Kitabı oku: «Изнанка», sayfa 2
Глава 2. В Январе.
Она не собиралась идти смотреть представление, но дату и время помнила хорошо. В течении следующих месяцев Люда намеренно несколько раз проходила мимо дома культуры, за десять, пятнадцать минут до начала курсов, в надежде увидеть кого-то из того класса по шитью. Она не знала зачем, но хотелось при встрече с кем-то из них наврать, что она записалась на другие курсы, что там никого не выгоняют из-за возраста или нежелания танцевать, и репетировать. Но улицы всегда были пусты.
В этом было что-то сладкое и колющее, как боль внизу живота, представлять, как она придёт смотреть выступление, как ей будет противно встретить рыхлых теток, что будут танцевать в костюмах восточных красавиц из красивой переливчатой изумрудной ткани, так уродливо сидящей на помятых телах, как изумрудно-синие оттенки будут блестеть в свете ламп сцены, и еще больше заламывать морщинами серые старые лица. «Нет, нужно совершенно точно увидеть это представление», думала она. Чтобы потом с садизмом вспоминать каждое неуклюжее движение, и непрочно сидящие костюмы, и лица, полные стыда и сожаления, что вообще в это всё ввязались.
В тот вечер она сказала, что идет в гости. Папа не отозвался, неопределенно кивнув, а мамы не было дома. Всем всё равно. Никто никуда не денется в январе из города. Январь самый холодный, стылый месяц.
Снег шел, не останавливаясь несколько дней подряд. Часть улиц даже не чистили, и по ним, казалось, даже не ходили, но глубокие провалы посреди бывших тротуаров напоминали, что в городе всё еще есть люди. Снег был повсюду. Он почти залепил неряшливую красную полосу текста «Накажи зло» на одном из домов, появившуюся пару лет назад. И теперь только макушки букв торчали из-под наноса сугроба вдоль стены дома. Она, всегда проходя мимо съеживалась, и прибавляла шаг. Потому что для неё в самом призыве было не так много действия, сколько вопроса – бывал ли ты сам злым? А может ты сам заслужил наказания? Интересно было бы посмотреть на того, кто оставил это письмо городу, так прочно укутанное сейчас от людских глаз.
Снег был повсюду. Однако света не прибавилось. Тусклые бледные фонари не освещали дорог, а лишь подсвечивали воздух. Если задрать голову вверх, то казалось, что и нет никакого снегопада, потому что тяжелые снежинки были видны только в треугольнике света фонаря, как будто летающая тарелка фонаря подтягивает внутрь снег, а он идет вспять, собирая назад всё растраченное в эти дни. Редкие прохожие медленно шли по раскатанной колее, оставленной машинами.
На половине пути, дорогу ей перегородил небольшой грузовик синего цвета, с распахнутыми окнами. Колеса утопали в снегу. Наносов и сугробов было так много, что даже раскатанные за предыдущие дни полосы дороги стерлись, и потонули вновь под новым снежным покровом. За рулем сидел мужчина, в сером тулупе, меховой шапке и укутанный шарфом так, что кроме глаз и лба, изрезанного морщинами, ничего не было видно.
Грузовик медленно пятился, выезжая из тупика. Стекла покрылись патиной льда, и водитель, выглядывая из открытого окна, медленно сдавал назад. Люде пришлось залезть в середину сугроба, пропуская машину. В щель сапога пролезла пригоршня осыпающегося снега, и колготки моментально намокли. Теплое, стыдное ощущение.
Грузовик пятился вечность, выпуская вонючие белые клочки выхлопных газов из большой проржавевшей трубы, торчавшей хвостом сзади. Вдруг откуда-то сзади закричали, запричитали громкие детские голоса, разрезав вечернюю холодную тишину. Забарабанили по металлическому корпусу руками, прямо из-под задних колес. – Митька! Мить-кааа! – Отчаянно вопил кто-то еще совсем тонким, мальчишеским криком. Машина дернулась, осела, останавливаясь, и выскочивший водитель, начавший было кричать в ответ, вдруг осёкся, ссутулился, и замолчал. На соседний сугроб взобрались трое мальчишек лет восьми, что вытащили из-под колес маленького белоснежного щенка со смешной черной кляксой на голове.
