Kitabı oku: «Трезвый гусар»

Yazı tipi:

Петергофские старины

Трезвый гусар

I

Случилось это в ту пору, когда, как говорится, гусары были дики и грубы, усы закрывали им всю щеку, и, не проспавшись еще от вчерашнего хмеля, с утра на плацу они напивались вновь, однако и пьяные карьером так исполняли деплояду, что любо-дорого было на этот их маневр смотреть.

Служил в те времена корнетом в Сумском гусарском полку малоросс Михайла Михайлович Музы́ка, родом из обедневших шляхтичей – из всей родни имел он лишь старенькую мать, которой отсылал в родовое именьице под Житомиром половину жалованья. Этот Музыка ростом был столь великого, что, когда вскакивал в седло, казалось, самого высокого жеребца держит между ног, словно малого конька, и славился силой даже среди сумцев, которые все как на подбор были молодцы. На спор поднял он однажды на своих плечах брюхатую кобылу. Однако не тем Музыка славился, и даже не пригожестью, заставлявшей оборачиваться на него любую дивчину, а невероятным умением выпивать чуть ли не бочками самую ядреную, самую крепкую водку и оставаться при этом на ногах. Удивительную особенность своего организма раз за разом демонстрировал он на попойках, перепивая товарищей и без числа выигрывая пари. Но несмотря на то, что происходил Музыка из местности, где любой парубок самого ушлого еврея за пояс заткнет, имел богатырь нрав совершенно простодушный, давал в долг налево и направо, зачастую забывая о нем, чем многие его должники беззастенчиво пользовались, выпрашивая денег еще, тем более что гро́ши к Михайле благодаря картам, в которых ему более других везло, словно клеились.

Жил корнет, не тужил, пока не пришел приказ из Петербурга придать по эскадрону сумцев, изюмцев и мариупольцев славному лейб-гвардии Конно-гренадерскому полку: среди отбывающих к месту новой службы оказался и наш Музыка.

Сумцы тогда квартировали под Смоленском, однако рекрутов и лошадей для себя гусары по-прежнему брали из родных Сум, вот почему, вызвав корнета и протянув ему подготовленные бумаги, командир сказал Михайле, подергав свой ус:

– Знаю, трудно гусару оставлять гнездо, к которому он так привык, и менять доломан и ташку на гренадерский мундир, но долг обязывает. Кроме того, служить в конногренадерах – значит быть возле государя, ибо стоят они в самом Петергофе, а это великая честь. Только сослужи-ка ты прежде мне, брат, службу. Поезжай-ка с командой за рекрутами, и как отправишь их сюда с сопровожатыми, то и сам свободен: прямиком направляйся к новому месту. А теперь ступай к казначею за подорожными, от меня же прими за верную службу конверт. Жаль отпускать такого молодца, да ничего не поделаешь, не забывай нас, хотя последнее мое напутствие лишнее, разве можно забыть такую жизнь.

Делать нечего, корнет, погоревав с остающимися полковыми товарищами о прежней вольнице (некоторые с искренним сожалением расставались с ним еще и потому, что теряли забывчивого кредитора), закатил пирушку, о которой многие потом долго помнили, и поехал в Сумы. Выполнив там исправно все поручения, отправил Музыка с двумя вахмистрами новобранцев к Смоленску, пообедал в трактире при номерах и, не откладывая дела в долгий ящик, поворотил коня к заставе, намереваясь за неделю доскакать до Петергофа, а выданные полковником и казначеем ассигнации употребить на самые дорогие по пути гостиницы. Да вот сразу пошло все не так, как им было задумано. Выехав из городка, наткнулся Михайла на скверного вида экипаж, переднее колесо которого валялось на дороге: возница уже выпрягал лошадей. Возле экипажа переминался с ноги на ногу господин, чернявый, словно цыган: он, обрадовавшись гусару, назвался местным помещиком. Соскочив со своего Амура, без труда приподнял гусар допотопную карету, на ось которой возницей было насажено злосчастное колесо. После недолгого ремонта собрался уже Музыка ехать дальше, но помещик принялся его уговаривать вернуться с ним в Сумы, намереваясь хорошо гусара угостить. Никакие отговорки не помогли, хозяин экипажа вцепился в своего спасителя, словно клещ. Поразмыслив и решив, что несколько часов отсрочки не помешают путешествию, Музыка согласился на обед, несмотря на то, что живот его еще был полон чугунком густого борща и каплуном с тарелкой каши – однако что для гусара такая пища! при случае ему и целый казан подавай!

