Kitabı oku: «Луноликой матери девы», sayfa 3

– Царь принял жертву, – сказала я. – Всю ночь я ждала его у входа на тропу духов, но он взял мясо, а к нам не пришёл.

Камка кивнула и продолжала работу. Завершив узор, она подняла на меня глаза и сказала:

– Ты вернула себе долю. Теперь ты дважды рождённый воин.

Радостью наполнилось моё сердце. Я хотела даже обнять Камку, но, конечно, не двинулась с места.

– Ты тоже родилась нынче второй раз, – обернулась она к Очи. – Но твоё наказание другое. Вот, возьми и сожги, – сказала она и протянула ей красный горит с луком и стрелами. – Ты недостойна такого оружия.

Сердце упало у меня в груди. Со страхом я посмотрела на Очи. Она же будто не верила, но Камка молчала. Тогда, бледная и одеревеневшая, она взяла горит и неуклюже шагнула к костру.

Я не верила, что она сделает это. Очи, как заворожённая, медленно достала все стрелы, по одной стала ломать и кидать в огонь. Как простой хворост принимал их костёр. Лицо Очи было каменным.

Закончив со стрелами, она вынула лук, сломала о колено деревянную накладку горита и положила в огонь. Он охнул, но скоро стал пробираться наверх, прогрызая тонкую кожу и слизывая войлок, как снег.

Тогда, прижав к земле, Очи натянула на лук тетиву, достала нож и перерезала её одним ударом. Звонко вскрикнула тетива. Только тогда Очи замерла, поняв наконец, что она делает, и не решаясь положить в огонь этот прекрасный, на солнце играющий, гнутый лук. Как на погибшего воина, прежде чем возложить на поминальный костёр, смотрела она. Потом положила его меж двух камней и наступила, пытаясь сломать. Но он только прогнулся круче. Ещё и ещё пыталась Очи преломить, но не выходило. Тогда гневом зашлось её сердце: схватив нож, принялась она терзать крутые его бока, колоть, царапать… Выплеснув гнев, швырнула поверженный лук в костёр, отвернулась и отошла.

– Девы, возвращайтесь в пары, – сказала Камка, и все, как напоённые дурманным отваром, оторвались от зрелища, медленно стали возвращаться к занятиям. – И вы становитесь со всеми, – велела она нам.

Мы повиновались и молча бились друг с другом. Я всё пыталась взглянуть в глаза Очишке. Но они оставались холодны, как и полагается воину в битве.

Глава 4. Гадание

После нескольких бурь установилась зима. Озеро замёрзло, по утрам уже нельзя было бегать – такой глубокий выпал снег. Но Камка по-прежнему будила нас в темноте, после разных занятий, сбросив сон и согрев тела, мы занимались боем.

Так прошло две луны. Как молодые волки мы были: чем больше сил прибывало, тем больше были в движении. Девы стали стрелять с коней так же метко, как пешими. Но у костра всё чаще говорили о доме, мечтали, как заживут взрослой жизнью. Иные замуж уже готовы были идти, другие о родителях вспоминали. Камка эти разговоры не пресекала, только сказала однажды:

– Воин о жизни не думает. Воин всегда помнит о смерти. Лишь в этом его сила.

Девы замолчали, а потом тихо зароптали между собой. Не хотелось им думать о смерти. Камка понимала это и не стала больше ничего говорить.

Уже ночь стояла. Небо было звёздным, ледяные вершины гор светились, и белая ровная гладь озера светилась тоже. Мы не готовили, но Камка ещё держала над огнём котёл с кипящей водой и то и дело подкидывала туда какие-то травы. Еле заметный их запах долетал до нас, но я не узнавала его: ни о еде, ни о духах он мне не говорил.

А когда стали девы собираться ко сну, Камка остановила их, вылила в котёл с отваром сосуд молока и сказала:

– Ваше время здесь подходит к концу. Пусть вещий сон вам сегодня приснится. Кто о чём мечтает, кто куда жизнь свою повернёт – пусть то и увидит.