– Митька! Митька живой! – Кричал, почти хохоча, один из мальчиков, потрясывая щенком в воздухе. Двое других ребят, стоя рядом в сугробе, по колено в снегу, трепали собаку за уши, голову, неровно гладили по спине, не снимая вязаных варежек и перчаток.
– А ну разойдись с дороги! – Водитель с улыбкой прикрикнул на них, и, дождавшись, пока они сойдут с дороги, вернулся в кабину.
– Я еле заметил его! – Мальчик, что держал щенка в руках, прижал его ближе к себе – А она белый, в снегу не видно, а я только когда он лаять начал увидел его прямо под колесами. Живой!
– Смотри, он дрожит весь. – Второй мальчик снял варежки, и приложил руки к выпирающему бугром, подрагивающему пятнистому животу щенка.
– Вам не нужна собака? Она точно на удачу, она прям сейчас выбралась из-под колес. – Они все разом посмотрели на Люду, что стояла в метре от них, в том же сугробе, и ноги ее так же были в осыпавшемся снегу.
– Нет, я терпеть не могу животных. – Тихо ответила она, быстро отвернулась, и тут же соскользнула с глыбы снега. Удаляясь, было слышно, как мальчишки предлагали всем прохожим взять Митьку к себе.
Афиш о выступлении нигде не было. Хотя внутри дома культуры были люди. Дверь главного входа то и дело то распахивалась яркой полоской света, то опять пространство схлопывалось темнотой. Вдоль дороги стояло несколько больших пустых автобусов бледного желтого цвета. Кучкой стояли курящие молчаливые водители, ссутулившись, и поминутно громко сплёвывая желтоватые комки табака, перемешанные со слюной в сугроб.
Люда зашла внутрь. Она ожидала увидеть сцену и стулья, или ряды для зрителей. Но то, что происходило внутри было больше похоже на зал ожидания, или вокзал. При входе она сразу же узнала одну из тёток, что была на первом занятии. Та в синем зимнем пуховике стояла у противоположной ко входу стены, рядом с раскладным рыночным столом, а в руках аккуратно держала вешалку, с болтавшимся на нем костюмом – синтетическими синими штанами, схваченными резинками у щиколоток, и топике, хаотично расшитом стразами. Так же стояли и другие, незнакомые ей женщины. Она не помнила большинство лиц, наверное, на первое занятие не все пришли тогда, или она просто не запомнила. Никто не говорил вслух, все были как будто замерзшие, или заторможенные. Словно за минуту до того, как она вошла, тут играли в детскую игру море волнуется раз. Это когда ведущий три раза повторяет фразу «море волнуется», и считает раз-два-три, а потом громко кричит «Замри». И все, кто как был, замирают, пока им не скажут, что можно обратно дышать, двигаться, и улыбаться. Сейчас ей показалось, что игра эта глупее некуда. С чего бы это замирать по указке какого-то ведущего, и размораживаться только после того, как кто-то проиграет, потерев себе бровь, которая всегда чешется, когда не надо, или просто кому-то надоест стоять цаплей, завалившись на одну ногу. Так и тут, в этом зале, все были с одинаковыми костюмами, переброшенными через простые, скрученные из металлической проволоки вешалки. Похоже, что никакого представления не будет.
Выступающих было много, они все стояли за раскладными столами, выставленными по периметру большого зала. Пахло дешевыми аромапалочками, пылью и водкой. В одном из углов на полу стояла старая магнитола, чуть слышно шуршало радио.
Она не хотела ни к кому подходить, тем более никакого представления не намечалось, но любопытство взяло верх и Люда, подумав, что все равно никого не увидит больше из этой толпы, пересекла весь зал, и подошла к своей знакомой.
– Здрасьте, а где же выступать будете? – Она сделала непринужденный голос, и привстала сбоку.
