Kitabı oku: «Изнанка», sayfa 3
Вечерами, он ждал её в гараже, недалеко от школы, они переодевались, и шли с фонариками, пакетами, и палками. Обычно ходили по паркам, или по набережной, если совсем стемнело, или по лесу, если было еще светло.
Они всё делали в тишине. Люде не нравилось молчать, но нравилось проводить время вне дома. Начались каникулы, подруга Катька уехала в начале лета на дачу с мамой, и до сентября ее в городе не было.
Папа по утрам по-прежнему заходил будить ото сна. Тихонько стягивал одеяло со словами «Доброе утро. Петушок уже пропел, пора вставать, моя красавица».
Люда ждала его каждое утро, даже если пришла за три часа до того, как он появлялся в её комнате. Ей казалось, эти утра были лучшим, что было в тот момент в жизни. «Петушок уже пропел» – Заходил он через десять минут, если она опять засыпала, и не появлялась на кухне.
У отца был мягкий, ватный голос, совсем не грубый, и не мужской. Мама же наоборот никогда ничего не спрашивала. Она работала бухгалтером, но в последнее время брала дополнительную работу вечерами, и почти не появлялась дома.
В тот день, когда Люда нашла мамин блокнот, она проспала. Пришлось собираться с мамой. Вынырнув из сна, она медленно водила глазами по комнате, пока не вспомнила, что папа вчера просил завести будильник и сказал, что его не будет несколько дней дома.
Мама сидела на кухне. Неторопливо прихлебывала кофе, и улыбаясь, быстро и очень тихо что-то говорила в трубку телефона, протянутого за черный шнур из прихожей в кухню.
– Привет, мам. – Мама вздрогнула, и перестала улыбаться. Лицо её так быстро сменилось с приветливого, и почти счастливого выражения на унылую, застывшую маску. Улыбка медленно сползала в напряженную пружину.
– Тетя Наташа заболела, вот как-то поддержать надо. – Она шумно, не попрощавшись положила телефонную трубку на рычаг. – Как дела?
Люда нащупала в кармане домашнего халата кусок бумажки. Показала ей. – Смотри, это было мое желание на Новый год. Я и забыла. Так давно этот халат не одевала. – На длинной полоске бумаги была одна строчка «Хочу уехать».
– Что это? – Мама равнодушно смотрела в окно.
– Я тебе рассказывала, мам. На новый год мы с Катькой подписались в школе на одну программу английского языка. Ну, когда тебе приходит только адрес, и ты отправляешь на него какой-то подарок, типа открытки и шоколадки, и письмо. С того адреса мне так и не ответили, зато мне пришло письмо из Техаса.
– И что тебе пришло? – Мама одним глотком допила давно остывший кофе, быстро встала и пошла в комнату одеваться. Люда, отставив чашку с чаем, пошла за ней, всё еще держа бумажку в вытянутых перед собой руках. Сейчас мать уйдет на работу, и неизвестно, когда выпадет шанс еще немного пообщаться.
– Мне пришла маленькая коробочка с растаявшими конфетами. Не помню города, но улица называлась Idle creek, Холостой ручей! Пустота. – Мать ходила по квартире, из комнат в комнату, будто бы что-то ища. – Понимаешь, мам, они добровольно поселились на улице, на которой ничего не происходит. Всю жизнь прожить просто так, не видеть и не хотеть впереди ничего. Понимаешь, мам? – Она сама не понимала, почему именно сейчас она всё это говорит без остановки, без особого смысла, но замолчать не смогла.
– Я не хочу жить так. У нас весь город – это одна длинная улица idle creek. А может и не так. А может я сама становлюсь этой улицей, этим пустым ручьём. И она все шире с каждым годом. Вместо тропы она становится пешеходной дорогой к домам, а потом, а потом появляется шлагбаум, чтобы никого не пускать. Да, наверное, можно таскаться с этой улицей по любым городам мира и все равно ничего не произойдёт. Ничего не изменится, понимаешь? – Она быстро и часто дышала, выпалив всё на одном дыхании.
– Нет, не понимаю. При чем тут улица? А что там еще было? Конфеты? – Мать нахмурилась.
– Вот именно. Все ты понимаешь. Просто у тебя там уже заасфальтировали дорогу. И не шлагбаум, а контрапункт стоит, мама!
– Так! – Мать поджала губы, но вместо того, чтобы огрызнуться, неожиданно зевнула, медленно потягиваясь руками в обе стороны. – Обед в холодильнике найдёшь. Мне пора. – Она стояла, пытаясь одной ступней, без помощи рук надеть синюю туфлю, шаря рукой в сумке.
