Kitabı oku: «Бородавки святого Джона», sayfa 4

Глава 6
ПРОЩАНИЕ

…Он зажег свечи в старинных парадных шандалах. Поставил Вивальди, хотя понимал, что уместнее был бы «Реквием». Но он не любил «Реквием», у него мороз бежал по коже от его звуков… А прозрачный радостный Вивальди… весна, лето… Они слушали его вместе, они любили друг друга под Вивальди…

Валерия и Вивальди навсегда связаны…

Он пил коньяк и слушал музыку. Легкий сквознячок колебал длинные языки пламени. Трещали свечи, оплывал пахнущий лавандой воск, и ему казалось, что свечи плачут.

Валерия… Он не ожидал от себя такого сильного чувства! Спустя год после случайного мимолетного знакомства он встретил ее в городе, в кафе, куда заглянул на ходу. Она сидела у окна, глубоко задумавшись, рассеянно смотрела на улицу. И что-то дрогнуло в нем – она была поразительно красива! Он не сразу вспомнил ее имя… Валерия! Чудное имя. Светлые волосы, тонкие черты, печаль и тайна. Да, да, именно тайна. Человек давно уже не представлял для него ни малейшей тайны, а тут!..

Он пил кофе, любуясь, поглядывал на нее, он был уверен, что она ждет мужчину. Любовника. Ему было интересно, кто он, этот счастливчик. Но никто так и не появился. И тогда он подошел к ней…

Он влюбился как мальчишка. Он стал безумен. Он забрасывал ее подарками. Они танцевали под Вивальди при свечах, а потом он относил ее в постель… Он помнит ее смех… Она всегда смеялась. Запрокидывала голову и смеялась. Нежность, тонкость, тайна…

Не было ничего этого! Но он понял, это слишком поздно.

Ее словечки… полуприличные, просто неприличные, она была цинична, бесстрашна и бесстыдна, что составляло странный контраст с ее лицом… ликом святой. Святая блудница. Что возбуждало его безмерно.

Внешность святой и сердце торговки, вот что такое была его возлюбленная. «Куртизанка», – однажды подумал он, и еще подумал, что с такими легко…

Он читал ей стихи. Как же без стихов! Любимым полагается читать стихи.

 
…Никакого мне не нужно рая,
Никакая не страшна гроза —
Волосы твои перебирая,
Все глядел бы в милые глаза.
Как в источник ясный, над которым
Путник наклоняется страдой,
Видя с облаками и простором
Небо, отраженное водой…²
 

Она слушала, не сводя с него сияющего взгляда, а он думал, какое счастье, что ей это доступно, несмотря ни на что…

Она была жадной, его подруга, жила взахлеб, не обременяя себя химерами. И с ней, такой жадной, бессовестной, полной веселой злости, он казался себе молодым и дерзновенным, его обычная осторожность изменила ему.

– А твой муж? – спросил он однажды.

– Ничтожество! – ответила она жестко, и он отвел глаза.

– Выходи за меня, – сказал он как-то полушутя-полусерьезно, испытывая непонятную робость.

Она рассмеялась, что задело его.

А потом он увидел ее с другим и почувствовал такую боль, что потемнело в глазах. Ему бы бежать, поставить точку, развязаться, но было поздно, наверное.

Он становился постылым и чувствовал это: она скучала и откровенно грубила. Он стал следить за ней, устраивать сцены ревности.

Он помнит, как она кричала… Святая превратилась в фурию! Она выплевывала непристойности, а он подыхал от похоти! Он сгреб ее, они упали на ковер, он рвал с нее одежду…

– Ничтожество! – закричала она в бешенстве, и он опомнился. На полу валялись их вещи, опрокинутая китайская ваза, он увидел себя в зеркале – растрепанный, с красным лицом и трясущимися руками, и его передернуло.

Она ушла, хлопнув дверью. А он остался, жалкий, уничтоженный…

…Он следил за ней и ее любовником, он стоял под ее окнами, он ждал. Решился поговорить, воззвать к разуму, приполз на коленях, хотел сказать… он так много хотел сказать ей!

А она ударила в ответ. Она закричала: «Ты! Ничтожество! Пошел вон!»

