Kitabı oku: «Основы логики и метафизики»

Yazı tipi:

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

ISBN 978-5-0064-1941-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

В любом дискурсе, или вербальном выражении мысли, помимо терминов, обозначающих простые объекты, группы или классы объектов, регулярно встречаются термины, обозначающие общие понятия, возникающие внутри, а не извне, предикаты и отношения, под которыми для ума стоят предметы или которыми они определяются, то есть так называемые категории мысли. Такими терминами являются, например, бытие, количество, сущность, причина, актуальность, конец, истина, с их примитивами или производными. Общие понятия, обозначаемые этими терминами, имеют очень большое значение и интерес не только как образующие основание определенной связи, в сознании, между предметами, но и как вместе составляющие мир реальностей самих по себе.

То, что эти понятия имеют необходимую реальность и значение в опыте, а значит, являются возможным предметом настоящей науки, практически очевидно из того, что они необходимы для мышления и дискурса как такового, для объективной или фиксированной согласованности между идеями, для знания или науки: сами формы языка неизбежно предполагают их, и по этой причине, если не по какой-либо другой, они, поскольку язык – это лишь воплощение и инструмент мысли вообще, необходимы для самой мысли; а науки, как воплощение идей определенных и необходимых связей между объектами, постоянно предполагают их, так что можно с полной правдой сказать, что любая наука действительно и по-настоящему является наукой пропорционально тому (косвенному) признанию, которое получают в ней категории. И если уж на то пошло – стоит заметить, что продукты простой фантазии не могут существовать без определенной основы в категориях.

Теоретическое доказательство необходимости, реальности и огромного значения категорий должно быть дано специальной наукой, которая берет именно их в качестве своего предмета. Признание, которое науки в целом дают категориям, по большей части является лишь практическим и косвенным, а не теоретическим и прямым. Даже науки о дискурсе – грамматика, филология, риторика, формальная логика – хотя и содержат весьма отчетливые представления о категориях как о чем-то отличимом от данного материала, в который они, грубо говоря, погружены, и доводят до ясного сознания необходимость изучения категорий самих по себе, не берутся их изучать, исследовать их (логическое) происхождение, необходимость, обоснованность, органические связи и группировки – короче говоря, «критиковать» категории как таковые. В еще меньшей степени это исследование проводится науками, предметом которых является внешний мир, а не дискурс или мышление как таковое. Такое изучение, исследование, критика – это, повторим, задача отдельной науки, науки, по сути, науки как таковой, а именно философии и, в частности, ее фундаментальной части, логики.

Полное понимание природы Логики, разумеется, невозможно с порога этой науки, оно должно быть получено в ходе ее изучения во всей полноте. Но некоторое предварительное представление о ней необходимо и может быть здесь изложено. Итак, пусть Логика будет условно определена как, par excellence, критика категорий. Критика может быть двоякого рода: она может быть только или главным образом аналитической, ограничительной, отрицательной, формальной; или она может быть синтетической, развивающей, положительной, реальной. Критика первого рода довольствуется тем, что принимает свой объект как данность, изолирует, тщательно исследует его только для того, чтобы обнаружить его ограничения, не всегда позитивно и непосредственно предлагая надлежащее дополнение для преодоления этих ограничений; и вместо того, чтобы позволить своему объекту определяться для мысли его естественными отношениями, она склонна судить его по стандарту, лежащему слишком далеко за пределами себя, и, следовательно, быть формальной, а не реальной. Такова, например, кантовская критика категорий, несмотря на поиск синтетической истины, которым эта критика была мотивирована. Эта критика в значительной степени была попыткой предотвратить (неправильное) применение категорий за пределами ограниченной сферы, чтобы удержать «человеческую» мысль в определенных безопасных границах. Она принимала категории как логические факты, анализировала их, рассматривая как отдельные и противоположные некоторые из них, которые имели реальное значение и истину только в органической связи друг с другом, и в результате пришла к принципиально негативному результату, что «человеческая мысль» фатально самопротиворечива в отношении конечной реальности, что существует или может существовать сфера, недоступная для мысли, непознаваемая «вещь в себе», и что законы мысли по отношению к ней носят лишь регулятивный характер. Но критика, чтобы быть адекватной своему объекту, должна быть чем-то большим, чем кантовская критика или любая другая в этом роде. Категории должны рассматриваться в органическом отношении друг к другу и ко всей возможной или мыслимой материи мысли.