– Ты меня не слушаешь! – Люда чувствовала, как раздуваются её ноздри. Она покрутила в руке ключ, и быстро спрятала его.
– Ты не видела мой ключ?
Люда достала его изо рта, прямо перед лицом матери, уверенная, что это произведёт эффект взорвавшейся бомбы.
– Спасибо. – Пробормотала мама, взяв ключ, не глядя на неё, шаря глазами по полкам, и пробормотав – Да куда же мой блокнот рабочий делся, у меня вся жизнь там.
Закрывая дверь, она крикнула в тишину квартиры: «Суп в холодильнике», немного покрутила мокрый ключ, а руках, но даже не успела задать вопрос почему, лампочка загорелась, и она, не поднимая головы, с чуть зарозовевшимися щеками вошла в тёмную кабину лифта.
Дышать было тяжело. Люда развернулась на пятках, пошла в свою комнату и бросилась на кровать лицом вниз.
Через час она зашла в родительскую комнату, и перевернула ящик за ящиком, коробку за коробкой. Нашла пару новых платьев, спрятанных в чёрный чехол для верхней одежды. В выдвижном ящике с нижним бельём под дешевыми «домашними» хлопковыми трусами, как их называла мама, лежал красный блокнот.
Прочитав все записи, она выудила из подкладки рюкзака, через дырку размером с кулак, помятую пачку сигарет. Вышла на балкон, и закурила.
«Как же я тебя ненавижу!»– Стучало в висках.
«Как. Же. Я. Тебя. Ненавижу» – Сказала она вслух.
Глава 4. Собачки
Вечерами в июле жара не спадала. Она, казалось, каплями оседала по коже. Черными дымящимися шашками прожигала легкие изнутри при каждом вдохе. В черных костюмах было невыносимо жарко, но зато пот был не заметен. Отойдя от гаражей, они двигались в сторону реки. Красное, распухшее лицо было невозможно скрыть, как и потрескавшиеся губы, и чуть сорванный, сиплый голос.
– Расскажи мне, как это было? – Костя вдруг остановился у большого дерева, и взял её за руку. Она не понимающе уставилась на него.
– Ну, про ту историю в школе – Он буквально вцепился взглядом, не отпуская не на секунду из виду опухшее красное лицо. Но только на пару секунд, потом расслабился, и его рука мягко легла на её. – В школе, в апреле.
– Я не хочу говорить об этом.
– Пожалуйста. – Он сжал руку крепче, а вторую положил на плечо. Просительно, непривычно мягко протянул он.
Она помялась немного, но он тоже молчал, только рука тяжелее давила на плечо.
– В этом году еще снег был в начале апреля – Она чуть прикрыла глаза, и мысленно перенеслась в школу. Светлые стены коридора, измызганный линолеум, нет окон, только двери торчат открытыми глазами, пока не начались уроки. Каждую перемену класс разбивается на небольшие компании, и кто-то идет курить на задворки, кто-то стоит у подоконников, а кто-то идет за едой.
– Я после уроков пошла покурить, там, где гаражи. – Голос осел, и сипел трубой, вот-вот совсем закончится – Я не знала, что они тоже пойдут за мной.
– Кто они? – Он внимательно, и даже ласково смотрел на неё.
– У меня не сложилось вообще с одноклассницами. Есть Катька, но её в тот день не было. Может поэтому они и выбрали этот день. Три девочки из класса. Они подошли, сказали, что я такая же уродина, как и мой отец, и что мне не место среди них.
– А ты?
– А я стояла, как вкопанная, и слова не могла сказать. Они вертелись вокруг, трогали мои руки, постоянно повторяли, что я уродина.
– А ты им что-то ответила?
– Им не нравилось, что я молчу. Когда они начали толкать меня, бить руками по ключицам и плечам, я чуть не упала. Руки положила в карманы, в одном из них были большие портняжные ножницы. Острые. Я про них совсем забыла, одела зимнюю кофту в этот день, и случайно нашла вот так.
– У тебя вот так просто лежали в кармане ножницы? У меня обычно пустые карманы.
– Я украла. Не знаю почему, за полгода до этого случая, взяла в одном месте, и не вернула. Мне нравилось трогать острые края, засунув руку в карман. Мне кто угодно мог говорить, что угодно, и в этот момент, мои руки были в карманах, и я чувствовала себя бессмертной что ли. – Она немного улыбнулась, пытаясь не заплакать. Губы чуть дрожали, и она не могла говорить быстро, поэтому делала большие паузы, и громко вдыхала воздух через рот.
– А что потом случилось?