И тогда, не помня себя, он шагнул к ней. И впервые в ее глазах появился страх, который подстегнул его…

…Третий день он пьет. С ужасом просматривает местную газету и смотрит новости. Он ждет. Третий день горят свечи в старинных шандалах и гремит музыка. Он ждет взрыва, отсчитывая минуты. Но все тихо, и это непонятно и страшно…

Он вылил остатки коньяка в стакан, выпил залпом. Поднес к глазам руки, с силой сжал и разжал пальцы. Кажется, заплакал…

Встал, пошатываясь, и побрел в спальню. Рухнул, не раздеваясь, на кровать.

А музыка все гремела. Монах Вивальди, фра рокко, рыжий брат, жизнерадостный пилигрим, продолжал звать к жизни и свету, обещая долгое бесконечное лето, счастье и любовь…

…Она уходила по белому облаку в венке из белых лилий, легкий ветерок раздувал белое платье, он видел узкую и маленькую ее ступню. Она оборачивалась, смеялась, манила за собой, взмахивала рукой с зажатым в ней хрустальным колокольчиком. Тонкий нежный звук проник ему в сердце и превратился в жалящую иглу. Почувствовав боль, он застонал и проснулся. Светились зеленоватые цифры электронных часов – три утра. Звенел, захлебываясь, мобильник. Он не сразу нащупал телефон. Женский пронзительный голос резанул по ушам. Он повторял растерянно: «Алло, алло, кто это?», а сердце сжималось от тоски, и мысль забилась скорым пульсом в затылке – нашли!

Ошиблись номером. Пронзительный голос исчез, как и не было, а он все повторял безнадежно: алло, алло, алло…

Его терзали демоны – страх и безысходность…

Глава 7
ЧУЖАЯ ЖЕНЩИНА

Работа его спасала. Андрей крутился, как белка в колесе. Включился инстинкт самосохранения, и страшное отодвинулось куда-то и уже казалось нереальным. Днем он справлялся. Мысли, страхи и безнадежность приходили ночью.

Около полудня позвонил его старинный знакомый Глеб Кучинский, один из тех немногих, с кем Андрею было действительно хорошо. С Глебом ему даже молчалось хорошо. Брат его, Борис, имел свою клинику пластической хирургии, а Глеб после трагедии с семьей – шесть лет назад его жена и шестилетний сын погибли в автомобильной катастрофе – перебрался на отцовскую дачу – в старую крестьянскую избу, купленную когда-то за бесценок по причине близости реки Донки и, следовательно, рыбалки. Схоронился в запредельной глухомани, не желая никого видеть, и зажил анахоретом. Он винил себя не только за то, что был за рулем в тот страшный день, а и за то, что выжил. Работал за копейки в бедной местной больничке, латая ножевые ранения, вправляя сломанные в пьяных драках конечности, принимая нечастые роды, и постепенно становился для местного населения кем-то вроде мирового судьи: к нему бежали с жалобами на пьющих мужей, непослушных детей и скандальных соседей. «Глеб Юрич сказали» стало приговором в последней инстанции.

Живя среди дикости, грязи, беспробудного пьянства вымирающих деревень, он, городской человек и первоклассный хирург, словно наложил на себя епитимью, отрабатывая каторжным трудом свой грех. Борис звал его в город, соблазняя местом в своей клинике, но Глеб отказывался. Он изредка появлялся на родительской квартире, заезжал проведать брата и купить одежду, книги и всякие необходимые в хозяйстве предметы.

Звонил Андрею, заходил. Лерка любила Глеба и относилась к нему покровительственно, считая, что тот не умеет жить. Она уговаривала его вернуться в город, приводя все новые и новые аргументы «за». Интересная работа, деньги, горячая вода, магазины, женщины – Лерка загибала пальцы, мешая все в кучу. «Жизнь проходит мимо!» – кричала она. С ее точки зрения, жить полноценно можно лишь при наличии ресторанов, шикарных шмоток и отдыха в дальнем зарубежье. Что, в общем, не так уж далеко от истины – жизнь-то одна! А если Глеб приходил с Борисом, они набрасывались на него вдвоем, только стружка летела. «Андрюша, – басил Глеб, – пошли отсюда, сил моих больше нет, страх, как надоели. Ишь, спелись, канальи!»

