Kitabı oku: «Двенадцать зрителей (сборник)», sayfa 2

Зритель № 4

Лежу я, значит, на диване, ничего не делаю, на животе – ноут, под рукой – семечки, и тут вдруг – звонок домофона. Вставать неохота, удобно лежу, к тому же недавно вернулся с тренировки – ощущение такое, будто мешки на спине таскал. В общем, ну его, этот домофон, кому надо – подождет, пока мать из кухни выйдет. А в кухне, между прочим, шумит вода и телевизор орет на всю железку. Значит, придется самому вставать. Что же за день-то сегодня такой! И кого там, интересно, принесло?

– Слушаю, – мрачно произнес я в трубку.

«Открой, пожалуйста, это я, Аня!» – послышался знакомый голосок, и меня будто током шарахнуло.

Нажал на кнопку. Она поднялась – открыл ей дверь. Стоит на пороге в розовой куртке, лицо белое, а на голове – повязка.

А тут мать из кухни орет:

– Кто к нам пришел?

– Дверью ошиблись! – крикнул я, схватил Аню за руку и потащил к себе в спальню. Запер дверь, а потом спрашиваю: – Тебе чего?

Она молчит, глядит на меня, а в лице – ни кровинки, и такое ощущение, что сейчас упадет.

– Садись, – говорю. – Куртку сними, у нас жарко.

И тут она как заплачет! Кинулась ко мне на шею и ревет в три ручья.

Я постоял немного, потом говорю:

– Хорош носом хлюпать, что случилось-то?

А она даже говорить не может, ревет, и всё тут.

– Тише ты, – говорю, – а то мать услышит. Тебе с ней лучше не пересекаться, сама знаешь.

– Знаю, – говорит, а сама ревет.

Надо ей потихоньку воды принести, что ли. И платок носовой дать, а то всю майку мне слезами залила.

– Что у тебя с головой? – спрашиваю.

И тут вдруг она улыбнулась сквозь слезы и отвечает:

– С головой у меня все в порядке, не бойся.

Перевела дыхание, вроде как полегче ей стало.

Села на кровать, расстегнула куртку, оглядывается и слезы по щекам размазывает.

– Сейчас, – говорю, – принесу тебе воды.

Вышел из комнаты, а там мать стоит под дверью с полотенцем в руках.

– Кто это у тебя плачет? – спрашивает и смотрит подозрительно так.

– Не твое дело! – говорю. – Девушка ко мне пришла, ясно?

– Кристина, что ли? – спрашивает.

– Не твое дело! – повторяю, а сам начинаю заводиться. – Я же тебя не спрашиваю, к кому ты ходишь ночевать!

И тут она как швырнет в меня полотенцем! А потом развернулась и ушла на кухню, даже дверь за собой захлопнула. Ну и пусть, сама напросилась.

Я налил Ане холодной воды в ванной и принес ей так кстати подвернувшееся полотенце. Она попила, кое-как утерлась и прилегла на кровать.

– Можно я у тебя полежу тут немного? – спрашивает.

– Лежи сколько хочешь, – отвечаю. – Только за порог не высовывайся. Если что-то надо, скажи, я сам тебе принесу.

– Ничего не надо, – говорит. – Я здесь случайно оказалась. На такси приехала. Сейчас полежу немного и уйду.

Я ничего не понял, но промолчал. Непростая она, эта Аня, никогда не знаешь, что у нее в голове творится. Может, у нее и вправду мозги набекрень, но человек она хороший. Хочет полежать – пусть лежит хоть до следующего утра. Я ей мешать не стану и мать сюда не впущу. Плохо, конечно, что она вот так вот заявилась, но не впустить ее я не мог. Когда-то я тоже звонил ей в дверь, весь избитый, и она выбежала ко мне во двор, не испугавшись оравы пацанов в спортивных костюмах и с велосипедными цепями. Дотащила меня на себе до квартиры, «Скорую» вызывать не стала: я уговорил, зато сама справилась не хуже любого врача – промыла и обработала мои порезы, наложила повязку на ногу и на голову. Бок я уже перебинтовывал сам: у нее силенок не хватало затянуть бинт потуже – кровь так и сочилась. А потом она среди ночи умчалась в круглосуточный магазин и принесла мне шоколадку и гранатовый сок: мол, надо восстанавливать кровопотери. И все это – тихо, быстро, без паники. Я тогда ее зауважал. А раньше терпеть не мог. Да какое там – ненавидел! Ее папаша Берс одно время жил с моей матерью, а Аня все это дело поломала. Приходила к нам домой и кричала ему под окнами, чтобы возвращался. Названивала к нам в дверь целыми днями. Писала на асфальте перед домом всякие глупости. Даже на работу к матери приходила и опозорила ее там перед всеми. Но тут надо рассказать по порядку.