Юные девы любят гадания. Вот и решили, что получат от Камки самое верное предсказание на всю жизнь. Обрадовались, расселись поближе к огню. Молоко закипело, разлила его Камка по чашам и раздала нам.

Пили потихоньку. Молоко было зеленоватого цвета. Вкус его оказался сладковатым, хотя оставлял горчинку. Хотелось пить его долго и медленно, прикрывая глаза и наслаждаясь, мечтая о чём-то приятном, неясном. Мир и тепло поселились в нас, так хорошо стало, что и не сказать. В сон не клонило, хотелось сидеть всю ночь, и девы все казались прекрасными, верными друзьями. Что за травы варила тогда Камка, я и сейчас не знаю. Такое чувство единства со всеми я испытывала потом только в бою.

Тут свистнуло и брызнуло снегом – стрела ввинтилась в сугроб у ноги одной девы. Мы и не поняли, что случилось. Камка первой вскочила и принялась озираться.

– О́ро, о́ро, о́ро! – затвердила тревожно, и мы тоже закрутили головами. – Оро, девы!

Ещё одна стрела, с другой стороны, вонзилась возле Согдай, та вскрикнула, словно заяц, и отскочила.

– Оружие! Нас окружили! – крикнула Камка и молнией отлетела на край поляны, стала доставать боевые гориты из скрытого в земле тайника и кидать нам.

Я повесила на пояс горит и выхватила лук – он оказался не натянут, но с ним я уже ощущала себя воином. Стрелы свистали вокруг, кто-то из дев кричал, раненный. Прижав к земле, я натянула лук, выхватила стрелу и стала целиться в лес, но никого меж деревьев не было видно.

– Оро, оро! – ободряла Камка, и я, оглянувшись, увидела, что все девы ощерились стрелами. – А́йия! – крикнула Камка сигнал нападения.

Я выстрелила не целясь.

И тут сплошной чёрной волной двинулись на нас враги – мне показалось, звери вышли из леса. Со всех сторон, чёрные, огромные, как медведи; стрелы летели дождём, мы оказались оцеплены, как олени, и двигаться надо было без остановки и стрелять. Но я быстро поняла, что целят они не на смерть, значит, не бить нас пришли, а захватить в плен.

Гневом всколыхнулось моё сердце. В огромных фигурах увидела я мужчин, облачённых в шкуры. Верно, прознали, что стоят здесь одни девы, и пришли захватить нас себе на утеху. Но для воина лучше смерть! И я закричала и выстрелила в грудь мужчины, который подошёл ближе всех.

Он остановился и упал на колени, прогнувшись назад. Ни звука не издал, но все вокруг закричали. Я поняла: теперь нам не будет пощады, – и кинулась на врагов.

У них оказались длинные и широкие мечи. Лиц не видно: их скрывали пасти медвежьих шкур. Но я только рада была, что не могу посмотреть им в глаза.

Впервые я тогда видела, как разит клевец, как пьёт он кровь и жизнь из тел выпускает. Это меня опьянило. Я билась, не помня себя, и, только оглянувшись, понимала: мы всё ещё в окружении. Иногда кричали и выли от боли девы, но, даже раненные, продолжали биться. Были убитые, но врагов будто не становилось меньше: хоть и полегло их немало, а из леса прибывали новые. Камка, точно дух войны, носилась меж нами, разила медведеподобных и верещала, как рысь:

– Айия! Айия!

Но вдруг, вонзив острую рукоятку клевца в грудь одного мужа, она выхватила его меч и двумя руками стала прорубать себе дорогу прочь из кольца. От её ярости враги расступились, а она крикнула, устремляясь в лес:

– Очи! За мной!

Та юркой лаской успела проскочить прежде, чем сомкнулось кольцо. Я видела, как кто-то хотел преследовать их, но Очи, обернувшись, одной стрелой его остановила. И они скрылись в лесу.

Бой продолжался, но, как не стало рядом Камки, боевой дух у дев сник. И я сама стала кричать, к войне призывая: «Айия-а, девы! Айия!»