Андрей обрадовался его звонку.

– Ты где? – спросил он. – В городе?

– У себя, – отвечал Глеб. – В своих весях. Не нужен мне ваш город, скопище греха и разврата.

– Можно подумать, вокруг тебя разврата и греха меньше.

– Не меньше. Но мои грешат, как дети, не понимая, что творят, а ваши городские все порченые.

– Кто, например?

– Мой единоутробный братец. На что он расходует талант, данный ему Богом? Он убирает следы порока с физиономий раскормленных самок, гребет немыслимые бабки и тратит их на создание немыслимого комфорта, развращающего разум и тело. Мои спиваются физически, а вы у себя в городе – духовно. Погоня за золотым тельцом опасное занятие, мой друг, оно иссушает душу и превращает ее в бесплодную смоковницу. Так-то.

– Глеб, тебе только проповеди читать.

– Знаю. Это у нас семейное. Прадед мой, да будет тебе известно, был священником. Из бедных сельских священников. Из тех бессребреников, что живы духом, а не телом.

Глеб был наделен не только изрядным чувством юмора, весьма своеобразным, надо заметить, но и природным даром иронии. Они могли трепаться часами ни о чем и обо всем – о судьбах мира, политике, литературе и, разумеется, о смысле жизни. Глеб много читал, что их роднило. И много размышлял – занятие, давно канувшее в Лету. Его сарказмы не всегда доходили до слушателя, и в свою бытность в городе он слыл человеком высокомерным и неудобоваримым.

– Ты в деда?

– Нет. Он был чище и проще. Я злой. Я вчера дал в морду одному туземцу за то, что он ударил беременную жену.

– А что туземец?

– Что ж он… Он вырубился. Сегодня приходил извиняться за разборки с супругой. По-моему, он даже не помнит, что получил по морде.

– Скажи спасибо, что не помнит.

– Спасибо. Такие, брат, дела. А супруга твоя как поживает?

Тонкая острая спица воткнулась Андрею в сердце при упоминании о Лерке.

– Она в Крыму. В Севастополе, там у нас дом, если помнишь, – ответил он после короткой заминки.

– Давно?

– Дней пять, – осторожно ответил Андрей. Дурные предчувствия шевельнулись в сердце.

– А ты не мог бы подъехать ко мне?

– К тебе? – удивился Андрей. – Что-нибудь случилось?

Село, где обитал Глеб, находилось примерно в ста километрах от города по шоссе, а потом еще километров тридцать-сорок в глубь по старой выщербленной тракторами и телегами дороге.

– Ничего особенного, – отвечал Глеб. – Пока сухо, а то потом зарядят дожди, и от нас до лета не выберешься. Посидим, покалякаем, устроим себе роскошь общения перед долгими зимними сумерками. Как смотришь?

«А что, – подумал Андрей, – почему бы нет?»

Он представил себе, как они сидят на веранде Глебова дома и неспешно разговаривают. Осенний воздух пронзительно чист, свеж и холоден. Пахнет сухой травой и палыми листьями – запах, будоражащий неясные воспоминания о прошлом, о детстве… О чем-то очень далеком, лежащем на дне колодца памяти. Они пойдут бродить по берегу реки. Зайдут далеко вдоль играющей Донки. Вокруг ни души. Белое, едва теплое солнце отражается в синей речной воде…

– На выходные, – сказал он.

– Хорошо бы сейчас, – ответил Глеб.

– Сейчас? К чему такая спешка?

– Андрей, это важно. Я жду тебя сегодня. Если ты выедешь прямо сейчас, то часа через два будешь у развилки на Дымари. Там я встречу тебя, а то заблудишься к чертовой матери.

– Глеб…

– Я жду тебя через два часа, Андрей.

– Что-то случилось?

– Поговорим, когда приедешь. – И сигналы отбоя.