Открытие ограниченности категорий, взятых по отдельности или как группы, должно быть также открытием того, что дополняет их; каждая категория, вместо того чтобы приниматься как данность, должна быть известна в своем происхождении в логически предшествующей и переходе в логически последующую, а категории в совокупности должны рассматриваться как система предикатов в органическом отношении к предмету, к которому они применяются и дают определение и смысл. Истинная критика категорий – это их самокритика, их спонтанное самоограничение и самопогружение в высшую истину, их эволюция в ряду или системе. Таким образом, это утверждение и отрицание категорий; критика, правда, содержащая в себе определенную долю догматизма. Таков общий характер логической критики категорий. От нее следует строго отличать «психологическую» критику, которая занимается определением временного порядка, в котором и при каких обстоятельствах они входят в индивидуальное сознание как таковое в его отношениях со средой. Значение категории в себе и по отношению к другим категориям как таковым не тождественно ее значению в и для чисто индивидуального сознания. Логика, таким образом, есть решение проблемы эволюции категорий – она сама является этой эволюцией. Это решение, имеющее отношение исключительно к деятельности или объектам чистой мысли, само является произведением чистой мысли и, естественно, происходит в соответствии с методом того, что определяется изнутри, а не извне, или самоопределяется. Начав с низшей, простейшей, абстрактной формы мысли, она постепенно переходит к высшей, сложнейшей, конкретной, открывая тем самым или, скорее, развивая ряд или систему чистых форм мысли, или категорий. (См. ниже §20.)

И наука как работа наблюдения, эксперимента и формального умозаключения должна, чтобы сохранить свой интерес и реальные притязания на разум человека в его полной целостности, стать отчетливо конгруэнтной и выражающей сущность чистой, самоактивной мысли. Окончательная интерпретация и оценка результатов, достигнутых в науке, невозможна в рамках естественных наук как таковых, но должна зависеть от сотрудничества с наукой о мышлении как таковой. Ни один глубоко интеллигентный приверженец науки, которого так обычно называют, не считает науку о мышлении пустой и безжизненной; он знает лучше, и, насколько позволяют его ограниченные возможности, он заимствует и

возможности, он заимствует и применяет ее идеальные и идеализирующие истины, чтобы придать результатам своих работ глубину и стабильность для внутреннего сознания. Чтобы проиллюстрировать истинность вышесказанного на конкретном примере, возьмем самую интересную и плодотворную из выдвинутых и применяемых «наукой» в наш век теорий, а именно «эволюцию». Самая ясная демонстрация природы эволюции, как представляется, должна быть найдена в процессе, посредством которого (как показано в настоящей работе) мысль в силу присущей ей естественной тенденции разворачивается из зародыша, который сам по себе является простотой до высшей степени сложности или конкретности. Действительно, концепция развивающейся деятельности, деятельности, непрерывно повторяющейся в последовательных высших силах, каждая из которых сохраняет в себе существенное достоинство предыдущей, является идеальным, а не эмпирическим понятием, объектом чистой, умозрительной мысли, а не чем-то, что можно найти (кроме как «положенным туда») во внешнем мире как таковом. Поэтому кажется, что естествознание, чтобы завершить свою работу, обеспечить свою полную эволюцию, должно вобрать в себя, или, скорее, сублимироваться в науку о мышлении; в результате получается не чистая наука о мышлении или логика, а философия в конкретной форме. Опять же – возьмем другой конкретный случай – естественная наука, по крайней мере в том виде, в каком она культивируется в настоящее время, предполагает или склонна предполагать, что она верна своему идеалу и идеалу вообще в той мере, в какой она способна объяснить мир внешних существований в математических терминах; поэтому она пытается свести динамическую, химическую и даже биологическую истину к механической и тем самым к математической истине. Теперь, каким бы ни было удобство в возможности применять математический расчет к химическим и биологическим явлениям, для изучающего категории как таковые несомненно, что в таком применении, если рассматривать его как конечное объяснение, есть некая неистина. В чистом мышлении, или в чистой науке, ибо такова Логика, механические категории столь же несомненно неполны и относительны и столь же несомненно сублимируются в химические и органические категории в качестве их высшей истины, как, скажем, камень падает на землю, потому что его абсолютный центр тяжести находится в земле, а не в нем самом. Короче говоря, естествознанию как таковому не хватает понимания относительной ценности категорий, которыми ему удобно пользоваться, и оно должно зависеть от науки о категориях как таковых, или Логики, для исправления своего недостатка в этом случае.