– О, привет красавка! И ты тут. – Тетка разулыбалась и тронула ее за плечо. Она ее тоже узнала. – Зря ты свинтила в первый же день, смотри как красиво вышло! – Она взметнула одним движением вешалку вверх, и Люду окатило запахом чужого, давно не проветриваемого шкафа, и духов с запахом ландыша. – Мы едем в тур, выступать! – На лице её играло торжество и даже превосходство – Еще и не все едут, выбрали только тех, кто хорошо танцует, и кто прошел в самом начале отбор– Затараторила тетка, размахивая вешалкой, рукой показывая по залу, кому еще повезло. – Ты бы тоже поехала, танцевать-то небось любишь! – И она как-то не натурально засмеялась, показывая желтые, местами чуть сколотые зубы.
Люда обвела глазами зал. Вокруг толпились одинаковые женщины, в однотонных серых тулупах или красных пальто, с вешалками, на которых было по куску дешёвой синей ткани.
– Куда вы едете? В какой тур? – Люда терла переносицу. – Вы же шили костюмы в этом кружке. Откуда взялся тур?
–В Китай мы едем! – Торжественно объявила тетка – Едем от нашего города показывать танцы! И костюмы сшили сами. – Она явно хотела произвести впечатление. – Это курсы были, чтобы и нам время интересно провести, и регион представить наш там у них. Вот мы и едем выступать. Сначала выступление будет, а потом экскурсии – Она показушно вытаращила глаза, и широко улыбнулась, не разжимая губ.
– А откуда у вас виза? Вам что, они и визы сделали? – Люда огляделась. По залу прокатилось оживление, появились новые люди.
–Ты что, какие визы? Мы же группой едем. Нам сказали, что для группы нужно только разрешение специальное, и все. – Тетка начала раздражаться. – А иди-ка ты девочка на раз отсюда, смотреть нечего тут уже. Скоро по автобусам рассаживаться уже, да Свет? – Повысив голос она локтем подпихнула стоящую рядом женщину.
– Свет, ты чего? – Стоявшая рядом рослая тетка неопределенного возраста терла себе лоб большим пальцем, сдвинув красную шапку с дурацким помпоном ближе к затылку. В одной руке у нее была вешалка с болтающимся на нём огромных размеров костюмом, и там же был зажат листок бумаги со столбиком информации. Люда вытянула шею, но разобрала только первую строчку «День первый. Заселение».
– Тут первая строчка в программе нашей про заселение в отель. – Она повела плечами, потея, и перечитывая раз за разом одно и то же, беззвучно шевеля губами. – Светка, ты чего? А где же мы жить должны по-твоему? В доме культуры? – И она громко и жеманно засмеялась. Но Светка молчала, приминая непроизнесенные слова губами, напряженно водя глазами по строчкам.
– Я не понимаю. – Она беспомощно огляделась, одним движением тыльной стороны руки вытерла пот, стекавший струйками из-под шапки.
– Да а чо тут понимать, поедем и разберемся на месте, кто куда. Если что попросим, чтобы нас вместе заселили, вон там написано лагерь А или лагерь Б. Просимся вместе жить, отдохнем маленько, я коньячку с собой уложила. – Она подмигнула, показывая рукой на черную спортивную сумку, стоящую в ногах.
С другого конца зала гулко крикнули, сложив руки рупором, что пора рассаживаться по автобусам всем участницам тура. Толпа хлынула к выходу.
– Счастливо оставаться, Красавка! – Тетка, хохотнув, подмигнула Люде, и прихватив одной рукой сумку, описала вешалкой полукруг на прощание. – Свет, чего стоишь? Все места нормальные займут без нас. Пошли! – Она, не оборачиваясь двинулась к выходу, потянув Светку за рукав, и увлекая за собой.
Люда отошла к стене, чтобы не быть затянутой в воронку толпы, и увидела открытую дверь запасного выхода. От ветра дверь чуть подрагивала, но всё никак не могла распахнуться настежь. Переступая через порог, она машинально подняла желтый листок с пола, пробежала глазами по короткому абзацу текста, и, уже выкидывая его в мусорку на выходе, подумала: «Странно, почему в их программе есть только дата прибытия?». С порога её окатила волна ледяного ветра, и эта мысль затерялась там же, среди непроходимых сугробов января прошлого года. С заднего выхода было протоптана небольшая дорожка кривых неровных следов. До неё глухо долетали звуки рычащих на морозе автобусов и гомон голосов с другой стороны здания. С иным порывом ветра в лицо бросало запахом моторного масла, выхлопов, и духов.