Андрей недоуменно уставился на телефонную трубку. Что-то случилось. Он не узнавал голос Глеба. Тон был чужим. Что-то произошло. Он положил трубку. Ему пришло в голову, что Глеб – единственный человек, которому он мог бы довериться. Неясная мысль о том, чтобы рассказать ему о Лерке, как хилый росток проклевывалась в сознании. Почему бы и нет… Он собрался позвонить Михасю, сообщить, что они едут к Глебу Юричу, но передумал. Что-то такое звучало в тоне и словах Глеба, что предполагало, что он, Андрей, приедет один. Что он должен приехать один. Тайны мадридского двора, подумал он. Так говорил отец. Фраза эта всегда раздражала Андрея банальностью и претенциозностью. А возможно, дело было в неприятии отца…

Через два с половиной часа он подъезжал к развилке на Дымари – деревеньку, превратившуюся в дачный поселок для не очень богатых людей. Земля здесь не самая плохая, при уходе можно выращивать картошку, огурцы и помидоры. Желательно, правда, иметь неработающих родственников, живущих тут с ранней весны до глубокой осени. В реке Донке водилась рыба, до леса с земляникой и грибами было рукой подать. Дымари оказались последним форпостом культуры и цивилизации. При продвижении в глубь страны пустели села, зарастали сорными травами земли, дичали, сбиваясь в стаи, собаки, помнившие лучшие времена. Все устремлялось в город, где легче прокормиться.

Потрепанный «Москвич» Глеба он увидел издали. А затем увидел и хозяина. Глеб сидел на обочине, подставив лицо неяркому и едва теплому октябрьскому солнцу. Андрей выбрался из машины, и они обнялись.

– Заскучал? – спросил Андрей, всматриваясь в Глеба.

Тот зарос рыжеватой бородой до самых глаз, как бирюк, глаза пронзительной голубизны светились на обветренном лице. Похудел, постарел, пожалуй. Что-то аскетичное проступило в лице Глеба за те несколько месяцев, что они не виделись.

– При моей жизни не заскучаешь, – отвечал он. – Рад тебя видеть. Ты как?

– Нормально. Что у тебя?

– Потихоньку. Ничего нового. Двинем, пожалуй? Сейчас сухо, благодать. Даст бог, до зимы простоит погода. До снега. Зима, говорят, будет холодная, что по теперешним временам редкость. По коням, Андрюша!

До Лесного – села, где обитал Глеб, – они добрались минут за сорок. Въехали во двор. Громадный пес, ньюфаундленд нечистых кровей, радостно лая, бросился к ним. С веранды, спрыгивая со ступеньки на ступеньку, спешили две таксы.

– Цезарь, славный пес, – басил Глеб, лаская собаку. – Умница, хороший мальчик. Поздоровайся, это Андрей. Ты помнишь его?

Цезарь метнулся к гостю, виляя хвостом, ткнулся носом ему в колено и вернулся к хозяину. Затявкали фарфоровыми голосами таксы, требуя внимания. Они задирали к Глебу гладкие длинноухие морды с большими влажными глазами брюлловских красавиц. Он потрепал обеих по спинкам.

«С ними не заскучаешь», – с завистью подумал Андрей.

– Голоден? – спросил Глеб.

– Да нет, не очень.

– Давай подзаправимся, – предложил Глеб. Фраза получилась незаконченной, что уловило чуткое ухо Андрея. Подзаправиться… перед чем?

– Ты знаешь, Андрюха, тут у нас история приключилась… – начал Глеб, когда они устроились за столом на веранде. – Трагичная, и при всей своей трагичности, нелепая. Недалеко отсюда, километрах в двадцати – крупная узловая станция, там поезда дальнего следования проходят. Я тут слегка загулял, устроил себе каникулы, уехал к деду Топарю отдышаться и рыбу половить. Устал я, Андрюха. Старею, видать. Не было меня четыре дня, на хозяйстве оставалась фельдшерица Лариса, толковая, разумная женщина. Возвращаюсь – а у нас чепэ. В понедельник привезли женщину без сознания. Обходчик подобрал в посадках у самого железнодорожного полотна и привез. Говорит, скорее всего, с поезда сбросили. Сильно разбилась. Удивительно, как вообще жива осталась.

Множественные ушибы тела, порезы, царапины, вывих правого плечевого сустава. Сколько она пролежала там, трудно сказать. Обычно в таких случаях положено вызывать полицию, но Лариса не вызвала. Все местные привыкли, что на станции всегда полно криминала и жриц любви. Вот за такую жрицу любви Лариса и приняла эту несчастную и решила, что беспокоиться нечего. Оклемается – и пусть идет себе на все четыре стороны, руки-ноги целы, слава богу.

