Kitabı oku: «Изнанка», sayfa 5
Глава 7. Дед.
Отец домой всё не возвращался. И не звонил. От мамы тоже не было никаких вестей. Она несколько дней моталась по улицам, нарезая круги вокруг её района, но боясь отходить далеко от дома. На третий день, рано утром она набрала номер телефона деда из кофейни.
– Алло. Кто это? – Скрипучий голос затрещал через помехи связи. Люда молчала, не зная, зачем она звонит ему, и что хочет сказать.
– Алло? – Повторил он и всхлипнул. Она отчётливо увидела его лицо с тонкой прозрачной кожей, и бугристые кисти рук, как бисером расшитые шишками, что сейчас очень крепко, до посинения сжимают трубку. Вот он стоит и смотрит в стену, ведь у него телефон стоит на табурете, в коридоре при входе в квартиру, как и у них дома.
– Нина? Нина, я так устал. Нина, где же ты сейчас? – Дед, кажется, забыл нажать отбой, и говорил просто в пустоту коридора, слова эхом метались между стен. Горький комок сжал ей горло, перехватил сжатой ладонью связки. Тихое сипение всхлипом вырвалось из груди. Хлопнула трубкой. В квартире стояла тишина, только часы простенько тикали, равнодушно отмеряя каждый прожитый миг. Она сходила в душ, и с мокрыми волосами, неприятно замочившими майку сзади, выскочила из дома, побежав по лестнице вниз, не дожидаясь лифта и зажав под мышкой завернутый в газету сверток.
В кафе за углом пахло ванилином и дрожжами. Вчерашнюю выпечку посыпали из пакетика белой смесью, и несли разогревать в духовке. Дед сидел на своем обычном месте, и подперев лицо рукой, смотрел в окно. Перед ним стоял обычный стакан с кофе, но он не отрываясь, словно боясь пропустить что-то, смотрел в витрину окна. В этот раз перед ним не было ни книжки, ни журнала, ничего.
Люда мялась у входа, соображая, будет ли кричать и ругаться дед, если она сейчас подойдёт к нему, или нет. «Отдай. Просто положи на стол» – Говорил ей внутренний голос.
«Он разорётся, или вообще пойдёт в милицию». – Отвечал внутренний голос. Надо было принимать какое-то решение, и было качнувшись в сторону входной двери, что была всего в шаге от нее, она, сжав зубы, и почти зажмурившись, подошла и присела за тот же столик, напротив этого самого деда.
– Давно я тебя тут не видел. Месяца два или три. – Дед говорил спокойным, не скрипящим голосом. Люда склонила голову, выложив сверток на стол, и молчала. Дед кивнул, но разворачивать не стал.
– Выходит это ты мне звонила в понедельник?
– Угу. – Не поднимая глаз от пола, кивнула она.
– Не убегай, я не… – Он осекся, встретившись с ней взглядом. – Я не обижу тебя. – Голос его, очень спокойный, медленный, не торопящийся, и правда не вызывал, не требовал, и, кажется, вовсе был спокойным.
– Мне очень жаль, что я так поступила.
– То, что ты украла фотографию моей дочери? – Он с интересом рассматривал её.
– Да, это была глупая игра. Я не хотела, правда.
– Игра, говоришь? Ну в любой игре бывает момент, когда можно отказаться. Главное его не упустить.
– Я уже не играю. – Пробубнила она еле различимо, всё еще поджимая губы, и глядя куда-то вниз через стол.
– Хорошо, если действительно так. – Он откинулся на спинку стула, и громко прихлебнул из белого стакана с кофе. – Ещё называют это кофе, бурда настоящая, фирменная!
– Так это ваша дочь на фотографии была?
– Да, Нинка. Надеюсь, только не была, а есть. Поругались мы с ней, она и ушла от меня. Я тогда думал, вернётся, куда она денется. А потом обошёл всех друзей ее, все места, где она бывала, на курсы эти тряпичные даже ходил, куда шить и танцевать она таскалась, а там нет никого. И всё.
– Что всё?
– Всё, как и есть всё. Уехала куда-то, а новый адрес никому не сказала. Уж я сколько ходил, на коленях стоял у балбесок этих, подружек ее. Видимо действительно ни гугу, никому не сказала куда, зачем и куда едет. Обиделась. Эх, тоскую я по ней.