Но есть еще одно соображение, которое можно привести, чтобы показать природу и необходимость логической точки зрения, – соображение субъективное и формальное, поскольку психологическое. Оно заключается в следующем: разум в деятельности чувственного восприятия, чувственного воображения и концепции чувствует побуждение, вызванное необходимостью, которую, находясь на этих стадиях своей работы, он еще не понимает, двигаться дальше, к стадии мысли как таковой, на которой, как дома со своей сущностью, он комфортно отдыхает. На самом деле, признанные низшие стадии сами по себе противоречивы и неполны. Мир восприятия – это слишком большая сфера простой множественности, простой инаковости; мир абстрактного понимания, или понимания, которое игнорирует индивидуальное ради воображаемого всеобщего, обладает единством, которое сковывает и отталкивает разум. Требуется, чтобы чувство и абстрактное понимание были гармонизированы в определенном конкретном единстве, чтобы реальное и (так называемое) идеальное, явления и закон, объект и субъект были видны или, по крайней мере, отчетливо ощущались как один и тот же факт. Систематическое развитие кратко изложенных здесь соображений образует необходимую психологическую пропедевтику к изучению логики (см. ниже, §25), Из этого не следует делать вывод, что логика не является высшей формой мышления как такового, но лишь то, что для умов, неопытных в логическом размышлении, необходима определенная подготовка, определенное устранение, так сказать, психологических функций, которые, естественно, будут оказывать возмущающее влияние на функцию чистого мышления.

Труд «Логика» (в вышеуказанном смысле), русский перевод которого предлагается в настоящем издании, по краткости изложения, относительной простоте изложения и систематическому характеру своей формы особенно хорошо приспособлен для использования в качестве вводного трактата по предмету, который он берется охватить, и по этой причине был переведен. Его автор уже более полувека является выдающимся философским автором и редактором, а также университетским преподавателем. Настоящий перевод выполнен с четвертого издания оригинальной работы. Для сравнения мы приводим здесь несколько замечаний о сходствах и различиях между этой версией гегелевской логики и другими. В своем делении Первой части Логики Эрдманн согласен с Гегелем, который в этом отношении единообразен с самим собой, в больших, малых и пропедевтических трактатах; но отличается от Мишле, чье деление несколько своеобразно. Мишле разделяет следующим образом: Бытие как таковое (или неопределенное бытие), бытие-в-себе (или определенное бытие) и бытие-для-себя (синтез двух). Для него количество и способ (или, как он предпочитает, мера), вместе с идеальностью, подпадают под бытие-для-себя, как его главные моменты, в то время как качество является подчиненным моментом бытия-в-себе. Общее развитие бытия, которое дает Мишле, от начала до перехода к сущности, в сущности, то же самое, что и у Эрдмана; различаются лишь узловые точки или кризисы в этом развитии. Различия, установленные Эрдманом в отношении количественных отношений, хотя и совпадают с теми, которые были установлены в «Большой логике» Гегеля, но являются более конкретными, чем те, которые даны в «Малой логике» или в работе Мишле. Следует обратить внимание на использование Эрдманом понятия «модус» как третьей категории бытия, синтеза качества и количества. Гегель, Мишле и другие используют здесь вместо этого понятие «меры». Для Эрдмана, замечает читатель, мера – это разновидность модуса. Эрдманн использует термин modus в популярном, а не философском смысле; ведь благодаря очень сильному примеру и влиянию Спинозы modus в философской дискуссии обычно имеет значение, которое заставляет его обозначать категорию значительно более высокого порядка, чем та, которую он обозначает в трактовке Эрдманна, а именно категорию сущности, а не бытия. Мишле так и использует его, превращая в подкатегорию абсолюта. Трактовка актуальности у Эрдмана, хотя и совпадает по сути с гегелевской, данной в «Малой логике», расходится с трактовкой, данной в «Большой логике» и с трактовкой Мишле, и фактически кажется незавершенной. Во взаимодействии как таковом момент множественности все еще перевешивает момент единства; чтобы довести актуальность до ее истинного завершения, необходимо, по-видимому, представить ее как тотальность, которая есть множественность, возвращенная в единство. Это и делается в концепции абсолюта. Во исполнение этой идеи Мишле (Logik, § §82, 83, 84, 85) дает в качестве деления актуальности следующее: (1) актуальность как таковая (охватывающая возможность, случайность и необходимость), (2) актуальность как необходимое отношение (охватывающая субстанциальность, причинность, взаимность или взаимодействие), (3) актуальность как абсолют (охватывающая экспликацию абсолюта, относительность, модус).