Своего настоящего отца я не знаю. Если уж его и мать не знает, то я – тем более. Время от времени у нас дома появляется очередной небритый мужик, который расхаживает по квартире в одних трусах и носках, курит где попало, с утра до вечера просиживает на кухне за бутылкой или роется в холодильнике. Каждый раз, когда в квартире появляется подобный тип, мать говорит: «Знакомься, сынок, это твой новый папа». Обычно я терплю «нового папу» недели две, после чего без лишних слов выбрасываю его на улицу, благо, что сил у меня, чемпиона школы и всего центрального района нашего города по боксу в среднем весе, более чем достаточно.

Но на этот раз мать поймала, что называется, «крупную рыбу». Этот новый мужик, по фамилии Берс, приехал к нам разодетым в костюм и в дорогое пальто, с двумя полными пакетами продуктов, которых мы сроду не ели, и с букетом цветов для матери. На вопрос: «Кто это?» – мать, к моему немалому удивлению, покраснела, как девчонка, и вдруг выдала: «Это человек, которого я люблю». Тогда я понял, что дело затевается нешуточное.

Когда Берс пожал мне руку, я почувствовал, что рука у него тяжелая и мощная и вышвырнуть его из дома будет не так-то просто. Выглядел он спортивным и подтянутым, за ужином не выпил ни рюмки и то и дело обращался ко мне с вопросами. Ему как будто и в самом деле хотелось поговорить именно со мной, а не с матерью. Он много расспрашивал про бокс, рассказал, что сам профессионально занимался бадминтоном – участвовал в международных соревнованиях, но теперь отошел от этого и просто тренирует свою дочку. Объяснил, что сейчас разводится с первой женой, потому что любит мою мать и хочет создать с ней настоящую семью. В общем, из кожи лез, чтобы мне понравиться.

Мне все это было непривычно, я не знал, что сказать, вот и решил молчать и ждать, что будет дальше. А мать прямо места себе не находила от радости и суетилась вокруг этого Берса, как наседка, – кудахтала, смотрела ему в рот и подкладывала самые вкусные куски на его тарелку. На следующий день Берс переехал к нам с чемоданами. А через несколько дней я познакомился с его дочерью Аней.

Она заявилась рано – мать еще не вернулась с работы – и прямо с порога сказала мне, что пришла за отцом. Я зачем-то впустил ее в дом. Она мигом оббежала все комнаты, нашла материну спальню и начала рыться в шкафах!

«Ты что делаешь?» – говорю.

А она спокойненько так:

«Собираю папины вещи».

И тут я решил, что с такой, как она, нечего церемониться, и вытолкал ее из квартиры взашей. Вечером мать приходит и говорит, что встретила ее в подъезде. То есть Аня никуда не ушла и несколько часов просидела на подоконнике – ждала, когда моя мать вернется! Не зная мать в лицо, она кидалась навстречу каждой женщине за тридцать и с ходу выкладывала ей всю историю, так что к вечеру нашу семейную жизнь обсуждал весь дом.

На следующий день она опять приволоклась караулить Берса. Будь она мальчишкой – убил бы! А так просто проходил мимо, скрипя зубами от досады. Возвращаясь с тренировки, я увидел, как к дому подъехал Берс. Мы одновременно зашли в подъезд, а там эта дура Аня бросилась ему на шею и заголосила так, что даже кошки попрятались. Берс подхватил ее на руки (сразу видно, что любит) и понес в машину. Вернулся он поздно и долго просил прощения у матери за Анины выходки. Она, мол, просто ревнует. Как будто нам от этого легче!