– Как вы все это незнакомому человеку говорите так просто? – Люда подняла глаза.
– Это когда осколком в вене остро торчит, жилы точит, когда вчера случилось. Это тогда и рта не можешь открыть. А когда время проходит, когда ты уже и унижался, и не спал ночей, проклятых этих ночей, тогда уже почти всё равно становится. Одиночество оно ведь тоже только первое время разрывает по кускам. А потом как-то пусто становится, и потихоньку острота спадает. Я долго молчал, бросался на людей. Эх, соседи меня и ненавидят, до сих пор зовут сумасшедший дед.
– М-да.
– Ну а ты чего? не от хорошей жизни же пошла в абы какую квартиру. Далась тебе эта фотография.
– Это игра была, я должна была что-то унести. От вас. Что-то ценное. Я подумала, что самое ценное – это вот эта фотография. А тот, кто придумал это всё разозлился.
– Ну а до игры-то что было? Не просто же так ты с этими игроками отказалась заодно? С мамой что ли поругалась?
– Нет! – Это прозвучало слишком громко, на них оглянулись с ближайших столиков. Она, хлюпнув носом коротко бросила. – Слишком остро еще.
– Чтож, понимаю. – Дед громко прихлебнул из стакана.
Помолчали.
– Знаешь, о чем я сегодня думал? Мне по утрам чаще старая былая жизнь как-то приходит на память. Живу прошлым в какой-то степени. Вот сюда начал выбираться, когда понял, что это начало конца. Прошлое затягивает. И сны снятся все про деревню, где я вырос. Я сегодня утром сон видел, про цветущие абрикосы. И вспомнил один случай, мне лет 13 было. Надо же, когда-то это была катастрофа, а сейчас не приснись мне цветущее дерево, я бы и не вспомнил об этом случае.
На все лето меня отправили, как всегда, к деду в деревню. Дед был старый, требовательный. Вкусного в доме не водилось, если бывал белый хлеб, то я, тайком вымачивая его в воде, и обсыпал сахаром, представляя, что это пирожное. В это же лето к нему приехала моя троюрная сестра, я её ни разу до этого не видел. Рыжая, очень худая, с коричневыми веснушками по всему лицу, мне она показалась тогда настоящей уродиной. Спали мы все втроем в одной комнате. Дед на старой кровати, а мы на раскладушках. Смотрели старый телевизор минут сорок перед сном, потом дед гасил во всем доме свет, и мы, долго ворочаясь на раскладушках, засыпали.
Мы мало общались с этой сестрой, а если общались, то конфликтовали. Она была старше меня на целый год, и пыталась командовать. Мне это не нравилось. Но я помогал пасти скотину, дед будил меня утром, кормил вчерашней едой, давал с собой что-то, и я уходил к пастуху, что с рассвета был в поле. Там мы и пропадали до самого вечера.
Один раз она подошла ко мне. Задумчивая была, не похожая на себя. «Липа рядом с домом зацвела. Я слышала, что ночами запах намного вкуснее, чем днём. Давай сбежим и посидим у дерева?». Так она быстро, сбивчиво это сказала, чуть покраснев, что я не раздумывая даже – согласился. Мы оставили открытым окно в большой комнате, решили дождаться, когда дед заснёт, а самим потихоньку вылезти из окна, чтобы его не разбудить, а потом вернуться обратно таким же образом.
Спать легли в одежде. Дед не заметил, или ничего не сказал, ему всегда было всё равно, в чем мы ходим. Я нервничал, возился по своей раскладушке, сходил в туалет несколько раз, пока был включен телевизор, этим жутко разозлил деда. Но тот быстро и крепко, с храпом заснул. Когда он отвернулся к стенке, мы, стараясь идти по краю комнаты, чтобы половицы не скрипнули, выбрались через окно на улицу. Прикрыв ставни, и притащив к окну деревянный чурбан, чтобы потом можно было залезть обратно, мы побежали на дальний край огромного дедового огорода, где росла огромная старая липа.
Там, от нервного напряжения, что держало нас весь вечер, мы расхохотались, сев прямо под деревом.