– А потом они уже почти собрались уходить, перемена заканчивалась, они добились, чего хотели: я стояла красная, как рак, с горящими ушами, и полыхающими щеками, еле-еле сдерживаясь, чтобы не закричать, или заплакать. Они отошли уже на несколько шагов, когда Олеся, это заводила у них, она отделилась, и, повернувшись обратно, она плюнула себе на руку, а, подойдя, начала водить мне по лбу. Не помню, что она точно сказала тогда, но что-то про то, что нужно узнать, где мой порог стойкости и молчания.
А потом она сказала: «Я хочу, чтобы ты заплакала» – По щекам побежали теплые капли. Костя, затаив дыхание, слушал. – Время в тот момент как-то растянулось, мне казалось, она целую вечность водит измазанной ладонью по моему лбу. Я даже не успела подумать ничего толком, схватила одной рукой её за запястье, чтобы не убежала, а второй свободной рукой достала ножницы, и воткнула до середины, почти не глядя, куда попала. Попала в бедро. – Она замолчала, рассматривала свои старые кеды, чуть мокрые от вечерней росы.
– Они позвали на помощь? – Он восхищенно смотрел, чуть раскачиваясь на пятках.
– Да, но не сразу. Я убежала домой, и в школу уже после этого случая не возвращалась. Там учиться оставалось пару месяцев.
– И что потом с тобой было? А что родители тебе сказали?
– Встречи с психологом. Если решат, что я вменяемая, то меня переведут в другой класс, или другую школу. Даже не знаю, что хуже. В моей школе, кажется, все знают уже про этот случай. – Она тяжело вздохнула, и исподлобья мельком посмотрела на него. Его щеки разгорелись, Костя улыбался. Он почти никогда не улыбался.
– Ты находишь это все смешным? Или веселым? – Она спросила с недоумением, и чуть треснувшим голосом. Стемнело очень быстро, Люда не заметила, что они стоят посредине дорожки, не дойдя и десяти метров до реки. С двух сторон были редкие деревья, из-за которых светились окнами пятиэтажные дома.
– Почему ты не отвечаешь мне? – Она, пройдя несколько метров, остановилась. Костя тоже встал. Его лица не было видно совсем, глубокая тень от дерева закрывала его до подбородка.
– Потому что я не хочу тебе отвечать, Люда. Потому что это не важно, что я думаю.
– Но я же рассказала тебе всё, как ты просил.
– Вот и умница. Ты большая молодец. И это всё, не спрашивай ничего больше. – Он отвернулся, и быстро пошел к открытой калитке, отделявшей дорожку от пляжа. Запахло сырым погребом, и старыми сгнившими ракушками. Вода, рокоча шумела, разбиваясь о прибрежные бетонные плиты.
Переходя через черную металлическую дверцу, она споткнулась о неровный кусок бетона, положенный, чтобы сюда не заезжали мотоциклисты, и полетела бы вперед, в кусты или просто упала на квадрат асфальта, но Костя перехватил её за секунду до падения, и, крепко сжав за талию, удержал. Их обоих сильно качнуло, но оба удержались, и не упали. Отпустив, он сказал: – Ты такая мягкая.
– Что? – Она ничего не понимала. Его лицо было очень близко.
– Что ты мягкая и приятная, больше я ничего не имел в виду. – Его идеальная фарфоровая кожа сильно контрастировала с темными волосами, что, растрепавшись, разметались на глаза и скулы. От него сегодня по-новому, непривычно пахло кисло, табаком, и чуть уловимо незнакомой туалетной водой. Он разжал руки, и легко пошел к воде. Сердце её вырывалось наружу.
На набережной было холодно из-за ветра. Людей почти не было, прошло несколько теней с собаками, на большом от них расстоянии. Люда выкопала яму в песке, сложила собранные по пути палки. Костя приволок бревно, на котором можно сидеть, набрал тонкие сухие прутики травы, что клочками прорастала через песок, но костер не разгорался.
– Не горит! – С досадой выплюнул он в воздух. – У тебя же была книжка какая-то с собой, давай ее сюда – Его голос повис холодным приказом в воздухе.
– А зачем тебе? – Книжку она купила сегодня утром, и было жалко её даже доставать из сумки.
– Костер не горит, нужна бумага. – Чуть мягче ответил он.
– Я не дам тебе рвать книгу и пускать ее на растопку костра.
– Дай-ка сюда книгу! – Требовательно прикрикнул он, но видя, что это не помогло, замолчал на несколько секунд. – Пожалуйста! – Голос в мгновение стал жестким, звенящим, словно новогодний серебряный дождик с елки превратился в сосульки. Она стояла, не шевелясь, и не отвечая.