Пришла она в себя только вчера, увидел я ее сегодня утром. Ни документов, ни одежды, только легкое платье, испачканное и рваное, вид тот еще… Лариса постригла девицу, как смогла, чтобы обработать раны на голове, неглубокие, к счастью.

– Нужен спонсор? – догадался Андрей.

– Деньги не помешали бы… Хочешь взглянуть?

– Взглянуть? Я тебе верю. Деньги подкину. И всего-то?

– Я думаю, тебе стоит взглянуть на нее, Андрюша. Пошли.

И они отправились в больницу. Глеб решительно шагал впереди, недоумевающий Андрей, слегка отстав, сзади, собаки – то впереди, то сзади, то с боков. Они обнюхивали каждый куст и столб, гонялись за курами, останавливались перекинуться брехом со знакомыми деревенскими собаками. До больницы было с километр примерно, напрямик, через луг, и, когда они вошли в пахнущий карболкой мрачноватый коридор, начинало уже темнеть. Собаки остались на крыльце.

Глеб открыл дверь в маленькую обшарпанную палату, вошел. Андрей за ним. На кровати сидела женщина. Она повернулась к ним. В жалком больничном халате, на торчащих, неровно обрезанных волосах – косынка. Тревожные темно-ореховые глаза, уставились на них. Сжался рот, побледнело от страха лицо, и, казалось, глубже проступили царапины на нем. Руки вцепились в подол халата.

– Ну, как мы себя чувствуем? – негромко произнес Глеб, подходя к женщине и кладя руку ей на плечо. Она, вскрикнув, шарахнулась от него в сторону. – Ну-ну, не бойтесь, – сказал Глеб, успокаивая ее интонацией, как успокаивают испуганное животное. – Все в порядке, все будет хорошо… просто чудесно…

Он, удерживая ее за подбородок, рассматривал царапины на лице, бормотал свои словечки и, казалось, совсем забыл об Андрее. Тот стоял, прислонившись к дверному проему, в странном состоянии невесомости и оцепенения. Его даже стало подташнивать. Женщина оказалась поразительно похожа на Лерку. Глаза, со страхом смотревшие на Глеба, были ее глазами. Тот, видимо, принял ее за Лерку. Иначе не позвал бы его сюда. Осторожный вопрос Глеба о том, где сейчас жена, его серьезность…

– Вам больно? – спрашивал Кучинский. – Где больно?

Женщина мотнула головой – нет, не больно. Она перевела взгляд на стоявшего у двери Андрея. Несколько секунд рассматривала его. Потом опустила глаза.

– Как вас зовут? – спрашивал Глеб. Она не отвечала. – Вы что-нибудь помните?

Она молча покачала головой.

– Совсем ничего? Вы ехали в поезде… куда? Вы были одна или… с кем-то? Постарайтесь вспомнить. Вы не знаете этого человека? – Он указал рукой на Андрея.

Она снова взглянула на него. В ее глазах была тревожная пустота.

Андрей стоял, чувствуя, что должен как-то прореагировать на происходящее, что-то сказать или сделать. Не полностью отдавая себе отчет в том, что собирается предпринять, чувствуя себя игроком, идущим ва-банк, он, оторвавшись, наконец, от двери, шагнул вперед. Подошел ближе, заставил себя положить руку на плечо женщины, заглянул ей в лицо и позвал полувопросительно: «Лера?» В ее взгляде промелькнуло удивление. Она внимательно смотрела на него, словно ожидая чего-то. Знака.

– Лерочка, – повторил он, – как же ты так, девочка? Не пугай меня, скажи что-нибудь.

Он сжал ее плечо. Она вскрикнула от боли, и он, испугавшись, разжал пальцы.

– Ты поосторожнее, старик, – сказал Глеб, – на ней живого места нет. Но отделалась легко, должен заметить. Кости целы. Сотрясение мозга, ушибы, порезы – ерунда. До свадьбы заживет. Идем, поговорим, – он положил руку на плечо Андрея.