– А давай на дерево залезем? – Она смотрела прямо в глаза, так просто это было сейчас ночью делать всё, что захочется.
– Давай, правда не видно ничего.
– Давай попробуем – И она тихо и счастливо рассмеялась.
Дерево было старым, бугристым, было не сложно забраться на низко оттопыренную толстую ветку. Сидеть было не очень удобно, но это было настоящее счастье.
– Сбежали. – Прошептал я ей прямо в ухо. Конечно, дед нас не услышит, но всё равно было ощущение, что нельзя громко, иначе этот самый счастливый момент убежит, улетит, сдуется, и не вернется больше никогда.
Она, тихонечко засмеявшись, наклонилась головой вбок, и потерлась ухом о мое плечо.
– Щекотно!
Липа буквально выделяла что-то медовое, этот запах обволакивал пузырем, и не выпускал из себя. Мы там просидели, наверное, целый час, плечом к плечу, глядя в чернильную темноту, замолкая, если слышали, что где-то хрустнула ветка, и долго выжидали, молча, напряженно вслушиваясь в это бесконечное пространство темноты. Хотя слышно было в основном только наше учащенное дыхание. А когда, пошатнувшись, она чуть не упала, и я обхватил её, отклоняясь назад, чтобы тоже не свалиться с ветки, она прижалась ко мне, и попросила не отпускать, потому что ей было слышно, как бьется мое сердце. И мое сердце застучало чаще.
Когда мы вернулись, держась за руки, чтобы не упасть в темноте, то не смогли открыть окно. Оно было закрыто. Я подумал, что наверняка порывом ветра ставни захлопнуло, и задвижка опустилась вниз. Вокруг стояла такая тишина, которая бывает сильно позже полуночи. Птиц не слышно, словно в вакууме оказываешься. Только ветки трещат иногда под чьими-то лапами, или это ветер. Мы отошли на несколько шагов от дома, и беспомощно озирались, перешептываясь, как же нам быть в этой ситуации. Я уже почти решился пойти и постучать в дверь. Я бы нашел слова. Дед, конечно, рассвирепеет, но это лучше, чем оказаться ночью в деревне на десять домов, и рядом с лесом. Сделав уже шаг в сторону крыльца, я чуть не закричал. В том же окне, из которого мы вылезли, виднелась тень деда. Фигура была почти не различима в темноте, но вот его лицо я до сих пор помню. Не было там ни одной живой эмоции, как будто воском покрыли. И глаза были страшные, налитые кровью, ненавистью, неприятием.
Она тоже его увидела, я почувствовал, как задрожала ее рука. Взял ее крепче, и мы зашагали прочь. Я надеялся, что дед погонится за нами, и после гневной выволочки заставит извиниться и уложит спать. Но никто за нами не гнался, и даже не пытался догонять.
Я не знал, куда идти. Мы обошли все дома, думали, постучимся к соседям, и упросим, чтобы нас хоть со скотиной оставили ночевать. Но везде было темно. Мы прошли немного обратно. Постояли посреди темной бугристой дороги. Становилось холодно, мы ведь выбрались в штанах и тонких майках, не рассчитывая долго гулять. Решили постучаться в дверь к одной старушке, что была приветливей всех остальных. Но там не открыли. Зато завыли собаки.
Тогда я предложил идти в дом, где никто не живет, на краю дороги. Я был там в дневное время пару раз, прошлым летом. Дом не разрушенный, его просто закрыли, и никто там не живет с тех пор, как умерли прежние жильцы. А наследники, говорят, не могут поделить его между собой, вот и стоит второй год дом закрытым.
Мы ускорились, со всех сторон лаяли собаки, и казалось, что все заборы исчезнут, и дома исчезнут, и мы останемся вдвоем в этой пустой темноте, посреди этой пустой деревни.
Она ничего не отвечала на мои сбивчивые предложения, просто вжалась ко мне в бок, её била крупная дрожь. Даже дойдя до конца дороги, мы, не расцепляясь взошли на крыльцо темного дома, и я, повозившись в темноте, смог открыть окно рядом с дверью, через которое уже лазил когда-то в прошлом году.
– А вдруг кто-то там есть, просто свет погашен? – Она была похожа на тонкую веточку, которую треплет ветер.