В Абсолюте сфера опосредования полностью смыкается и в то же время становится касательной к сфере субъективности. Абсолют – это обратная сторона субъективности. Симметричное деление суждений и силлогизма Эрдмана, в соответствии с трехчастностью диалектического метода, расходится с приведенными Гегелем и Мишле следующими: (1) суждения качества, сущности, отражения, необходимости; (2) силлогизмы бытия, [и количества, Мишле] отражения (H.), или сущности (Μ.), необходимости. Розенкранц также дает четырехчастное деление суждений. Вместо развития объективности, которое дает Эрдманн, у Гегеля и Мишле мы находим: механизм, химизм или динамизм, телеологию. Розенкранц и другие полностью переносят категории объективности в натурфилософию. Вместо великих делений логики, данных в настоящей работе, а также у Гегеля и Мишле, у Розенкранца мы находим учение о бытии (включая сущность, а также собственно бытие), учение о понятии, учение об идеях. (См. «Логика» Розенкранца, или «Моя реформа гегелевской философии»).

По-видимому, необходимо пояснить, почему во всем тексте используется термин» концепт» в качестве перевода Begriff, а не термин «понятие», который так долго был в моде в том же употреблении. Концепт был выбран по трем причинам. Во-первых, это этимологический эквивалент Begriff. Во-вторых, его использование необходимо для последовательности в логической терминологии; если суждение и силлогизм обязательно используются в доктрине субъективности, понятие должно быть предпочтительнее понятия. Поскольку три термина, понятие, суждение и силлогизм, регулярно встречаются вместе как в психологических, так и в логических дискуссиях, обозначая три последовательные стадии (абстрактного) мышления и его продуктов, то, по-видимому, нет более веских причин для отказа от понятия и использования вместо него понятия, чем для отказа от суждения и силлогизма, одного или обоих, и постановки на их место других. В-третьих, использование понятия, как в объективном, так и в субъективном смысле, дает благотворный толчок и вызов мысли, слишком склонной к субъективности и односторонности, и помогает поднять ее на подлинно философский уровень. К вышесказанному можно добавить, что понятие в его обычном смысле слишком субъективно – более субъективно, чем даже концепт, поскольку оно может обозначать то, что просто произвольно воображается, или предполагается, или предполагается, вместо того чтобы быть определенно представленным в любой форме мысли, конкретной или абстрактной.