II

Отправились они в город и вскоре оказались в доме помещика за столом, на который тотчас наметала дворня всяких яств, словно и ждала гостя. Хозяин, расположив гусара рядом с собой, показал на двух появившихся в зале здоровенных детин:

– А это мои сыновья! Старшему стукнуло уже двадцать пять годков. Подковы гнет. Но младшенький, хоть ему еще осьмнадцать, во всем старшего переплюнул: когда в доме у нашего почтмейстера случился пожар, он на себе не только дорогие шкапы французской работы, но и целый рояль вытащил. Кабы сыновья со мной в нынешней поездке были, о помощи бы и речи не шло.

Чернявые молодцы уселись за стол и вместе с папашей и гостем принялись так убирать свинину и баранину, что за ушами затрещало. Музыка по гусарской привычке от водки не отказывался, хозяин не отставал. После того как опустошили они пару графинчиков и принялись уже третий уговаривать, помещик заметил с одобрением, что сам он не дурак на хорошую выпивку и много раз оставался сидеть за столом, в то время как остальные валились вокруг, как снопы. Навидался он за свою жизнь и всяких крепких военных, которых тоже пересиживал, но вот его новый знакомый, пожалуй, будет ему равным.

Простодушный Михайла тогда и поведал о своем даре. Хозяин его словам не поверил. Музыка, разгорячившись, пообещал, что тотчас покажет свое умение. Хозяин стукнул кулаком так, что запрыгала по столу посуда:

– Я все Сумы перепивал, а уж в этом городке проживают такие пьяницы, которые и черта упоят, но никто еще со мною сравняться не смог! Давай-ка побьемся об заклад, что меня тебе не перескочить, а секундантом будет мой старший!

Здесь бы корнету дать задний ход и вспомнить о дороге, однако слова помещика Музыку крепко задели. Побились они об заклад. Старший детина разбил им руки, и помещик тогда крикнул дворне, чтобы та несла из погреба всю водку, которая там только найдется. Затем уселись гость с хозяином друг напротив друга, раздвинув тарелки, и принялись за работу, закусывая каждый стакан, как и было уговорено, лишь соленым огурчиком. Хоть помещик оказался на удивление крепким и, раз за разом вливая в себя водку, лишь крякал и утирался салфеткой, да вот только Михайлу было ему не одолеть. К вечеру хозяин едва удерживался на стуле и весь почернел, словно помидор. Сумец же сидел как ни в чем не бывало, разве что расстегнул ворот своего доломана. Вслед за вечером ночь заглянула: показался в окне месяц, и хозяин свалился намертво.

О дороге и речи уже не шло. Дворовая девка привела Музыку в отведенную ему комнату и оставила там до утра.

Отоспавшись, собирался гусар откланяться, да не тут-то было! Встретили его помещичьи сыновья. Младший молвил:

– Папаша наш больной лежит; что поделать – старость не в радость! Впрочем, нехитро перепить старика – а попробуй-ка потягаться с моим старшим братцем.

Взяли они Музыку с двух сторон за рукава и повели за собой. В зале стол вновь чуть ли не трещал от снеди. Делать нечего: гусар скинул ментик и ударил со старшим по рукам, а младшенький сделался секундантом. Старший взял было в рот вчерашнюю водку, поморщился, выплюнул и говорит:

– Разве это питье, что вы с папашей пили? Черт знает что это, а не питье! Тьфу! Его младенцам давать вместо материнского молока, и то ничего они не почуют и не чихнут даже. – И обратился к дворне: – Несите-ка нам лучше сюда нашей горилки, да такой, чтобы горло продирала почище самого крепкого перца, чтобы дух от одного только ее запаха захватывало.