– Нет, тут точно никого нет, я вчера гнал коров мимо, и одна забежала в палисадник, так я точно видел, что дом пустой стоит. – Мы продолжали говорить шепотом, как будто боялись, что нас хоть кто-то услышит.
Окно поддалось почти сразу, со скрипом распахнув створки. Сначала внутрь забрался я, потом помог ей перешагнуть. Внутри была такая же темнота, как и снаружи. Чуть различимы были очертания шкафа рядом с дверью напротив комнаты, а рядом стоял диван, и небольшой комод.
– Давай просто ляжем спать вот тут? Не будем ходить по дому. – Я, прикрывая окно изнутри, махнул на стоящий в углу диван.
Она что-то неразборчиво сказала, но первая подошла и легла на диван. Мы укрылись тяжелым жестким гобеленовым пледом, который пах пылью и стариками, и обнявшись, моментально уснули.
Утром первое, что я увидел, сквозь парящие точки пыли на утреннем прозрачном свету – это фотокарточка, стоявшая на уровне глаз, на синем столике рядом с диваном. Старуха в темном платье не улыбаясь стояла на крыльце этого дома. Впиваясь в меня злыми, уставшими глазами, как будто говорила мне: «Убирайся отсюда».
– Какая страшная фотография! – Она лежала сзади меня, облокотившись на один локоть, и тоже рассматривала черно-белое изображение в рамке. – Как будто мертвые могут всё еще передавать какие-то свои мысли, чувства. Эта женщина всех ненавидит. Как и наш дед, впрочем.
– Да уж, он всех готов заживо съесть. Кроме тебя. Тебя он не ненавидит.
– Нам, наверное, пора идти? – Она робко приподнялась, близоруко щурясь вглубь комнаты.
Судя по палящему высоко стоящему солнцу, проспали мы долго. Кое как прикрыли окно, молча брели в сторону дедова дома. Я думал, что меня накажут, может отправят пасти скотину с утра, без поспать до восьми утра, и без завтрака.
Дед ждал нас во дворе. Мешки под глазами стали темнее, он напоминал монолит, что ничем не свернуть с пути.
– Дед, мы – Я не успел договорить, он с размаху дал мне пощечину, что я еле удержался на ногах. – Гадёныш! Чтобы в моём доме разводить такое! И с кем! С сестрой! Голос его оборвался, он что-то еще говорил, но из гортани вырывались только сиплые звуки. Махнув под себя рукой, он круто развернулся на пятках, пошел обратно в дом, бросив через плечо – Вы едете по домам. Оба. – Мы переглянулись, и только теперь увидели, что на крыльце стоят наши чемоданы, сверху как листьями присыпанные смятыми деньгами.
– До дома сами как-нибудь доберетесь. – Хлопнул дверью у нас перед носом. Лязгнула тяжелая щеколда
– Дед, да мы просто на дереве посидеть ночью пошли – Я постучал в дверь. – Дед!
Слышно было, что он уходит, пошаркивая задниками тяжелых тапок в дальнюю комнату, закрывая за собой двери.
Глаза больно защипало, я всхлипнул, и подхватив наши чемоданы, вышел за калитку.
Мы ни слова не произнесли, пока не добрались до автовокзала. Весь оставшийся день, и всю ночь просидели в зале ожидания, потому что нужно было дождаться утренних рейсов.
Ночью стало очень холодно. Не помогла даже почти вся одетая на себя одежда из чемодана. Тогда мы бросили наши вещи, и бродили по периметру. Только под утро удалось уснуть на неудобных креслах. Мы так толком ни о чем и не поговорили.
Меня разъедала обида, её, наверное, тоже. Наутро мы разъехались по разным городам, она жила в тысяче километров от моего города. Ну и больше мы не увиделись.
– А как её звали? – Люда, что все это время мяла бумажный стакан в руке, практически скомкала его большими пальцами.
– Нина. – Выдохнул он. – Её звали Нина. Я потом, через много лет узнал, что она рано ушла, очень молодой.
– А вы не пытались найти её, продолжить общаться? – Она подалась вперед.