B. К. Бурт, доктор философии (1896).

Предисловие автора

Сказать, что побудило меня опубликовать этот «Grundriss» и как я хотел бы, чтобы его оценили, значило бы повторить то, что я предпослал своему «Grundriss der Psychologie» (Leipzig bei Vogel. 1840. p.111-V.). Однако если бы я так поступил, это вряд ли защитило бы меня от упреков, к которым, причем с совершенно разных сторон, этот набросок должен быть более открытым, чем тот. Ибо противники гегелевской философии, особенно если они следуют распространенному обычаю читать только оглавление, увидят в нем лишь повторение сказанного Гегелем и сочтут opus supererogatorium, коль скоро гегельянец, желая, чтобы гегелевской логики было более чем достаточно, предпримет его написание. В какой мере я заслуживаю этого сектантского названия, а в какой – нет, признаюсь, до сих пор волновало меня меньше всего. Но, несмотря на то, что создается впечатление, будто скоро причисление к ней будет более пугающим, чем причисление к еретикам и безбожникам, я открыто признаюсь, что не боюсь этого. Мне было бы так же безразлично, если бы мне доказали, что все, что содержится в этом сборнике, уже есть в Гегеле. Возможно, они даже окажут мне услугу.

Вряд ли эту услугу окажут мне те, кого данное изложение должно страшить обратным величием. Я имею в виду некоторых из тех, кто исповедует себя последователями Гегеля. Они, возможно, сочтут обидным, что я недостаточно внимательно следил за ним. При нынешнем положении дел в гегелевской школе я должен быть готов к этому. Знаменитое ныне разделение на левых, правых и центр полностью затухло, ситуация внутри нее такова, что в историческом изложении гегелевской логики можно навязывать ей вещи, о которых она и мечтать не может, более того, о которых она утверждает прямо противоположное, не теряя при этом имени строгого гегельянца, в то время как отклонение в одной точке воспринимается с общим криком упрека. На этот риск я должен заявить, что не считаю себя опровергнутым ни по одному вопросу, пока против меня выдвигается только авторитет Гегеля и утверждения из его трудов. Я не стану оспаривать тот факт, что там, где я отклонился от его изложения, это произошло потому, что я не проник в его действительный смысл. С другой стороны, вы должны признать, что поэтому я был вдвойне обязан связать свои лекции с основным конспектом, который, как я точно знаю, мне понятен.

Я желаю, чтобы у этого изложения были благосклонные рецензенты, не спрашивающие, относится ли оно тем или иным образом к философии Гегеля, но лишь о том, верно ли то, что в нем содержится, и последовательно ли изложение. Я сам убежден, что в изложении самой сложной философской дисциплины можно найти множество ошибок; я хотел бы, чтобы подтверждалось только то, что я действительно сказал; я могу принять выводы только в том случае, если я сам их сделал. Есть еще один момент, на который я хотел бы обратить внимание взыскательного читателя, а именно то, как часто я обращался к языку при разработке замысла. Не только потому, что на этимологизацию в философских работах, похоже, наложено проклятие: эти апелляции редко возвращаются к этимологии и гораздо чаще направлены на использование языка, но и потому, что последний показывает, как ум пришел к мысли, а язык показывает, какой сокровищницей мыслей обладает народ, чьим языком он владеет. Показать соответствие между развитым понятием и тем, что язык обозначает определенным словом, значит всегда осознавать единство с общим сознанием своего народа. Но выразить это научно – одна из главных задач философии.

При этом я часто приводил термины других, особенно более древних философских систем и показывал, как наше развитие оправдывает их использование. Это тоже было сделано не без умысла; если философия в наше время сделала одной из своих задач вместить в момент все то, что мыслящий разум завоевал для себя в более ранних системах, а система постигает мысль только тогда, когда находит для нее определенную точку опоры, то и в развивающейся терминологии это не будет (как многие, кажется, полагают) простой путаницей языка, но разум должен будет быть продемонстрирован. Очень часто смена терминологии в различных системах – достаточно вспомнить термины «субъект», «субъективное» и т. д. – похожа на крики различных лесных птиц наперебой; научившись воспринимать их, человек часто слышит в этом шуме вполне разумный взаимообмен. Но какая философская дисциплина имеет большее призвание открыть это понимание, чем логика, задача которой по большей части состоит только в том, чтобы научить значению каждого философского термина?

Пусть не говорят, что это означает низкую ценность логики. Знать, что говоришь, – в этом нет ничего простого: говорить только то, что знаешь. И то, и другое встречается так редко, что я пожелал бы себе удачи, если бы смог сделать их более частыми с помощью этого конспекта и следующих за ним лекций.

Галле, 12-й Февр. 1841.