С тех пор Аня стала приходить к нам чуть ли не каждый день. Стоит названивает в домофон, а я не открываю. Потом слышу: звонит уже в дверь. Дожидалась, пока кто-нибудь из жильцов ее впустит, и прошмыгивала в подъезд. Как-то раз пришла с цветными мелками и весь вечер просидела на асфальтовой площадке под нашими окнами. Выглядываю посмотреть, а там внизу надпись громадными буквами:

ПАПА, ВОЗВРАЩАЙСЯ!

Мать, как вернулась с работы и увидела, задергалась сразу. Сидит на кухне, ждет Берса, переживает.

Посмотрел я на нее и пошел во двор стирать Анины каракули. А она еще не ушла. Тоже сидит внизу на скамеечке, ждет. Увидела меня – сразу все поняла и повисла у меня на руке:

«Не стирай!»

Я ей объясняю:

«Дура, не лезь ты в их жизнь, пусть сами разбираются!»

А она – ни в какую! На другой день еще и на стене такую же надпись сделала, на этот раз краской из баллончика, я потом замучился ее ножом соскребать! Кое-как отчистил. Утром выхожу из дома, а надпись опять там сверкает, как новенькая! Плюнул я тогда и думаю: да пусть хоть весь двор изрисует – мне-то что? Надоело! Ох и злился я в то время, прямо трясся весь от гнева. Даже тренироваться нормально не мог: эмоции захлестывали.

Как-то раз прихожу домой, а там – скандал! Давненько у нас скандалов не было, пора бы уж… Гляжу, мать кричит, руками машет перед Берсом, а он стоит мрачный, насупленный и ни слова ей в ответ. А потом говорит: «И все же ты не имела права бить ее по лицу!» После чего разворачивается, берет собранный уже чемодан и уходит.

Я тоже ушел в свою комнату. А перед сном выхожу перекусить, а мать на кухне выпивает – опять! Посмотрела на меня мутными глазами и говорит:

«Садись, выпей со мной, сынок!»

И тут я взбесился. Отобрал у нее бутылку, разбил о раковину. А она давай на меня кидаться: мол, какое право ты имеешь так себя вести да кто ты такой! А потом – в слезы. Рассказывает мне, что, мол, эта Аня и на работе ее достала. Пришла, устроила сцену, кричала там на всю типографию, что никому своего отца не отдаст. Ну, мать не выдержала да и отвесила ей оплеуху, но, видно, силы не рассчитала и рассекла кольцом ей щеку. Ане наложили швы, а Берс, узнав об этом, собрал чемодан и ушел навсегда. Вот и сказке конец.

Мать после двухмесячного перерыва вновь набросилась на выпивку, вскоре в доме появился очередной небритый мужик, и наша жизнь потекла по-старому.

Но вот как-то возвращаюсь я с тренировки, а на скамейке перед домом – кто бы мог подумать? – Аня Берс! Сидит дожидается, а на самой лица нет. Делаю вид, что не заметил ее, прохожу мимо, а внутри все кипит. Вот бы, думаю, пнуть ее с размаху, чтобы подлетела! Она встает со скамейки и окликает меня.

«Чего тебе?» – спрашиваю.

А она мне отвечает дрожащим голоском:

«Папа умер…»

Подумав, мать все же решила сходить на похороны к Берсу, тем более что и сама Аня просила ей передать, чтобы она пришла. Сначала планировалось, что мать только съездит на кладбище, но там, у могилы Берса, она пропустила глоток из заранее припасенной бутылки, и ей все стало трава не расти. Она забыла обо мне (я ждал у входа на кладбище) и потащилась вместе с остальными на поминки домой к Берсам. Я приехал туда поздно вечером, чтобы отвезти мать домой, – она к моему приезду уже изрядно нагрузилась. Так я и узнал, где живет Аня.