Не успел он это сказать, как появилась на столе бутыль, которую и руками-то было не обхватить. Принялись старший помещичий сын с гусаром за горилку, а младший взялся следить, чтобы у каждого в стакане зелья было поровну. Вот уже солнце принялось переползать из одного окна в другое, а они все пьют и закусывают. И насколько горилка оказалась злой, что у одного и у другого чуть ли не дым изо рта валит. Здесь даже привычный к полковому гулянью Музыка начал утомляться. Однако он виду не подает, и старший помещичий сынок ему ни в чем не уступает; сидит, словно к спине аршин привязан, не качнется, не шелохнется, стакан за стаканом подносит, ни капли не выплескивая, и знай проедает Михайлу глазами. Просидел так старшенький до полуночи напротив корнета, пока вся бутыль у них не опустела. Дворня уже спала. Музыка возьми и скажи:

– Отчего бы нам не сходить за новой бутылью?

И встал из-за стола. Старший помещичий сынок попытался было за Михайлой таким же фертом вскочить, но рухнул без памяти. На том их пари завершилось.

Рано утром, натянув свои щегольские сапоги, гость проскользнул мимо спящей дворни в конюшню к верному Амуру. Вывел Музыка под уздцы жеребца к воротам, стремясь ускользнуть от здешнего гостеприимства, и столкнулся там нос к носу со вчерашним своим секундантом, который сказал, усмехаясь:

– Не дело бежать отсюда такому бравому военному, не померившись теперь силой и со мной!

На сей раз стол хозяйский опустел, словно ночной плац. Стояли на нем лишь штоф и два приготовленных к поединку стакана. Между тем младший помещичий сын повел перед гостем речь:

– Вчера баловались вы с моим старшим братцем горилкой, однако для меня она слабовата! Вот почему принес я от здешнего немца-лекаря приготовленного им шнапсу; шнапс этот настоян в особых колбах, отчего имеет такой крепкий градус, что, лишь вдохнув его, тот, кто похилее нас с тобою здоровьем, не только с ног свалится, но и со своей душой распрощается.

Удивился Музыка: что еще может быть крепче вчерашней горилки, – а младший уже раскупорил штоф – и впрямь пошел от того шнапса по всей зале такой дух, что Михайле стало как-то не по себе. Заметив это, спорщик сказал:

– Чтобы ты не думал, что собираюсь я тебя отравить, я перед тобой выпью первым, а затем и ты попробуй.

Сказав, тотчас опрокинул в себя зелье, вытер как ни в чем не бывало губы и, наполнив стакан гусару, произнес:

– Ну, а теперь за мною и ты! Посмотрим, крепок ли ты на самом деле!

Музыка выпил – и тотчас очутился посреди улицы: ни коня, ни мундира, сам босой, в каком-то тряпье – а в голове его стоял такой звон, который никак ему было не стряхнуть. Напрасно он оглядывался: помещичий дом и ворота исчезли, словно их и не существовало на свете. Жались друг к дружке незнакомые дома и мазанки, и редкий народ, проходящий по своим делам, отшатывался от Музыки. Хотел было корнет расспросить обывателей о том, где находится, да вот только вместо речи получилось одно мычание. В голове его завертелась мысль поскорее бежать из проклятого места. Поддавшись ей, Михайла бросился вон из злополучных Сум и, миновав северную заставу с уснувшим в будке солдатом-инвалидом, принялся пылить по дороге. Крестьяне, которые развалились в телегах, запряженных волами, при виде оборванца оживлялись и терли заспанные глаза, бабы их невольно крестились. Между тем звон еще более принялся корнета донимать, шатало его, словно самого последнего пропойцу. Едва не попался он под копыта фельдъегерского коня; курьер, выругавшись, от души протянул бродягу плеткой. Но даже боль не отрезвила гусара: так и перебирал Музыка ногами, минуя хутора и рощи, а вечером, к ужасу своему, обнаружил, что прибежал обратно в Сумы и стоит посреди той же улицы: всё так же от него сторонятся люди, а он мычит им, словно бык. Тут и ночь подоспела. Где провел ее несчастный гусар, он не помнил. На следующий день Музыке еще хуже стало: такая пелена перед глазами, хоть ее руками разгребай. Ноги понесли сумца к южной заставе; оказался он в буераках, из которых может выбраться разве что тамбовский волк. Целый день продирался Музыка сквозь чащу, которая становилась все более глухой. К вечеру вырвался опоенный гусар к показавшимся огням, и вновь перед ним были Сумы.