И вдруг конский топот и крик Камки раздался из леса, и низкорослый табун выскочил на поляну. Вместе с Очи они мчались на передних коньках и стреляли по три стрелы кряду. Казалось, лавина новых воинов катится с гор. Враги обернулись, дрогнули и расступились. Мы вскакивали верхом и мчались в погоню. Так прогнали их до самой реки, но дальше не стали, остановились на берегу и криками, смехом и бранью провожали огромные косматые фигуры, пока те перебирались по льду и вязли в сугробах, скрываясь в лесу.

Разгорячённые, мы вернулись к костру, громко обсуждая битву и смеясь над бегством мужчин. Из нас пять дев было убито, три (среди них моя Ак-Дирьи) получили тяжёлые раны и лежали в беспамятстве. Другие же были только с ударами и порезами, но от радостной лихорадки не замечали того. Мы стащили тела врагов в кучу, дев же сложили у костра. Отдавать их огню следовало в станах, чтобы родные могли с ними проститься. Но эти мысли не омрачили нас, и, не чуя усталости, мы продолжали сидеть у огня, обсуждая битву.

Но вдруг кто-то закричал истошно:

– А-а-а! Девы! Девы! Откуда у нас эти луки? Откуда боевые клевцы? Чем мы сражались?

Этот крик был ужасней для нас, чем вопли во время битвы. Как по тревоге мы вскочили. Кто-то к чеканам потянулся – деревянные поделки висели на бёдрах, кто-то кинулся к лукам – там лежали кучей палки и сучья. Безумие охватило дев, в ужасе бросились мы к врагам – чёрные речные валуны валялись горою. Лишь холодные, заиндевелые уже трупы дев и горячечные тела раненых говорили о том, что битва и правда случилась.

– Камка! Камка! – завопили девы. – Что это?!

А она сидела у огня и хохотала. Сначала беззвучно, потом, чем больше на неё наседали с вопросом, принялась смеяться в голос, и мы замолчали наконец, вовсе опешив.

– Говорила я, девы, будет вам сегодня гадание в подарок. Окончено ваше учение, сами себе нагадали, кому каким воином быть, – ответила наконец Камка, когда просмеялась и села, стирая с глаз слёзы.

– Но наши подруги погибли! – крикнул кто-то.

– Нет, они грезят сейчас, как и вы. Один вы видите сон, во сне они пали в бою. Это о том говорит, какими быть им воинами. Или лучше в доме засесть и рожать сыновей.

Девы молчали, не зная, как в это поверить. Я смотрела на бледные, стылые лица мёртвых – пошёл редкий снег, и снежинки не таяли у них на щеках – и не могла поверить, что они оживут, встанут, опять начнут говорить… Смерть такой явной была – как и всё, что в ту ночь случилось. И тогда, осознав это, я села на землю и начала хохотать. И над тем, что случилось, и над мыслями о будущей жизни – надо всем. В тот момент так зыбко всё было в моём сердце. Девы не понимали, над чем я так тяжело смеюсь.

Когда же поднялись павшие, а раненые не нашли на себе ран, Камка сказала, что спать нам ложиться уже не время, что сегодня будет баня. Пока жили на посвящении, мы не чистились, только набивали волосы золой от насекомых. И все поняли: раз хочет Камка устроить баню, кончается у неё наше время.

Ещё во тьме мы спустились к реке. Утоптали снег, сломили тонких деревьев, составили и покрыли войлоками. Развели костёр, стали носить голыши с реки и греть в огне. Одну деву посадила Камка растирать кору кедра, другую – скорлупу кедровых орехов, а сама сложила разные травы и, добавляя пчелиного мёда, стала всё это толочь.

Так не заметили мы, как наступил день. Тогда Камка велела нам раздеться донага. Расстелила на снегу войлок, насыпала золы из старого кострища и рубленой благовонной хвои, и мы стали складывать свою одежду. Складывали и пересыпали то морозным снегом, то вновь золою и душистыми травами.