На этой стороне улицы было темно, фонари светили через один. Людей тут не было. Только снег кружился, трепался на ветру, смешиваясь с размытым потоком машин, принося бесцветный, смешанный образ зимнего ужаса.
Глава 3. Игра. Лето
Июль выдался безобразно жарким. Облака, как одно большое помятое лёгкое большого животного грудились с края неба.
На асфальте, рядом с лавочкой сидел парень в пластиковых сапогах, подкрученных металлическими пряжками и перехватами. Ходить в них было невозможно, но он прошёл шагов пять, и потребовал лыжи, чтобы встегнуться. В лыжах ходить не стал, поприседал, раскачивая бёдрами влево и вправо, наклонился вперёд, и замер, отставив руки крыльями, похожий на городского сумасшедшего. Покряхтел, снимая всю амуницию, и осторожно объявил, что, кажется, ему всё нравится, и он берет всё сразу – и палки, и лыжи, и сапоги эти пластиковые.
Протянул помятый рулончик денег, и зачем-то отряхнулся. Очищая рукава майки от пыли, или невидимого снега, неизвестно.
До этого молчавший, может, боясь спугнуть удачу, продавец лыж, потный мужик в майке алкоголичке и кепке, вдруг раскатисто, с облегчением прорвавшей плотины, загрохотал:
– Теперь наш хлам, станет вашим хламом! – С ехидным смешком, громко и торжественно вручил лыжи этому долговязому парню. – Намучался я с ними, конечно. – Продолжил мужик. – Три женщины от меня ушли из-за этих лыж гребанных. Теперь может повезёт? Чего молчишь? Ну давай, покеда! – И он, пересчитав деньги, и сунув их в передний карман штанов, помахав ему, быстро пошёл от парня, так и замершего с лыжами, палками и чехлами в руках.
– Да чтоб тебя, это мой подарок на день рождения вообще-то – Бормотал разморозивший парень. – С днём рождения Слава, твоюжемать. Три женщины от него ушло.
– Ты их по дому на лыжах катал что ли? – Закричал вслед продавцу, но того уже не было видно.
Люда сидела на соседней лавке, и, не стесняясь, рассматривала их. Скинув покупку под ноги, парень закурил, и, беспомощно оглядевшись, наткнулся на её прямо смотрящие любопытные глаза.
– Девушка, пойдём в кафе лимонад пить, а?
– Я не могу, да и с лыжами нас туда не пустят. – Она улыбнулась, и тут же увидела знакомый силуэт, что появился из ниоткуда. Из-за низкого яркого солнца, бьющего по глазам, он был сплошной синей фигурой, без лица, без одежды, без признаков человека. Но она уже хорошо знала эти острые плечи, раскачивающуюся пацанскую походку, и волосы, зачёсанные всегда на один пробор. Встала, и быстро пошла ему навстречу.
– Вот и первая ушла. – Гнусаво донеслось вслед со скамейки.
В начале мая на углу дома открыли игровую комнату. Платишь небольшие деньги, и можно торчать хоть весь день, играя в настолки, или читать что-то из того, что было расставлено по шкафам. Книги были сплошь неизвестные, о большинстве я ни разу нигде не слышала. Было интересно приходить туда, брать книжку и смотреть на тех, кто сидит за монополией или играет в го часами – в основном прогуливающие школу, как и Люда.
Еще был один и тот же посетитель по утрам. Седой дед лет семидесяти. В мятых, несвежих брюках, давно не стираном свитере. Нос его, огромной пуговицей стекал с переносицы, а красные, пористые щеки всегда были идеально выбриты. Ей хотелось его задушить.
Он приходил каждое утро, Люда видела его абсолютно всегда, когда там бывала. На одном и том же месте у окна, с термосом кофе, отсиживая каждую оплаченную минуту. Трогая корешки книг, расставленных по фамилиям авторов в алфавитном порядке.
Это раздражало её больше всего – старые пальцы водили по новеньким хрустящим корешкам, шелестели первыми страничками, вскидывались брезгливо, брали следующий томик, перебирали первые главы. Если что-то нравилось, старик улыбался, громко плюхался на свой стул у окна, разрывал тишину хрустом вскрытой новой книжки, громко прихлебывал кофе.