Несколько месяцев спустя это знание здорово пригодилось мне, когда я попал в передрягу неподалеку от Аниного дома. Меня избили и хотели выколоть глаза. Я вырвался, бежал от них полквартала и успел позвонить ей в квартиру. В тот момент я даже и не вспомнил, что она – последний человек, к которому мне хотелось бы обратиться за помощью. Трудно вспоминать обиды, когда за тобой бегут несколько здоровенных рож с цепями, готовых разорвать тебя в клочья! Я и не ожидал, что она сразу откроет и тем более выбежит мне на помощь. А она выскочила и распугала всех подонков. Подняла шум на весь двор, кричала, что полиция уже едет. Храбрая девчонка!

Потом она оттащила меня к себе домой (ее мать, слава богу, была на ночном дежурстве) и провозилась со мной полночи – дезинфицировала и перебинтовывала мои порезы. Я видел, что губы у нее побелели от страха, но бинтовала она при этом ловко – даже пальцы не дрожали! Она сказала, что хочет стать врачом, и пошутила: это, мол, хорошая практика. Предупредила меня, что, если раны начнут гноиться, их нужно промывать антисептиком, а еще лучше – обратиться в больницу. Но я велел ей молчать обо всем, что у нас тут случилось, а потом еще целую неделю тайком ходил к ней на перевязки.

Мы тогда много о чем говорили. Я спросил, зачем она портила моей матери жизнь.

«За любимых людей нужно бороться!» – заявила, а у самой глаза так и засверкали.

Рассказала мне как-то: «Мама и папа часто ссорились, и вот однажды он хлопнул дверью и ушел, а мы с мамой сидим в разных комнатах и думаем: что же теперь делать? Ждем-поджидаем, время идет, а его все нет и нет. Весь вечер нет, и ночь нет, и еще два дня нет! Я тогда ни учиться не могла, ни в бадминтон играть, ни рисовать. Как вечер наступает, мама начинает плакать – варит на кухне суп и плачет, и суп потом такой горький – просто ужас! И ночью плачет (мне через стенку хорошо слышно)! Когда прошло два дня, я уже начала думать, что он умер. И так страшно стало! Каждую минуту сижу и жду, что вот сейчас нам кто-нибудь позвонит и скажет: „Ваш папа умер, приезжайте".

Утром выхожу во двор, а там какой-то человек лежит на скамейке. У меня чуть сердце не остановилось! Подбегаю, гляжу, а это не папа, и не знаю, радоваться мне или нет. В школу прихожу, а там все смеются, что у меня платье надето наизнанку. А я и не помню, как одевалась, и что на завтрак ела – не помню. На третий день у мамы началась истерика, и она перебила всю посуду на кухне. Я почти до утра выгребала осколки, а один оставила себе на память. Говорят, посуда бьется на счастье…

А потом мне уже как-то все равно сделалось, как будто я сама умерла. Люди вокруг смеются, плачут, кричат, а мне хоть бы что. Я тогда взяла иголку и нарочно уколола себе палец – а боли почти не почувствовала. Потом папа вернулся, а я себе поклялась, что больше не дам ему уйти. Во второй раз я этого не выдержу, лучше уж умереть».

Я ей говорю, что, мол, все равно мы все умрем, вот и отец ее умер, поэтому цепляться ни за кого не стоит.

А она мне в ответ: «Ничего ты не понимаешь! Смысл жизни – в любимых людях!»

Я с ней спорить не стал. Пусть верит во что угодно, жизнь все поправит – так наш тренер говорил. С тех пор мы с ней и не виделись больше. И вот сегодня она приходит ко мне вся зареванная, с повязкой на голове и не говорит, что случилось.

Она пролежала у меня на кровати где-то полчаса. Я все это время сидел на полу и смотрел в окно. Мы оба молчали. Потом она тихонько вздохнула, поднялась и сказала, что ей пора идти. Я почему-то не хотел отпускать ее просто так: как-то тревожно мне стало. Предложил проводить до дома, но она только отмахнулась. Сказала, что уже не маленькая, не заблудится. Я порылся в карманах и дал ей денег на такси. Велел позвонить, как только доберется домой.

– Спасибо, – прошептала и по голове меня погладила.

А потом я потихоньку вывел ее из дома. Понятное дело, она не перезвонила.