Лишь на третье утро, как только запели петухи, догадался корнет обратить свои глаза на стоящую неподалеку церквушку. Искренне взялся он просить о помощи Богородицу. Помолившись, рванул Музыка теперь уже на восток прямиком по полям и к полудню выбрался к странной насыпи – лежали на ней тонкие железные палки, скрепленные между собой болтами, а под ними деревянные брусья. Для гусара такое диво было уже чересчур. Но не успел обессиленный Музыка вновь обратиться к Небесной Покровительнице, как послышались свист и шум. С ужасом разглядел корнет огромную бочку, которая выползла из-за близкого леска и надвигалась по насыпи прямо на него. Валил от нее во все стороны то белый, то черный дым. Приблизившись, бочка так загудела, что схватился Музыка за уши, и последние силы его оставили.

III

Очнулся он в какой-то узкой комнате, на койке, которая изрядно покачивалась; напротив на столике дребезжала аптекарская склянка. Почувствовав, что дурман исчез, Музыка несказанно тому обрадовался, но настолько еще оказался слаб, что, подняв голову, тотчас уронил ее на подушку. Здесь-то и склонилась над ним молодая дама, по виду богатая барыня, а то и княжна, и такие от нее исходили ароматы, что корнет, приготовившийся было вновь потерять сознание, невольно взбодрился.

Красавица, потрогав лоб молодому человеку, смотрела на него с печалью. Увидев, что гусар пришел в чувство, она поведала: ее слуги подобрали его на насыпи почти бездыханного. Разглядев на нем золотой крест и заподозрив, что, несмотря на свой бедный вид, он человек благородный, слуги принесли гусара в вагон: там больному было влито лекарство, для чего пришлось разжимать Музыке ножом зубы, и после спал он целые сутки. Сказав это, дама серебряной ложечкой вновь напоила спасенного эликсиром из медицинской склянки. Вскоре почувствовал Музыка себя лучше. Привстав, рассказал несчастный спасительнице, кто он такой есть, как оказался в Сумах и что с ним впоследствии случилось. Дама вот что ответила:

– То не помещик с сыновьями были, а черти. Лекарь же, от которого принесли отраву, настоящий немец – все они, немцы, для нас чернокнижники. И это тебе показалось, что минуло всего три дня, а на самом-то деле пробежало уже без малого тридцать лет. Совсем было погубили тебя нечистые, да вот только Богородица, которой ты, Божий раб, догадался помолиться, спасла: вывела на насыпь. Рельсы, столь тебя удивившие, называются чугункой или железной дорогой; они недавно по этим местам проложены, паровая машина возит по ним за собой вагоны. Что же меня касается, многого про себя не раскрою, скажу лишь, что я берегиня – из тех, кто с древних времен спасает матушку Россию. Нас сама Божья Матерь послала охранять страну, которую она взяла под свое покровительство, и с давних пор мы здесь незримо для многих присутствуем. Нас, берегинь, от простых смертных одно отличает – у каждой на левой груди голубая жилка. А чтобы окончательно ты излечился, предложу я тебе снадобье, выпив которое ты не должен уже за всю свою жизнь ни вина, ни водки в себя принять. Запомни: если хоть каплю самого слабого ликера после него попробуешь, не только сам погибнешь, но и для всей святой Руси сделаются великие бедствия. Более ни о чем меня не спрашивай, скажи только, согласен ли, и если согласен, то все устроится самым лучшим образом.

Вспомнив о том, как было ему худо и какая брага бродила в его голове, гусар согласился. Красавица берегиня достала тогда из небольшого саквояжа скляночку, протянув ее со словами:

– Пей до дна, и с этой поры, покуда будешь трезв, ничего ни с тобой, ни с Россией не случится.

Михайла долго не раздумывал. Во всем поверил он спасительнице, отнеся случившееся с ним к Божьей воле. Лишь утверждение о том, что прошло с тех пор целых тридцать лет, никак не мог принять. Дама попросила тогда слуг принести газеты; тотчас подали им «Петербургские ведомости». Убедившись в ее правоте, подумал гусар о матери. Берегиня, поняв, о ком он печалится, сказала:

– Матушке твоей царствие небесное, скажу одно: жила она, как истинная христианка, молилась за своего сына, и кончина ее была спокойной. О службе же своей не беспокойся, я выдам тебе и одежду, и бумаги, с которыми прибудешь на место – и никто тебя ни о чем не спросит, несмотря на то, что минуло столько времени. Главное, сам молчи. А встретишь государя, передай ему: погибель наша там, где солнце заходит; пусть о том он всегда помнит.