Не справедливо. Этим пальцам можно только газеты трогать, пачкающие краской, с расплывающимися буквами. Старые издания. Ей было жалко новых книг, многие из них были никем ни разу не открыты, и хотелось подойти, остановить его, пока он еше только водил по обложке своими руками, и не успел громко хрустнуть книгой, раскрыв на первых страницах.
Она считала чуть слышно до десяти, старалась не пялиться. Плохо получалось, на самом деле. Время повисало в воздухе, не звенели чашки за барной стойкой, не шипела кофемашина, не смеялись девочки за соседним столиком. Ничего не происходило в этот момент, ничего, пока тишину не разламывал криком треск корешка.
В такие моменты она представляла, что больно бьет его – по рукам, голове, вцепляется в волосы. Пусть он уйдет.
Она немного скосила глаза в его сторону. Сейчас багровые, распухшие артритные пальцы крепко держали сиреневый томик, чуть поглаживая буквы тиснения на обложке.
Если бы Костя не подсел ко мне в тот момент, Люда бы точно закричала. И никогда бы больше не появлялась в этом месте.
Это была среда, во время второго урока в школе. В тот самый момент, когда она, почти заткнув уши руками, сидела в своем закутке на сером диване, к ней подсел незнакомый парень, старше лет на пять. От того, что он с размаху сел, другая часть дивана подпрыгнула и Люда, пружиня, немного тоже подпрыгнула, на долю секунды зависнув в воздухе.
Сел, и не торопился заговорить. Молча пялился, обшаривал взглядом с ног до головы. У него были черные, чуть вьющиеся волосы, и сильно обветренные губы, розовой ниткой подводящие лицо. Новенькие брюки, и синий свитер. И холодные, мертвенно равнодушные голубые глаза.
– Что тебе надо? – Она поджала коленки и отсела на край дивана.
– Я твой лучший друг, Люда – Он широко улыбнулся. На улице залаяла собака, прямо у входа в кафе.
– Я видел, как ты пялилась на этого деда, вообще-то я уже несколько дней тут торчу, а ты на меня даже не смотришь. – Он перешел на шепот. – Ты же из-за этого старика сюда приходишь, верно? – Он облизнул губы и быстро прикусил нижнюю, уже не улыбаясь.
– Мне не нравится, как ты на меня смотришь. И этот разговор мне тоже не нравится. – Она начала собирать свои вещи, распихивать по карманам сумки ручки, блокнот и салфетки.
Старик закашлялся, выхаркивая утренние сигареты. Его тело билось, как большая жирная муха, попавшая под струну электрического разряда. Видимо, её лицо отразило мысли, и она быстро отвела глаза, когда пересеклась с ним взглядом.
– Значит, я не прогадал, ты уже в игре. – Он неприятно улыбнулся, развернувшись всем телом. От него шло почти физическое тепло, как будто лампочка была спрятана под тонким новеньким синим свитером.
– В какой еще игре? Что это за дурацкий разговор?
– Очень простой и честной игре. Ты такая же как я, просто никогда не разрешала себе жить по-настоящему. Так? – Немного помолчав, он продолжил:
– Мне тоже не нравятся правила, по которым тут все играют. Я не собираюсь жить долго и скучно.
– Я ничего не понимаю!
– Пойдем со мной – Он встал, и протянул руку. Глаза его стали темнее, а рука оказалась сухой и теплой. Люда и так собиралась уходить, но искала в сумке кошелек, чтобы заплатить за чай.
– Я заплачу́ – Он опустил её руки, сжимающие купюру. – Я слышал о тебе. – Он понизил голос, и улыбался. – Ты всё еще носишь с собой эти ножницы?
Пол немного качнулся, и стены из серого стали светло-голубыми. Откуда он узнал? Хотя, наверное, все старшеклассники были в курсе. Наверняка он общается с кем-то из школы. Она всматривалась в него, пытаясь определить, зачем он спрашивает. Любопытство? Насмешка? Но нет, его лицо было очень спокойным, не выдавая абсолютно никаких эмоций, только блеск глаз хирурга перед операцией. Она запоздало вздрогнула, и ничего не ответила. По спине медленно ползла жирная липкая капля пота.