О том, что она пропала, я узнал из местной газеты. «Рост – 150 см…» – прочитал я и удивился. Неужели она была настолько маленькой? Никогда не замечал.

Зритель № 5

Если бы меня кто-нибудь спросил, что я чувствую теперь, лишившись своей лучшей и единственной подруги Ани Берс, я бы вряд ли смогла искренне ответить на этот вопрос. С самого первого дня нашего знакомства я испытывала к ней невольную зависть, а еще меня раздражало и даже злило ее какое-то безмятежное равнодушие ко мне, что бы я ни делала. Она с первого класса сидела за партой одна и почти ни с кем не общалась. Но ей как будто было все равно, есть у нее подруга или нет, во всяком случае на ее хорошее настроение это никак не влияло.

Я же, напротив, невыносимо страдала от одиночества и всегда очень хотела обрести настоящего друга – верного, надежного, а главное, популярного и стильного. Необязательно на всю жизнь, но хотя бы до окончания школы. Легко быть душой любой компании и самой выбирать себе друзей, если у тебя броская внешность, спортивные достижения и есть хорошие знакомые в старших классах! А что делать «идеальным дурнушкам», у которых три вещи большие (руки, ноги и живот), три – широкие (талия, расстояние между кончиком носа и верхней губой и щелочка между двумя передними зубами) и три – толстые (щеки, линзы очков, которые ты носишь, и бутерброды, которые ты жуешь в перерывах между унылой зубрежкой)? Добавьте к этой печальной картине прыщи, которых у меня больше, чем звезд на небе, и получите портрет типичного изгоя, имеющегося в каждом классе каждой школы на планете Земля.

А вот Аня, несмотря на свою вечную отстраненность от всего и вся, изгоем не была. Она была кошкой, которая гуляет сама по себе, или, скорее, просто аутичной девочкой, счастливо живущей в своем внутреннем мирке и никого туда не пускающей. Над ней, конечно, посмеивались, но по-доброму, любя. А вот меня одноклассники глубоко презирали и, если уж говорить откровенно и дойти в самоуничижающих горьких признаниях до конца, им было за что меня презирать. Аня казалась доброй и глупой, таких удобно любить, особенно если они позволяют над собой подтрунивать.

Я же, ее полная противоположность, даже не пыталась казаться добренькой в глазах людей, которым на меня по большому счету наплевать. Если уж на то пошло, мне тоже наплевать на окружающих. Пройдет время, я вырасту, изменю нелепую внешность (были бы деньги!), добьюсь больших успехов (с моим-то умом!) и тогда они пожалеют о своем равнодушии, но будет поздно. Жаль только, что подобные мечты сбываются разве что в голливудских фильмах, а в жизни приходится довольствоваться тем, что есть.

Поэтому, поразмыслив немного, я подсела за парту к Ане Берс, похвалила ее черные косы, голубые глаза и ужасно безвкусные розовые туфли, угостила ее мамиными образцово-показательными кексами с шоколадной крошкой, подарила дешевенький и ненужный мне брелок в виде розового бутона, на который она давно положила глаз, и вот уже мы с ней стали неразлучны и все перемены ходим, крепко держась за руки и болтая обо всем на свете.

Меня поначалу приводило прямо-таки в щенячий восторг это ее абсолютное равнодушие к окружающим и умение в упор не замечать того, что не касается напрямую ее самой. Потом я поняла, что у Ани это не от большого ума и не от особой независимости характера – просто она по-настоящему видит только тех, кого любит. И мне сразу стало с ней скучно. Вскоре выяснилось, что она талантливая спортсменка (вот уж никогда бы не подумала!), но саму ее это обстоятельство ничуть не волновало: она не придавала спортивным успехам никакого значения и говорила, что играет просто потому, что игра доставляет ей удовольствие. При этом ни одна живая душа в нашем классе, да и во всей школе знать не знала о ее талантах, потому что Аня не считала нужным говорить об этом никому, кроме меня!