Нагие и босые, мы стояли на снегу и дрожали всем телом, отводя друг от друга глаза и тела прикрывая. Камка глянула на нас и рассмеялась:

– Что жмётесь, воины? Или думаете, сила ваша в одежде? Те! Разотрите друг дружку снегом – вмиг согреетесь!

И прыгнула к нам со смехом, стала кидаться снегом, тереть спины и грудь. И все мы смеялись и верещали, бегая по берегу.

Раскрасневшихся, Камка впустила нас в шатёр. В центре на треноге висел котёл с горячими камнями. На них стали лить воду и бросать травы и семена. Пошёл густой, благовонный пар. После мороза и снега всё тело ожгло, а потом бросило в пот, и тут же меня разморило.

Как из дрёмы смотрела я на Камку. Она же, стоя на коленях перед котлом, в большой широкой ступке продолжала растирать мазь, то бросая на горячие камни щепотку травы, то плеская воды, тихо при этом напевая.

– Посмотрите, девы, – заговорила потом нараспев, – посмотрите, как изменились вы! Девочками неразумными пришли сюда – воинами уходите. Посмотрите на себя и запомните. Время это не повторится. Девочками сюда вы вошли – взрослыми выйдете. Посмотрите же на себя, девы!

Так же протяжно, напевно стала она поучать, как жить в стане, как выбрать оружие и коня, как мужа приветить, как готовиться к материнству. Не останавливая рассказ, раздала мазь. Ею натёрли мягкую, распаренную кожу с пяток до лба. Я ощутила жар, будто упала в крапиву, он через кожу проникал в тело, пробирая до внутренностей.

Я оборачивалась на дев, но все будто спали и плыли в тумане видений. Одна Камка ходила, то напевая, то что-то бормоча, словно её не брал жар.

И вдруг я с изумлением заметила, что вижу её не одну, а будто три женщины соединились в ней. Одна была дряхлой старухой. Ноги её подгибались, смуглая кожа обвисла на тощих и страшных ляжках, груди болтались, как мокрые тряпки, волосы на голове – пепельные и клочками, остальные повылезли – голое сморщенное тело. Словно дерево, костлява, все сочленения торчали узловато и жутко. Но было в ней что-то такое, что не отпугивало, а завораживало, не отталкивало, а внушало уважение.

Другая была женщина прекрасная, закалённая в битвах: сильные ноги, одинаково привыкшие быть и на коне, и в беге, сильные руки, способные поднять и откинуть врага. Третья же была ещё дева, тонка и худа. Стройны были её ноги, груди – малы и остры, плечи, шея и стан худы, красивы и гибки. Как рысь, чутка и нежна. И как другие две женщины, прекрасна.

Все три образа сливались, один уживался в другом. И меня в тот миг это словно не удивило. Помню, подумала я, что этих трёх женщин любая из нас носит в себе, но одна лишь Камка настолько гибка, что может в себе одной соединить мудрость первой, силу второй, юность и притягательность третьей.

Несколько раз она выходила наружу, приносила котёл с горячими камнями, и опять шатёр наполнялся жаром. Плоскими скребками мы сняли остатки мази вместе с грязью, потом волосы мыли растёртыми семенами горчицы с сывороткой.

Наконец Камка сказала:

– Теперь вон из шатра!

И принялась выгонять нас. Девы смеялись, выпрыгивая на снег, визжали. А Камка не останавливалась и гнала нас к реке, велела лечь в воду всем телом. Обжигающая вода крутилась меж острых ледяных краёв. Сердце ухнуло, как легла я распаренным телом, все мышцы тут же подтянулись, и меня выкинуло на берег. Там, стоя на снегу и задыхаясь от восторга, я подняла голову к мутнеющему уже вечернему небу. Слёзы стояли в глазах, и свет звёзд дробился.