Они договорились встретиться вечером недалеко от кафе. Не поздоровавшись, он качнул головой в сторону кафе. – Ты знаешь его имя?
– Кого?
– Ну, этого мерзкого дела.
– Да, я видела его карточку в кафе. – А что? Его фамилия Лавров, Михаил.
– Звони ему! – Они торопливо зашли в обшарпанную, с разбитым стеклом телефонную будку. Он закрыл за собой дверь, и сдвигая Люду в самый край, развернул адресную книгу с телефонами, и фамилиями, идущими в алфавитном порядке. От него пахло детским мылом, и зубной пастой. Тонкие пальцы быстро перебирали страницы, в поисках нужной фамилии.
– Вот он, единственный Михаил с такой фамилией. Михаил Игнатович.
– А что мне ему сказать?
– Не знаю, это твоё первое задание. – Он пожал плечами. – Главное, ты помни, что это мерзкий дед, ты его считаешь уродом, и он больше не должен ходить в это кафе, что рядом с твоим домом. Скажи ему что-нибудь.
На том конце трубки занудели длинные гудки. Внизу живота скрутило, и потеплело. Выбежать бы, но дверь будки была перегорожена тяжело дышащим Костей.
– Его, наверное, нет дома. – Быстро прошептала.
– Жди. Это старик, ему дойти надо до телефонного аппарата.
Гудок. Еще один. Мимо проехал красный автобус, совершенно пустой. Всё же остальное вокруг как будто замерло, ни один куст не трепало ни единым порывом ветра.
– Ало! – Старческий требовательный голос, скрипом оборвал возможность избежать этого звонка. Дыхание участилось, а стук сердца заглушал мысли.
– Ало, кто это? – Старик вслушивался в сопение в трубке. – А? А ну хватит хулиганить!
Она не смогла выдавить из себя ни слова. Что ему сказать? Чтобы больше не приходил? Ну и что, ей можно и не такое сказать, из-за той истории половина города считает её ненормальной. Неужели какие-то слова могут остановить другого человека? Наверное, можно ранить, обидеть сказанным, но неужели телефонный звонок может изменить привычку? Зачем они здесь?
Она очнулась от того, что Костя грубо трепал её по плечу. В трубке частили гудки.
– Ты молчала! – Лоб его был сморщен, как вода озера, разошедшаяся кругами от кинутого с размаху камня. – Почему ты так ничего и не сказала старику? Он же спрашивал! – Костя немного задыхался, поэтому слова смазывались на конце, и сливались в одно комковатое, длинное слово.
Они вышли из будки, и медленно шли по дороге. Машин совсем не было. Костя продолжал что-то говорить, но его невозможно было расслышать, Люду словно ударили со всего размаху, и непрозрачная густая пелена заволокла всё так крепко, что она различала какие-то звуки, но не могла ничего услышать. Механически плелась следом за ним, но ничего не слышала, и не чувствовала.
– В общем ты провалила это задание. Мы идем к нему домой. – Вдруг донеслось нарастающим гулом из липкой противной тишины, гудящей по всей голове. Он резко встал, и развернулся всем телом.
– Но зачем? – В один миг пелена спала, яркий свет резанул больно по глазам, звуки обрушились со всей ясностью и силой. Руки механически потянулись потереть глаза, и убрать назад растрепавшиеся волосы.
– Я его отвлеку, а ты должна будешь забрать что-то ценное из его дома. Так ты сможешь компенсировать свой провал с телефонным звонком.
– Пробираться к деду в квартиру это слишком. Я не хочу ничего воровать.
Он подошел к ней вплотную так, что она снова почувствовала его запах. Детское мыло, и теперь еще примешивался гель для бритья.
– Скажи мне, Люда – Он не улыбался – Тебе нравится этот дед?
– Нет, но… – Тут он резко перебил, и сжал ладони.