Трудно передать то, что я испытала от этих ее признаний, – досаду на ее глупость и наивность, злость за нежелание стать популярной и заодно приобщить к этой популярности и меня, ее лучшую подругу, а еще – отчаянную зависть от того, что вот у нее есть дар, на который ей плевать и которым она не умеет как следует распорядиться, а у меня нет ничего, кроме нее – бестолковой дурочки, рассматривающей мир сквозь розовые очки! Она все щебетала о том, как сильно она любит своих родителей, и о том, как ей хочется стать врачом и уехать добровольцем куда-нибудь в Африку спасать голодных и убогих, а я шла с ней рядышком, держа ее за маленькую худенькую ручку, и думала: «Ну не дура ли!»

Кстати, училась она неплохо, но звезд с неба не хватала, и до меня ей было, конечно, далеко. Единственным предметом, который ее по-настоящему занимал, была химия, и Аня чуть ли не каждый день оставалась после уроков на дополнительные занятия в лаборантской, на радость нашему учителю, старому полусумасшедшему фанатику, днем и ночью колдующему над адскими смесями.

Еще она обожала рисовать, особенно акварелью, бледненькие «настроенческие» пейзажики под Левитана, которыми все почему-то восхищались и твердили, что она умеет передать непередаваемое. Мне, любительнице броского и стильного, были непонятны все эти восторги вокруг какого-нибудь «Утра на опушке», тем более что все это много раз уже рисовалось и выставлялось по всему миру. Надо придумывать новое, небывалое, а не рисовать в сотый раз прошлогодний снег! Но с Аней я своими соображениями, по понятным причинам, не делилась.

Однажды я пригласила ее домой отпраздновать свой пятнадцатый день рождения, и она пришла и подарила мне огромного розового медведя, который после ее ухода был тут же отправлен в мусорный контейнер. Аня понравилась моей маме, добродушной, но недалекой, и они весь вечер проболтали на кухне за тортом, напрочь позабыв об имениннице. Заглянув ко мне в спальню перед сном, мама сказала: «Какая хорошая у тебя подружка! Такие люди сейчас – редкость!» И вновь я ощутила невыносимую обиду от того, что мама похвалила эту безмозглую неудачницу.

Не могу удержаться от усмешки, вспоминая наши с ней беседы о мальчиках. Мне в моем положении уже давным-давно стало ясно, что животных мужского пола в первую очередь привлекает внешность девочки, а уж потом – все остальное. Согласна, красота – понятие относительное, и бывает, мальчишки встречаются и с уродинами. Но тут есть один нюанс: быть уродиной не беда, главное – вести себя так, чтобы твое уродство никто не замечал: например, оставаться всегда очень ухоженной, обаятельной и в меру наглой. Если шагать по жизни тебе мешает лишний вес, шансы кого-нибудь привлечь стремятся к нулю, что бы там ни говорили детские психологи и прочие умники. Если ты – изгой и общение с тобой считается позорным, ни о каких мальчиках не может быть и речи, по крайней мере пока ты учишься в школе.

Я в более или менее смягченном виде изложила все это Ане и почти не удивилась, когда она воскликнула: «А вот и неправда!» У таких, как она, представления о лицах противоположного пола обычно самые что ни на есть глупейшие и абсолютно оторванные от реальности: там присутствует и благородный принц, увозящий ее прочь на белом коне в огненно-лиловый закат, и сумрачные стихи символистов, читаемые им наизусть и нараспев, и бесконечные разговоры «о высоком» где-нибудь в романтической лесной чаще. Ну, или возьмем вариант более близкий к современной жизни: смазливый одиннадцатиклассник или – о боже! – студент первого курса с букетом белых лилий, терпеливо поджидающий ее, низкорослую малолетку в малиновых кедах, на пороге школы и увозящий ее в светлую даль на собственном мопеде.

– Нет, нет! – смеясь, восклицала Аня. – Всё не так! Я полюблю только того, с кем смогу общаться по душам, вот как с тобой.

– Зачем тебе это? – полюбопытствовала я, а сама подумала: «Интересничает, хочет казаться особенной».