– Конечно пытался, но родители были против. Этот наш ночной побег вообще много шуму наделал. Все вообразили себе что-то несусветное. Деда героем в этой ситуации все считали, в отличии от нас двоих. Ну, времена другие были. – Он вздохнул, и одним глотком выпил свой остывший кофе, засобирался, подбирая скомканные обертки со стола. Рамку не выпускал из рук. Люда молчала.
– Спасибо, что принесла фотографию. У меня нет других её снимков. – Тяжело вздохнув, он громко скрипнул стулом, отодвигаясь от стола, и, не попрощавшись медленно пошел к выходу.
Глава 8. Ысавецкая.
На подходе к унылому зданию больницы Люда увидела некрасивую худую женщину, сгорбившись прикуривающую за углом, у входа в морг, стоя прямо под огромной пластиковой голубой табличкой, как будто рекламной вывеской, растянутой над небольшой дверью сбоку здания. Она притягивала к себе взгляд, было что-то в ней подавляюще-спокойное, пассивное. Но взгляд цепкий. Она, казалось, высматривает что-то из-под сутулых плеч. Крыса! Вот уж кто переживет любые годы и невзгоды, сносит любое несчастье в одном и том же пальто, как в маскировочном костюме.
Люде тоже хотелось покурить, но до начала встречи оставалось пять минут, да и не хотелось пахнуть дымом перед человеком, кто решает бракованная ли ты, или нет.
Поднявшись на третий этаж по тихим, непроветриваемым лестницам, она оказалась прямо посреди коридора, напротив прохода. У потолка болталась табличка «Психолог». Когда-то здесь была дверь, а теперь просто вырванным зубом торчала дыра в приёмную. Посередине стоял стол и стул, больше ничего. За столом сидела сутулая женщина в синем платье, и что-то быстро писала в большой тетради. Не отрывая головы от бумаг, она спросила, к кому она пришла.
Нужно немного подождать. Доктор вот-вот освободится.
Двери лифта медленно разъехались, и в комнату скользнула, не поздоровавшись, та самая сутулая тетка, что привлекла внимание Люды у морга. В сером старомодном плаще, с волосами, скомканными в хвост. Крыса!
«И вот она определит, учится мне в классе дальше, или идти в школу для дебилов?!» – Люда скосила взгляд на открывшийся ящик с бумажными папками. Секретарь рылась, путалась в буквах, или папки лежали без какого-то порядка.
«Точно, на букву Г». Ее пухлые руки с ярким красным маникюром замерли, и ловко подцепили тонкую пустую папку. Хотя нет, там вроде есть один листок. Что это? Люда как ни тянула шею, так и не смогла разобрать, что там.
Крыса выглянула, и что-то сказала. «Гусева» – Секретарь, привстав, помахала Люде тонкой папкой.
Почему крыса сразу не позвала напрямую? Психи любят долгие предыстории? Это какая-то проверка? Или просто часть протокола, которому куча лет?
На двери табличка «Психол». Окончание отвалилось что ли? А в специальное окошко таблички, под фамилию было вставлено напечатанное на принтере, блеклое, заглавными буквами ЫСАВЕЦКАЯ К.Р.
Странная фамилия. Что за Ысавецкая?
Ысавецкая сидела за старым столом, с растрескавшейся фанерной столешницей, спиной к окну. Пальто висело на спинке стула. Тонкая папка была открыта, и она, не отрываясь смотрела на единственный листок, что там лежал. Люда села без приглашения на стул напротив.
– Знаешь, зачем ты сюда пришла, Людмила Викторовна? – Крыса, согнувшись напополам, и навалившись грудью на стол, громко почесала свою лодыжку.
– Нет. – Люда сдвинулась на самый край стула, и старалась не упасть, деревянный край больно впивался в тело, но не хотелось делать ни одного лишнего движения.
Крыса громко закашлялась, наконец перестала скрести коротко обрезанными ногтями по дешевому капрону, и впервые посмотрела Люде в глаза. – Твои родители и педагоги школьного класса обеспокоены твоим поведением – Торжественно вступила, но оборвала себя на полуслове. Она явно не спроста взяла длинную паузу, как будто читая, что там написано на этом листке, всего три абзаца текста.