У порога Андрей оглянулся. Женщина смотрела ему вслед круглыми светло-карими глазами. Бледная, испуганная, в линялом больничном халате, с косынкой, больше похожей на тряпку, на изуродованной голове, она казалась такой жалкой, что у Андрея защемило в груди. Он вспомнил Лерку, давнишнюю, какой она была на заре их отношений, похожую на неразумного ребенка, нахального и трогательного одновременно…

– Такие дела, брат, – Глеб, нахмурившись, смотрел на Андрея. – Я был не уверен. Ты свою жену знаешь лучше… Я помню ее другой.

Андрей с усилием кивнул.

– Типичный случай амнезии, – продолжал Глеб. – Я не специалист, конечно. Диссоциативная амнезия – коварная штука. Твоя жена ничего не помнит. Все понимает, обескуражена, стесняется своего состояния. Собственно, интеллектуальные функции сохранены. Но она не помнит, кто она, где и с кем живет, что с ней случилось. Я надеялся, что, увидев тебя, она вспомнит. Так бывает. Но не получилось. Сочувствую, Андрюха, но еще не вечер. Слава богу, осталась жива. Покажешь ее психиатрам… Люди, страдающие амнезией, обычно не доставляют хлопот, их не нужно запирать. Они верят в то, что им говорят. Постепенно «обрастают» новыми ассоциациями… Она сейчас новый человек, Андрюха. Она не помнит тебя, а раз так, то тебе предоставляется уникальная возможность завоевать ее еще раз.

Шутка получилась не очень веселой. Андрей понимал, что Глеб пытается ободрить его. Мозг лихорадочно работал. Еще не поздно отказаться от этой женщины. Глеб сейчас решает за него. Он, Андрей, может сказать свое слово. Может промолчать. У него нет времени взвесить все «за» и «против». Случай предлагает ему выход. Выход? Или еще больше запутывает все… Случай взял, пришло ему в голову, и случай дал…

Они стояли у окна в коридоре. Глеб говорил, утешая Андрея. Тот напряженно думал, глядя в пол.

– Я могу ее забрать? – спросил он, наконец приняв решение.

– Куда ж вы на ночь? Оставайтесь ночевать, а завтра…

– У меня завтра утром совещание, – ответил Андрей. – Придется ехать. До десяти доберемся. Дома ей будет лучше.

– Да уж… – усмехнулся Глеб. – Дома и стены помогают.

Они обнялись на прощание. Женщина безропотно села в машину Андрея. На ней была старая куртка Глеба поверх халата и клетчатый крестьянский платок, одолженный фельдшерицей Ларисой.

– Жди меня в гости, – говорил Глеб. – Заеду проведать крестницу. До свидания, Лерочка, – он наклонился, заглядывая в машину. Протянул руку. Женщина, поколебавшись, протянула в ответ свою. – Выздоравливай!

И они уехали.

Почти стемнело. Вспыхивали фары нечастых встречных машин, и Андрей украдкой взглядывал на спутницу. Она сидела очень прямо, сложив руки на коленях. Платок сняла. Неровно остриженные волосы торчали в разные стороны. Он почувствовал раздражение против фельдшерицы Ларисы, скорой на суд, представил себе, как она кромсает волосы женщины тупыми ножницами. Приняла ее за ночную бабочку, вынесла приговор, не подлежащий обжалованию, и изуродовала недрогнувшей рукой.

Отрывая на доли секунды глаза от дороги, он бросал быстрые взгляды на лицо спутницы, отмечая ее тонкий ровный нос, крепко сомкнутые губы, впалую щеку. Она, чувствуя его взгляд, непроизвольно выпрямлялась. Андрей подумал, что взял на себя непосильную ношу – он не сможет играть роль любящего мужа. Хорошо, что Глеб не заметил его отстраненности. Если бы это была настоящая Лера, он, Андрей, бросился бы к ней, схватил, обнял, прижал бы к себе. Он громко возмущался бы, жалел ее, спрашивал Глеба, что нужно делать, вместо того, чтобы стоять бесчувственным чурбаном у двери. А может, Глеб заметил, подумал он. Если и заметил, решил он через минуту, то отнес это за счет шока. «А что испытывает эта женщина?» – вдруг пришло ему в голову. Она ничего о себе не помнит. Ее увез из больницы человек, назвавшийся мужем. Он молчит, не обнаруживая ни малейшего намека на близость. Чужой человек, безразличный и холодный…

Андрей протянул руку, нащупал ее ладонь, преодолевая смущение. Ему нужно вести себя, как с женой, с чужой женщиной. Ему показалось, что она ответила едва заметным пожатием, но головы не повернула…

С чувством облегчения он привел ее домой. Там всегда найдется о чем говорить и чем заняться. Она застыла в прихожей, озираясь. На лице – жалкое неуверенное выражение, руки вцепились в ворот куртки.