– Сейчас объясню: я частенько влюбляюсь с первого взгляда, – отвечала она и сама смеялась над собой. – Но это несерьезно! Я просто любуюсь этим человеком, как любуешься красивым актером или солистом какой-нибудь популярной группы, и мне на минутку тоже хочется стать такой же прекрасной, как он, побыть с ним рядом хоть немножко, но я знаю, что ничего у нас с ним не получится. А настоящая любовь – это когда вы разговариваете о чем угодно и легко понимаете друг друга, иногда даже без слов.

Интересно, что бы она сказала, если бы узнала, что я ее вообще не понимаю и не люблю, а общаться с ней вынуждена просто потому, что других вариантов у меня нет?

А она между тем продолжала изрекать всякие глупости:

– Вот ты говоришь: внешность, обаяние, статус… Представь, что ты – королева школы, но вам с парнем не о чем поговорить. Никакой любви ведь не будет!

– Хорошо, – отвечала я, чувствуя, как поднимается во мне раздражение. – Допустим, ты права. А теперь погляди-ка вон на того парня у окна. Он – самый красивый мальчик в своем классе, футболист, от девчонок отбоя нет. Как ты думаешь, он любит с ними разговаривать? Он вообще умеет разговаривать? И о чем они, интересно, беседуют? Может быть, о футболе? Или о теории петлевой квантовой гравитации? Наверное, он – тонкий психолог и видит девчонок насквозь, раз они к нему так липнут! А у тебя есть шанс разговорить его на несколько свиданий?

– Шансы есть у всех, – серьезно отвечала наивная Аня.

– Вот и подойди к нему, а я посмотрю, как это у тебя получится! – злорадно подстрекала ее я.

– Мне он не нравится, – смутилась она. – Если бы я хотела, конечно, подошла бы, а так – зачем?

– Струсила! – презрительно констатировала я.

Верит в чудеса, храбрится, а сама не решилась бы сунуться с разговорами даже к самому страшному и непопулярному парню в школе, влюбись она в него по-настоящему. Зато начала бы краситься и накупила бы себе кучу модного барахла, потому что у всех девчонок в генах заложено, что самая верная ставка – на внешность.

Вы спро́сите, зачем же я продолжала с ней общаться даже после того, как раскусила ее? На этот вопрос я тоже не могу ответить искренне и однозначно. Думаю, где-то в глубине души мне хотелось покорить ее, подчинить себе ее волю до такой степени, чтобы она и шагу не могла сделать, не получив предварительно моего одобрения. Я мечтала в один прекрасный день завоевать весь мир и начать свое завоевание планировала с маленькой и глупенькой Ани. Именно на ней пробовала я свои силы, но, надо признаться, потерпела поражение: несмотря на явное умственное превосходство, я никак не могла заставить Аню преданно заглядывать мне в глаза и следовать моим указаниям или хоть как-то соблюдать установленные мной правила.

Она выслушивала меня с рассеянной улыбкой, а потом уходила и делала все по-своему. Она крайне редко звонила мне первой, а в наших беседах легко уступала, обрывая интересный спор неуклюжей шуткой и явно оставаясь при своем мнении. Больно признаться, но она, кажется, совсем не любила меня, а дружить со мной стала просто из благодарности за мелкие знаки внимания и, в большей степени, из жалости и сострадания. Видя, как мне тяжело и одиноко, она из милости пригласила меня погреться к своему костру, но в ее сердце места для меня не нашлось.

А мне так хотелось, чтобы хоть одно существо на свете любило меня горячо, преданно и без всяких сомнений! Тогда бы я заставила ее плясать под свою дудку и ходить на цыпочках в моем присутствии, а когда она мне надоела бы (а это непременно бы произошло), я без лишних сожалений прогнала бы ее прочь!

Но, такая на вид мягкая, податливая и безвольная, Аня неожиданно оказалась крепким орешком, о который я чуть не сломала зубы. Меня выводила из себя ее счастливая безмятежность улитки, прячущейся в собственном домике, и я прямо-таки теряла голову от злости, не представляя, как ее оттуда достать.