IV

Так-то оно и произошло: когда заявился корнет в Петергоф к командиру лейб-гвардии конногренадер, генерал-майор Максимо́вич документы принял, ни о чем его не расспрашивая, и поздравил с началом новой жизни, а следом казначей с каптенармусом выдали вновь прибывшему положенное довольствие. В полку радушно Музыку встретили малороссы, которые служили здесь в большом количестве: были здешние ротмистры и поручики родом из-под Киева, из-под Изюма, вместе с ними тянули гвардейскую лямку мариупольцы и полтавцы, и даже с самыми из них буянами, благодаря своему незлобивому нраву, Музыка вскоре сошелся. Помня наказ берегини, благоразумно держал он за зубами язык, и служба его вскоре потекла как по маслу; ходил корнет на разводы, исправно нес караулы в петергофских дворцах, на дрессировке в манеже и на выездах был одним из первых; и, несмотря на свой рост, не раз брал призы на скачках, оставляя за собой квартировавших здесь же лейб-гвардии драгун и лейб-улан.

К солдатам, находящимся в его подчинении, оказался бывший гусар весьма требовательным. Но вместе с этим природное добродушие Музыки не позволяло прибегать ему к излишней строгости. Правда, однажды в полковой кузне, рассердившись на скверное качество железа, переломал он сгоряча своими ручищами несколько подков, отчего и получил от своих рядовых и ефрейторов за глаза прозвище Подкова. Однако не только на службе он отличался: в полковой церкви сделался Михайла одним из самых заметных прихожан. Имея голос наподобие иерихонской трубы, часто выручал он природным басом солдатский хор, в праздники сам вызывался нести хоругви, читал на клиросе Святое Евангелие и молился столь искренне, что вызывал этим тайную ревность священника, часто ставившего Музыку в пример своим дьяконам.

Командир эскадрона, признав в сумце природного служаку, всячески последнего поощрял, донося командованию о его усердии. Числившиеся в полку высочайшие особы неоднократно Музыку привечали. Однажды после смотра удостоился малоросс от одного из великих князей серебряных часов с императорским вензелем. Неудивительно, что вскоре получил Музыка чин поручика. И все в бывшем гусаре вроде бы оказалось без изъянов; во всех отношениях являлся Михайла образцовым военным, однако сразу отметили новые товарищи в нем качество, враждебное офицерским обычаям. Музыка не брал в рот ни капли спиртного, хотя исправно посещал пикники, офицерские собрания, танцевал на балах, а также не прочь был присоседиться к игрокам за ломберным столом, за которым ему, как правило, везло и в вист, и в ломбер. Но даже продувшись в игре – а случалось и такое в его соревнованиях с одним уланским капитаном, непревзойденным во всем Петергофе картежником, – не изменял он своему добродушному спокойствию. Как и во времена прежней службы, с деньгами расставался Музыка без сожаления, мог сунуть в долг и забыть об этом. Однажды на празднике вместо воды налили ему очищенной смирновской; он было поднес водку к губам, но вовремя принюхался. О случае этом долго помнили: бросив под ноги бокал, повел себя Михайла для собравшихся однополчан в высшей степени неординарно – упав на колени, принялся молиться, призывая Божью Матерь простить своего раба. Потрясение его оказалось столь велико, что перепугались не только офицерские жены. После над Подковой уже не шутили, списав все на особенности его характера.

Дамы хоть и не переставали с ним по своей природной привычке заигрывать, но давно заметили: поручик сторонится женского общества. Чем занимается Музыка, находясь вне службы, не ведали даже самые любопытные; никто не знал, что находится за дверью крохотной его квартирки на Знаменской улице, которую снимал он у одного обывателя. Вот почему одни склонялись к тайному монашеству бывшего сумца, другие, напротив, разглядев в малороссе чуть ли не чернокнижника, уверяли, что трезвость его не к добру.