– Дай сумку! – Он вытянул прямую руку в её сторону, ладонью вниз. Люда отшатнулась от него, но он дотянулся до сумки через плечо, расстегнул молнию, и, пошарив внутри, вынул книгу.
Люда выпросила у отца денег этим утром, и пару часов провела в магазине, ощупывая витрины глазами, не отвечая на вопросы продавцов, чем бы её помочь. В сумке был еще большой блокнот, кроме книги. Он знал это. Должен быть знать, раз так долго там водил рукой. Но вынул книгу.
– Рви! – Протянул ей. – Листов десять будет достаточно.
– Я не буду рвать мою книгу – Голос дрожал, и уходил выше, чем обычно.
– Я люблю тебя. Ты всё правильно делаешь. – Мягко произнес он, покачнувшись, и приобняв за плечи, поцеловал её в лоб. Ветер как будто стал тише, но из-за волн не было ничего больше слышно, ни города, ни машин, ни деревьев. Все слилось в мерцающий огромный шар, зависший, и пульсирующий посредине ничего.
Костя вложил книгу ей в руки – Рви!
«Люблю тебя» – Эхом отдалось внутри. Она даже не думала никогда на эту тему. Не разрешала себе думать. Он никогда ни на что не намекал, их вылазки были похожи на походы юннатов. Обычно они шли по лесу, выискивая пивные смятые банки, пачки от сока, разорванные и насаженные на поломанные кусты. Размазанные презервативы. Окурки. Рваные пакеты. Винтовые бутылки всегда прятались в самой глубине кустов, будто их больше всего стоило стесняться, и прятать нужно было покрепче, чтобы никто не увидел. Люда часто просто шарила по густым кустам рядом с черными выжженными кругами по земле от кострища – стопроцентная удача, там всегда были бутылки из-под водки, и дешевого коньяка.
Когда они уставали собирать мусор, то бросали черные пакеты, садились прямо на землю, закуривали, сидели молча. Даже если она начинала что-то говорить, он обрывал на полуслове, но и это были лучшие моменты тех дней.
Он замер, не отводя взгляда от книги в её руках. Люда послушно, как будто под гипнозом, вырвала клок первых страниц из ни разу еще не хрустнувшей корешком книги. Костер разгорался с трудом, но странички схватились сразу, буквы почти стекали, ничего нельзя было разобрать, только отдельные слова.
«Живот разорван»
«Мелочи»
«Она была»
«Была»
«И ты»
Костя, не останавливаясь, дул в центр огня. Но полено было сырым, или просто непригодным для костра, торчащие прутики обуглились до основания, а само дерево гореть не хотело. Тогда он вытер лоб рукой, немного измазавшись в саже, и зачерпнув песка, протер руки.
– Люда! – Он, кажется, не в первый раз повторил её имя. По интонации было понятно, что он зол. Очень сложно произнести «Люда», не смягчив губ, не улыбнувшись уголками, но он умеет разломать звуки по частям, так что «Лю» становится холодной стекляшкой, а «Да» выдыхается, как ругательство. Глядя на его глаза, ей захотелось отвернуться. Голубые, ничего не вырезающие и это Лю-Да острой прозрачной стружкой вылетающее из-под льда.
– Хватит на сегодня. Пошли, я покажу тебе кое-что. Сегодня всё не складывается, так что, наверное, пора. – Он одним движением развернулся, и быстро зашагал в сторону выхода с пляжа.
Книжка валялась у ног. Я автоматически подняла ее, отряхнула, и послушно поплелась следом, заталкивая её в сумку. Только у дома я как будто очнулась, стряхнула пыль со штанов, и, оглядевшись, спросила: – А мы куда идем? Мне домой хорошо бы попасть до двенадцати, мама сегодня вроде не работает, она раньше обычного придет.
– Это сюрприз – Мрачно и очень непразднично пробубнил он.
– Звучит как начало какой-то зловещей сказки.
Он промолчал.
– Подул холодный осенний ветер, принес запах костра, и паленой плоти. – Люда, словно стихотворение читала, с выражением произнесла это вслух.
– Кто это придумал? – Чуть обернулся, и на лице проблеснуло любопытство.
– Никто, это я только что сказала. Сейчас мы зайдем в лес, и провалимся в яму, заваленную листьями. – Она хихикнула.
–Не болтай чепухи, мы идем в гараж. – Он развернулся, и быстро зашагал впереди. Приходилось почти бежать, чтобы не отстать.