– Он выводил тебя из себя, и ты его ненавидишь. Такие как он не должны быть рядом. Мы чистим лес от мусора, мы чистим дворы от лишних людей, и от уродов. Ты теперь одна из нас. А дед пусть сидит дома. Ты особенная, понимаешь? Ты не такая, как они все. – Он провёл рукой вдоль улицы. – Люди всю жизни живут с завязанными глазами, не задумываясь, что можно жить иначе, что они здесь не просто, чтобы есть, пить, спать. Но для этого и нужны такие, как мы. Ты со мной, или я ошибся?
Он смотрел пристально, не отводя холодные, голубого цвета глаза. – Или ты такая же, как они все? – Губы изогнулись насмешливой, брезгливой дугой, напряженно ожидая, что она ему ответит. Люда молчала.
– Ты со мной? – Он всё еще держал её за руки.
– Да, я с тобой. – Она говорила чуть слышно.
– Ты моя хорошая. – Он отошел к невысокой, метровой бетонной перегородке, что отделяла тротуар от парка, сел на неё, и закурил. Потянуло горьковатым ментоловым дымом.
– Вот его адрес – Он вытащил из заднего кармана брюк вырванный из адресной книги и сложенный вчетверо листок. – Это рядом с твоим домом. Пойдем прямо сейчас, я скажу, что мы из жилищной службы, и нам нужно проверить показания счетчиков. У тебя есть блокнот и ручка? – Она кивнула. – Пока я запишу всё, что он мне покажет, у тебя будет минут пять, чтобы взять что-нибудь ценное из комнаты.
Дед жил в точной копии её дома. Люда надеялась, что дед раскричится, что они мошенники, и не пустит к себе. Но, всё оказалось, наоборот.
Распахнув дверь, и выслушав реплику Костика, что, не замолкая говорил, дед молча впустил их к себе.
– Я вас ждал. – Коротко бросил он, пристально глядя на Люду. Осуждающе. – Проходите.
Коридор был тускло освещен лампочкой, висящей на шнурке. Серые обои, никакой мебели, кроме табуретки с телефоном напротив входной двери. Костя прошел вслед за дедом вглубь картины, не бросив ей ни единого взгляда. Они что-то шумно открывали, хлюпнул задетый локтем чайник. Она вздрогнула, и продвинулась чуть дальше по коридору.
На стене слева висела икона в массивной пластиковой раме, точнее это была не совсем икона, а вырезка из журнала. Ясноокая Мадонна, с яростно сосущим грудь младенцем. Синие одеяния, красные шарфы, небрежно накинутые сверху.
Эта репродукция, окантованная тяжелой рамой, как будто позолотой покрытой, её всегда пугала. Всегда казалось, как будто женщина сейчас отведёт свой блаженный взгляд от младенца, и улыбнётся, а там два ряда острых зубищ, что растерзают тебя, как только младенчик наестся. «Матери тоже нужны жертвы» – не поднимая взгляда как бы говорит она. «Сейчас-сейчас, грудь уже почти пустая». Медленно поднимает подбородок и взгляд почти метнулся на тебя. «Еще чуть-чуть, кушай малыш до последней капельки. А она никуда не денется. Ей некуда бежать».
Лязгнула соседская дверь на лестничной площадке, по ногам потянуло сквозняком. Люда почти заставила себя отойти от этой картины на стене. Взгляд скользнул ниже, на небольшой комод на ножках. Внутри лежали старые истрепанные журналы, газеты, тапочки, торчащие сбоку, и сложенные резиновой подошвой к подошве. На гладкой зеркальной поверхности стояла большая хрустальная пепельница, внутри которой лежало широкое золотое кольцо, мелкие монеты, ключи.
За пепельницей была прислонена боком очень маленькая рамка с черно-белой фотографией девушки лет двадцати. Неулыбчивое лицо, покрытое веснушками, светлые волосы, летний жаркий день.
Прислушавшись, что нет рядом шагов, и оглядевшись по сторонам, она сунула эту рамку к себе за пояс брюк, и накрыла майкой сверху. Почти сразу же вышли Костя и дед. Костя, бросив взгляд на немного торчавшую майку, чуть улыбнулся.