Кроме того, я находилась в постоянном беспокойстве и страхе от того, что она может в любой момент найти «родственную душу» и, что называется, дать мне отставку, а подобного позора я не могла допустить. Стыдно говорить, но я ревновала ее к каждому прохожему, которому она улыбалась, к каждому живому существу, на котором она задерживала заинтересованный взгляд! Я стерегла ее не хуже какого-нибудь дворового полкана и не позволяла никому соваться к ней с разговорами по душам, зная, какое значение она придает подобной болтовне.

Заметив, что мальчик из параллельного класса проявляет к ней интерес, я сделала все возможное, чтобы оградить ее от его внимания. Услышав, что она записалась в теннисную секцию (после смерти отца она совсем забросила бадминтон), я решила посещать ее тренировки, но в зал меня не пустили, а поджидать ее под дверью показалось мне слишком уж унизительным, и от этой идеи пришлось отказаться. Впрочем, вскоре я выяснила, что ее там невзлюбили, а какая-то девица, явно старше ее, даже издевается над ней. Каким бальзамом на душу пролилась мне эта весть! Аня мучается! Аня страдает!

А потом я как-то перелистала ее блокнот (читать ее эсэмэски и проверять содержимое ее рюкзака с некоторых пор стало моим правилом) и обнаружила, что Аня по уши влюбилась во «взрослого» парня, с которым она каждое утро ездит в школу в одной маршрутке. Помимо красочных описаний их ежедневных «свиданий», блокнот пестрел многочисленными эскизами портрета этого автобусного возлюбленного. С замусоленных и запачканных чернилами страниц на меня хмуро смотрел мрачноватый и не особо привлекательный тип со слегка раскосыми глазами.

При виде этих рисунков ненависть, презрение и отчаяние больно сдавили мне грудь, так что стало тяжело дышать, и кровь медленно прилила к моим щекам и лбу. Особенно возмущало то, что она ни единым словом не обмолвилась мне о своей новой влюбленности, а я так надеялась уж если не на дружбу, то хотя бы на искренность! Мне нестерпимо хотелось разорвать в клочки ее жалкий блокнот, но я сдержалась и положила его обратно в рюкзак. Я предвидела, что наше общение близится к концу, и знала, что нужно срочно придумать что-нибудь особенное, чтобы уйти первой и напоследок уколоть ее побольнее.

Занятая этими невеселыми мыслями, я внезапно заболела – грипп свалил меня в постель на долгие две недели, – и за это время Аня приходила навестить меня всего четыре раза, несмотря на то что живем мы с ней в одном доме. Правда, звонила она мне исправно – каждый день.

Наступило католическое Рождество. К тому времени я уже более или менее оправилась от болезни и развлекалась тем, что после ухода родителей на работу включала музыку и приносила себе кофе в постель, а вечерами притворялась беспомощной и вяло перелистывала любимые книги. Вдруг Аня позвонила мне ближе к ночи и напросилась в гости. Я слегка удивилась, но сказала: «Приходи». И она пришла – бледная, измученная, в раздражающе розовой куртке и с белой повязкой на голове. Выглядела она очень плохо, но, как всегда, улыбалась и изо всех сил старалась казаться веселой и счастливой.

– Что случилось? – холодно спросила я.

– Ничего, – пожала плечами она. – Просто захотелось тебя навестить.

«С чего бы это вдруг?» – мрачно подумала я.

И тут она вдруг спросила:

– Можно мне переночевать сегодня у тебя?

– А в чем, собственно, дело? – высокомерно произнесла я, старательно изображая чуть усталое безразличие, но начиная внутренне закипать от того, что она явно не желала рассказать мне, отчего у нее перевязана голова и заплаканы глаза.

И тут губы у нее как-то жалко скривились.

«Сейчас разревется!» – мелькнуло у меня в голове.

А она неожиданно встала и сказала:

– Если переночевать нельзя, тогда я пойду домой.

– Подожди, – быстро сказала я. – Можешь остаться, мама постелет тебе в зале, на диване. Только скажи: почему ты не хочешь ночевать дома?

– Потому что мама на дежурстве, а я не смогу сидеть всю ночь одна в пустой квартире, – неожиданно заявила она, как будто ее мать никогда раньше не дежурила в больнице по ночам!

– А почему у тебя голова перевязана? – продолжала допытываться я.