Действительно, они шли по темной дороге, идущей в обход домов. Фонарей тут никогда не было. Люда иногда спотыкалась, но ни разу он не подхватил, и, кажется, даже не замечал, что тут кто-то еще есть, кроме него. Порыв ветра принес горсть капель, где-то пролился дождь, но до них пока еще не дошел. Из пролеска через дорогу потянуло дымом. И жженой резиной.
Наконец пришли. Он долго возился с замком. Люда бывала здесь пару раз, они заходили иногда сюда, за мешками, и вещами. Внутри гаража она толком не была ни разу, потому что основная часть была занавешена тряпками, а ей и в голову не приходило поинтересоваться, почему все закрыто. Костя бы всё равно не ответил.
Зашли в гараж. Вонь тут стояла невыносимая, как будто на помойке оказались. Плотная темнота опутывала при первом шаге внутрь, было ощущение полной слепоты. Чуть привыкнув, глаза различили белесые пыльные тряпки, маячившие по краям, покачиваясь от воздуха, ворвавшегося вместе с открытой дверью. Ей показалось, что не только простыни раскачиваются по углам, а что-то еще. В животе шевельнулся липкий страх.
– Я хотел сказать тебе вот что сегодня. – Костя нащупал её руку, и коротко сжал. Получилось что-то вроде неловкого рукопожатия. – Ты большая молодец. Мы весь месяц очищали лес и набережную от мусора. – Он ненадолго замер, держась одной рукой за край ближайшей к нему простыни. – Так вот, я думаю, нам нужно переходить на следующий уровень. У нас много работы впереди.
Он начал отдергивать тряпку за тряпкой, пыль поднялась такая, что глаза защипало, и в горле запершило до сиплого кашля. Глаза резало от слез, но, привыкнув к темноте, стало видно, что находится внутри гаража. Свет от луны снаружи был слабый, но позволял разглядеть, что повсюду за простынями висели черные мусорные пакеты, перемотанные толи веревками, толи скотчем, сосульками нависающие под крышей.
Вонь усилилась, словно кто-то выкрутил ручку запахов на максимум. Наведя фонариком на один из пакетов, Люда вскрикнула. Луч бессильно метался от одного кокона к другому, часть из них была прозрачной. Через целлофан было видно месиво шерсти, вывернутых собачьих морд, скалящихся в последнем крике, бесформенных частей, слипшихся в черном, тягучем комке, и давно уже не живом. – Это собачки. – Вырвалось сиплым вскриком у неё. Пахло, значит, вовсе не помойкой. Холод сжал желудок, полз по спине наверх, стучал кровью по вискам.
После этого мы больше не встречались. Как и до этого лета. Как будто одели сползшие маски с дыркой для глаз , опасаясь быть узнанными, и разошлись по разным паркам, искуственным насаждениям вдоль старых девятиэтажек. Ковырять кусты, в поисках розовых резинок, использованных прокладок, мягких, полных неизвестно чем пакетов. Стараясь не наступать на кучки засохшего дерьма и обходить лужицы блевотины. Я думала, что видела всё, что можно увидеть при дневном свете. Идти за лучом его фонаря не хотелось. Больше не хотелось.
– Ты же не любишь уродов! Разве нет? – Это было последнее, что он спросил. Разочарованно, с нажимом.
– Я больше не могу! – Её вывернуло прямо в гараже. И еще раз. От запаха блевотины мутило еще сильнее, и она медленно, согнувшись и держась за живот, пошла к выходу.
Он молча стоял там, внутри. Сложив руки крест-накрест на груди. Прямой, и почти как святой, в дыме оседающей пыли, подсвеченный снизу её выроненным фонариком.
На улице стало легче. Её еще раз вырвало. Чуть шатаясь, она пошла прочь, не оборачиваясь. «Не могу» стучало в голове. Она шла, повторяя это, ускоряясь, и ускоряясь, а потом и вовсе побежала.
Пока она нарезала круги вокруг дома, не решаясь зайти, почему-то вспомнила статью из газеты, что она читала на прошлой неделе. Говорят, мясо коров, которых любили, вкуснее. Поэтому некоторые фермы так гордятся таким мясом. Они обеспечили коровам просторный хлев, свежую траву и быструю смерть. Они их правда любили. Я представляю, как фермер заводит любимую буренку Алёнку на скотобойню, гладит ее по шершавому носу, по мягким ушам, по большой спине. Она его знает. Фермер говорит ей в ухо что-то, может про то, как тихо внутри и спокойно. Может он ее искренне любит? Просто вот такой короткий цикл любви. В самом расцвете вкуса. Пока возраст мяса позволяет продать Алёнку по наивысшей цене мраморной говядины.