Он не появлялся три дня. У него был её номер телефона, но он так ни разу и не позвонил. На третий день за окном раздался долгий громкий свист. Окна комнаты выходили во двор, и Люда сразу поняла, что это он пришел. Выглянув, увидела его стоящим рядом с забором, недалеко от дома, и смотрящим в нужное окно.
– Я гулять. – Папа сидел спиной в большой комнате, и смотрел телевизор.
– Не до темноты, Люд. – Он кивнул, не оборачиваясь. Она быстро переоделась, вышла. Перед тем, как открыть дверь квартиры, она затаила дыхание, чтобы не стошнило от чужих запахов на лестничной площадке, и вприпрыжку сбежала вниз по лестнице, чтобы не встретиться с соседями у лифта.
Костя стоял на том же месте, что она его видела из окна.
– Привет.
– Мы сегодня идем в лес. – Он кинул в руки какой-то мешок. – Одень это.
– Что это? И куда мы идем? – Люда чуть растопырив руки неловко держала в руках пакет. Она была в юбке, и пушистой сиреневой кофте. Самое то для прохладного вечера.
– Какая тебе разница? – Он, не улыбаясь сощурил глаза, и, казалось, искренне не понимает, как можно задавать вопросы в этой ситуации.
Она немного помялась. – Ну, я тогда сейчас вернусь. – Дома отец, и надо будет, наверное, как-то ему объяснить, зачем я вернулась переодеться. Или, может, прямо в подъезде переодеться? Так проще, и объяснять никому не нужно.
Она вышла из подъезда через десять минут в черных мужских спортивных штанах, и большой, на пару размеров больше, черной майке с длинным рукавом.
– Так куда мы идем? – Она спросила, натянуто улыбаясь, и закатывая рукава до локтя, чтобы не быть похожей на Пьеро, со свисающими длинными тубами ткани ниже пальцев рук.
– Мы идем в лес – На ходу бросил Костя, затягивая потуже веревки на штанах. Только сейчас она заметила, что он одет в точно такие же штаны, и черную майку с длинным рукавом.
Это было одно из его правил, почти не разговаривать. Бывало, на него что-то находило, и он начинал о чем-то расспрашивать, но никогда ничего не говорил о себе, и не разрешал задавать вопросы.
Люди на улицах не обращали на нас никакого внимания, словно каждый день тут проходили пары, одетые одинаково в черное. У неё в руках все еще болтался пакет из-под вещей, что дал Костя. Туда же полетели её пушистая кофта и юбка, она так и не придумала, где можно спрятать их в подъезде, и так и несла этот мешок с собой.
Увидев лавку, плотно стоящую спинкой к дереву, она молча добежала до дерева, всунув пакет в зазор между деревом, и спинкой скамейки.
В черной майке было жарко. Она постоянно оттирала о штаны липкие холодные руки, неприятно обтянутые хлопковой тканью. Шли молча. Каждый раз, когда Люда пыталась начать разговор, он рукой останавливал её, хмурился, и отводил глаза.
Тогда Люда просто стала глазеть по сторонам, насколько это позволял быстрый темп ходьбы. Вглядываться в чужие окна, отмечать, что в этом дворе никогда не была, что вот тут вообще нет людей. Каруселью мелькали деревья, небольшие заборы, однотипные дома, какие-то фотографии собак на столбах, где обычно махрами свисает бумага объявлений.
В этом районе города ей всё нравилось, и никогда не казалось чужим. И устройство дворов, и суровость людей, и близость лесопосадки, которую все называли просто лес.
В лесу иногда происходили нехорошие вещи. Так где угодно могут произойти нехорошие вещи, даже в школе. А в лес просто не нужно соваться в темное время. Там, конечно, мрачновато даже днем, из-за того, что почти все деревья – это ели. Широкая тропа, идущая через всю посадку, выходила на пустырь с заброшенной стройкой. Там она не была ни разу.
Это была его игра. Они считали себя особенными, теми, кому всё можно, кто делает этот мир лучше. Он придумал, что все они мусорщики, и должны чистить город. По-разному. И действительно, разные группы ребят ходили с пакетами по городу, собирали пустые бутылки, банки и бычки. Обычно вечерами, чтобы никто из случайных прохожих не узнал, и не увидел. Потому что чистили они город не только от сигаретных бычков, и бутылок.