– Поэтому мы с тобой поговорим немного, Людмила Викторовна, и потом посмотрим, что нам делать. – Сказала она уже совсем простым голосом, интонацией давая понять, что ответ тут и не нужен.
Люда молчала.
– Хорошо? – Крыса замерла с ручкой в руке
– А что, у меня разве есть выбор? – Люда, шумно заерзав, села глубже в жесткий стул, что закачался, зашевелился под ней, и громко заскрипел от движения.
– Расскажи мне немного о себе, и почему ты здесь. – Кончик ручки замер на краю той же бумажки, где были три абзаца про Люду.
– Мне пятнадцать, учусь в школе, пришла в Вам пройти аттестацию.
– Ну а интересы у тебя есть какие-то? Ты чем-то занимаешься после школы?
– После школы я иногда гуляю, но чаще сижу дома. Читаю. Смотрю фильмы иногда в кино.
– У тебя есть друзья?
– Есть. Подруга Катька.
– А она знает, что ты тут?
– Нет, а что?
– Какая же это лучшая подруга, если ты ей не доверяешь? – Усмехнулась психолог.
– Думаю её родители не пускают со мной гулять после этого случая. И она с кем-то встречаться начала. С парнем – Люда чуть запнулась, и растерянно замолчала.
– Знаешь, это нормально слушать родителей, и начинать гулять с мальчиками. Но своё мнение у неё тоже, наверное, есть. Может она сама тебя избегает? Какие-то еще может истории есть, о которых она знает, и поэтому сводит общение на нет?
– А ваш муж знает, что вы курите? Он вас избегает из-за этого? – Люда рассердилась такой неожиданной бестактности и прямоте. Мало ли кто кого почему избегает. Но, кажется, попала в больную точку. Тетка психолог перестала улыбаться, и явно смутилась. Пальцы перебирали разрозненные страницы и распечатки текста, что просто лежали на столе. Пауза затянулась.
– Я могу идти? Это все? – Люда наклонилась к полу, чтобы взять свой рюкзак.
– Нет не всё! – С нажимом ответила Крыса.
– Какие у тебя отношения с родителями?
– Нормальные
– Оба родителя твои родные родители?
– Да
– Тебя бьют? Обижают? Принуждают к чему-то?
– Нет. – Люда разжала руки, и положила их на колени. Кажется, это банальный опросник. Пять минут, и готово. В школах такие тоже раздавали, на уроке психологии. Она поставила галочки ровным столбиком, выбрав все ответы «А», и потом Люде выдали результат, что она покорная овечка, что сделает всё, о чем ее попросят, и всем поможет. Очень мило, тогда их школьный психолог полчаса рассказывала, что такие тесты помогают лучше понять себя.
– У тебя есть парень?
– Нет
– Несчастная любовь?
– Нет.
– А знаешь, мой муж не знает, что я курю. – Задумчиво протянула Ысавецкая после небольшой паузы. – И я боюсь, что будет большой скандал, если он узнает, для него это вопрос принципиальный. Интересно, что ты спросила об этом. Я каждый день думаю, стоит ли тратить большую часть своей жизни на человека, с которым ты не можешь быть откровенной и вообще быть самой собой. – Она, не отрываясь смотрела в папку с листком, и не поднимая головы продолжила. – Мне очень страшно было остаться одной, это было давно, правда. Я и замуж поэтому вышла. А сейчас страшно что-то менять, мне не нравятся перемены. Даже если они к лучшему, но кто же знает наверняка, к чему они тебя приведут.
Люда хотела что-то спросить, или сказать что-то, но было неловко. Ысавецкая наконец подняла голову, и даже немного улыбнулась.
– Чем ты собираешься заняться, когда окончишь последний класс школы?
– Пойду работать в кафе внизу моего дома.
– А ты не хочешь разве пойти учиться, получить дополнительное образование?
– Нет, не хочу.
– Зато честно. – Ысавецкая пожала костлявыми плечами. – А то многие приходят, и сказки тут рассказывают. Ты видела надпись, что нарисована краской на стене одного дома, не очень далеко отсюда? Большие красные буквы.
– А что там?
– Там написано «Накажи зло».
– Мне кажется, это справедливая надпись. Зло должно быть наказано.
