете, и сказать, что они никогда не воровали. Не крали они и в городе, и мне до сих пор стыдно за детские налёты на лоточника. Больше того, китайцы не раз выручали нашу семью в голодные годы. Они привозили продукты с огорода и давали в долг, не зная, сможем ли мы когда-либо расплатиться. Русским выдавали пайки, состоявшие из хлеба, муки, растительного масла по литру в месяц, иногда дюжину яиц в месяц и – ещё реже – по килограмму мяса на душу. Помню, в качестве сладкого у нас были сухарики, которые мы облизывали и макали в сахар. Коронным блюдом матери были жаренные на постном масле лук и рис. Муж сестры, заядлый охотник, приносил изредка дичь и рыбу. Знакомые староверы из провинции также изредка привозили мясо дикой козы – так мы пережили самые голодные годы начала шестидесятых. Приходили и посылки из Австралии – консервы с ветчиной и сливочное масло. Китайцы жили ещё трудней, но не было ни зависти, ни злости.

Я помню, как, возвращаясь из школы и проходя мимо канализационной канавы, впадающей в реку, увидел мёртвых грудных детей, плавающих в этой канаве. (Сейчас просто жутко от того, что это стало происходить и здесь, в Австралии, – брошенные дети в канализации! В XXI веке цивилизации!) Из-за голода съедали абсолютно всё живое, включая крыс и воробьёв. Сдиралась кора с вяза и первая зелень весной. Детей, умерших до семи лет, китайцы не хоронили, и дикие, ещё не съеденные собаки часто таскали в зубах то руки, то ноги выброшенных детей. Я сам не раз видел трупы детей, завёрнутых в циновку и лежавших подальше от глаз – на удалённом от города берегу реки.

Самым памятным было путешествие на поезде в гости к староверам – это 500 километров от Харбина. От станции ещё километров десять пешком до поселения. Оно состояло из десятка бревенчатых домов, расположенных по обе стороны немощёной улицы. В каждом дворе – амбар, баня. Что мне запомнилось: убитые медведи, сваленные кучей за заборами. И это в каждом хозяйстве. Медведей было много, их отстреливали не только как промысел, но и для защиты хозяйства. Медведи нападали стаями и забивали домашнюю живность. Меня также удивляло обилие продуктов, зерна, вяленой рыбы и копчёной дичи. Голод староверов не коснулся. Жили они, строго соблюдая религиозные законы, постились и подчинялись старшему общины. Это был яркий, незабываемый эпизод в моей жизни.