– Давай, – он подтолкнул ее. – Сначала в душ, а потом ужинать. Полотенца в ванной, в шкафчике. – Он не мог заставить себя назвать ее по имени.

Она сделала неуверенный шаг и остановилась.

– Не помнишь? – спросил он, стараясь, чтобы голос не звучал фальшиво. – Сейчас определимся. – Он взял ее за руку, повел за собой. – Здесь – кухня, утром разберешься. Элеоноры пока нет, придется управляться тебе самой. Элеонора – наша домработница, настоящий крокодил. Вы с ней дружите. Она тебя очень любит. Меня не очень. – Он отметил свой шутливый тон, который звучал почти естественно. – Здесь – гостиная, – продолжал он. – Это мой кабинет. Здесь – спальня. Это комната Элеоноры, и еще одна спальня, на всякий случай, для подгулявших гостей.

Женщина заходила в комнаты, коротко взглядывала вокруг и переводила глаза на Андрея, словно боялась пропустить какие-то важные слова. Когда он сказал про подгулявших гостей, ему показалось, что она улыбнулась. Андрей почувствовал, как стала отпускать внутри крепко сжатая пружина. Он устал бояться, устал следить за каждым своим словом и жестом. Он устал физически после четырехчасовой дороги, был голоден, хотел спать. И впервые мелькнула бесшабашная мысль – к черту! Я тебя, урод, достану! Ты ведешь свою игру, как кукловод, дергая за нитки, на которых висят куклы: он, Андрей, Лерка, эта женщина, Глеб. Даже фельдшерица Лариса пляшет под твою дудку. И другие люди, возможно. Ты подсунул мне эту женщину… но посмотрим!

Последнее утверждение не лезло ни в какие ворота, и его не стоило понимать буквально. «Посмотрим!» – сказал он себе.

– Ванная! – объявил Андрей, распахивая дверь ванной комнаты. – Полотенца, шампуни, мыло. Халат!

Он снял с крючка на двери Леркин халат, протянул незнакомке. Она, поколебавшись, взяла. Ему на миг стало страшно – сейчас она наденет халат Лерки и станет изображать его жену. Верит ли она ему, снова подумал он. Или не верит? Хоть что-то она помнит? Вещи, одежда, кухня, посуда, запахи жилья – неужели ничего? Подсознательно она должна понимать, что здесь все чужое…

Он испытующе взглянул на незнакомку. Она, раскрыв рот, рассматривала батарею баночек и флаконов. Их взгляды скрестились в зеркале и метнулись прочь друг от друга. Андрей испугался, что выражение лица может выдать его. Так не смотрят на вновь обретенную любимую жену. Он пляшет, повинуясь руке неизвестного кукловода, а эта несчастная, потерявшая память, пляшет, повинуясь его, Андрея, руке, дергающей за нитку.

– Что приготовить на ужин? – бодро спросил он. – Разносолов не обещаю, живу скромно, по-холостяцки, – он запнулся, поймав ее взгляд. – Валерия… – произнес он, впервые назвав ее по имени, не посмев сказать «Лерка». – Валерия, мы обо все поговорим завтра, хорошо? – Она кивнула. – Могу соорудить яичницу с колбасой. Будешь?

Она снова кивнула. Ему показалось, что ей не терпится остаться одной. Она бросала на себя в зеркало быстрые взгляды украдкой, и Андрей понял, что как только он уйдет и закроет за собой дверь, она бросится рассматривать себя. Она будет рассматривать свое лицо и не узнавать его. Лицо, за которым пустота. За которым нет ни имени, ни воспоминаний, ни жизненного опыта, ни связей с другими людьми…