– Ты думаешь есть люди, что никогда не совершали ничего такого… – Она задумалась, подбирая слова. – Стыдного или по-настоящему плохого?
– Не знаю. наверное все что-то такое делали.
– То есть каждый из нас заслуживает наказания?
– Нет. Не все. – Тихо прошептала она.
– Тогда почему тебе кажется справедливым наказать зло? В каждом что-то внутри гниет, разве нет, Люда?
– Нет, не в каждом.
– Ну а вот ты, ты заслужила наказание?
– Я? – Она вскинулась, широко раскрыв глаза, и даже немного привстав со стула. – Я нет, я ничего такого не сделала.
– Ну понятно. Это понятно. А у тебя есть какие-то глобальные вопросы, о которых ты иногда, а может много думаешь? Или не можешь принять решение, потому что не понятно, как к этому относиться?
– Наверное у всех есть какие-то такие вопросы. – Люда наморщила лоб, что он пошел трещинками поперечных складок.
– Нет, не у всех. Проще жить не замедляясь, не разговаривая, не обсуждая то, что волнует. Это некоторых приводит вот ко мне сюда потом. Но не всех. Так у тебя есть какие-то большие вопросы? Я не буду это записывать, мне просто интересно.
– В нашем городе ничего никогда не происходит. – Люда шумно выдохнула воздух. В носу защипало, и голос чуть охрип.
– Меня это почти беспокоит. Что ни с кем ничего никогда не происходит. Жизнь слишком простая что ли. Вы слышали хоть раз о чем-то действительно интересном, чтобы в нашем городе случилось? Я вот только людей уродливых постоянно встречаю. А происходить ничего не происходит.
Ысавецкая выпучила глаза, как будто чревовещатель уродливой челюстью деревянной куклы произнес её самые сложные мысли, вертевшиеся в голове в последнее время. Казалось, внутри неё идет некоторая борьба. Пауза затянулась. Люда не подавала ни звука, и немного расслабившись, чуть вытянула ноги вперед, рассматривая пожелтевший от времени плакат на стене с рисунком нервной системы человека. Человек был нарисован голый, с как на нитке подвешенными гениталиями, хотя анатомических подробностей не было.
Ысавецкая медленно открыла верхний ящик своего стола, и вынула несколько листков газеты, сложенных пополам.
– Вот. Тут обведено. Можешь не возвращать. – Люда взяла газету, и равнодушно зажала её под мышкой.
– Мы встретимся еще один раз. У меня для тебя есть домашнее задание, написать сказку про дружбу. Любая придуманная история подойдет. У нас следующая встреча через неделю. Сможешь написать за три-четыре дня, и оставить у секретаря, чтобы я успела прочитать? Скажи, что для Кристины, для меня то есть.
– Я попробую.
– Есть у тебя какие-то вопросы? – Она крутила небольшой кусочек бумаги в руках.
Люда отрицательно мотнула головой, и быстро поднялась, еще крепче сжав под мышкой протянутую ей газету. Проскочив бегом через все лестничные пролёты, она вприпрыжку дошла до автобусной остановки, и раскрыла на нужной страничке.
Чтобы не стоять рядом с людьми, что ждали автобуса, она отошла на несколько метров, и прислонившись к дереву раскрыла листки, что ей только что дали.
Но с первых строчек ухмылка Люды поехала по диагонали и вниз. Слово «Красавка» вертелось у нее в голове по кругу. Чуть поскуливая, она сползла вниз по стволу дерева, и, сидя на корточках, перечитала обведенную заметку три раза, пока строки не разделились из месива букв на слова и смыслы.
Нет вестей из Синьцзяна
Шокирующая история открылась совсем недавно. В наш город на пригородном автобусе, несколько недель назад прибыл мужчина, имя которого не раскрывается в целях безопасности, что рассказал, что был обманным путем отправлен с группой женщин в трудовой лагерь соседней страны, под видом танцевального выступления на международном фестивале по обмену опытом и региональному взаимодействию с Китаем. Мужчина сообщил, что в настоящее время все участницы мертвы, и ему единственному удалось выбраться из плена. Горожанин уточняет, что в заточении остались десятки наших соотечественников, вывезенных в зоны фабрик и заводов под различными предлогами, всегда носящими обманный характер.