Потом мы надели одежду, освежённую, благоухающую. Радостны были девы, переговаривались и смеялись, ожидая новых велений Камки. Но та, сама одевшись, сказала:

– Всё, от меня вы теперь свободны. Идите в станы да рассказывайте матерям, как нещадно колотила вас Камка на посвящении. Духи у вас есть, отныне они будут подсказывать вам в жизни. Я же всё для вас сделала. – Так сказала, а потом ко мне обернулась: – Только ты, Ал-Аштара, и твои девы останутся. Ваше перерождение не закончилось.

Оторопев, девы стояли и смотрели на Камку. Никто не ждал, что так быстро всё кончится.

– Вот овцы! – с досадой поморщилась Камка. – Чего застыли? Идите к родным очагам! – И махнула рукою. Те не тронулись с места. – Или оглохли? Прочь! – крикнула она и прибавила брани.

Девы медленно потянулись вниз с горы, стали перепрыгивать через реку.

Мы стояли на берегу и смотрели им вслед – я, Очи, Согдай, Ак-Дирьи и Ильдаза, – и если бы не шатёр, чаны и войлоки на снегу, ничто бы не говорило, что мы расстались миг назад: они уже начинали новую жизнь, а мы продолжали к ней готовиться.

Камка привела из леса конька и грубо окликнула нас, велев собираться. Мы повиновались, а когда обернулись, никого уже не было на другом берегу.

Глава 5. Личины

В ту же ночь, не дав нам отдохнуть, Камка собрала вещи, скрыла старое кострище и следы от шалашей, чтобы ничего не говорило посторонним, что здесь жили на посвящении девочки, собрала табун и, выстроив нас кочевым порядком, повела выше в горы.

Пять дней продолжался поход. Был он тяжёлым: даже ночами Камка не позволяла нам остановиться и отдохнуть, лишь делали передышки и ехали дальше. Одинаково плёткой получали от Камки и кони, и мы, стоило замедлить шаг.

Первую ночь я запомнила крепко. Мы шли по высокому хребту, ветра не было, от снега казалось светло. Я смотрела в спины коней, в пустоту, простор и тёмные горы, и кочевой дух во мне поднимался, даже усталости не чуяла. Густой белый пар выходил с дыханием, густой белый пар тяжело шёл от хмурых лошадей. Яркие звёзды дрожали на морозе. Бледная небесная коновязь, Северная звезда – верхняя спинка малой небесной повозки⁷ – стояла перед нами, и мы шли в полудрёме, лишь её различая через прикрытые веки. «Как мудро, – думалось мне, – сотворил Бело-Синий: сколько более ярких звёзд на тёмном своде, но ни одна не стоит на месте, лишь эта не даёт сбиться с пути».

Несколько перевалов преодолели мы, однажды застала нас буря, один раз волки разогнали табун. Коней мы собрали, трёх волков настигли Камкины стрелы. На пятый день стали спускаться в небольшую долину. Сверху она казалась вытянутой, точно молодой месяц. На дне лежало озеро, укрытое снегом. По горам, покато её охранявшим, рос лес, а берега были голы.

Когда же стали спускаться, я поняла: мы шли вдоль реки. Незамёрзшие перекаты глухо шумели где-то поодаль, русло лежало в долине, а голые берега были поймой этой реки. Весной разливалась она широко, зимой же лишь небольшую дорогу сохраняла в камнях.

Мы остановились, до неё не дойдя. Долина была тихой и снежной. Меня удивило, что Камка решила здесь отдыхать: как кони станут искать себе корм? Но она велела нам спать и не заботиться ни о чём. Мы спешились, развели огонь, разложили войлоки и, только укрылись, сразу уснули.

Проснулись следующим утром. Костёр не горел, но на солнце было тепло. Коней рядом не было. Мы встрепенулись – думали, снова волки, но тут показалась Камка и успокоила – сказала, что отогнала табун выше, на пастбище, и чтобы мы не думали о том.

– Дальше не пойдём? – спросила её Ак-Дирьи. – Может, сложим себе шалаши?

– Дальше вы не пойдёте, – кивнула Камка. – Но строить ничего не будете. Вы пришли сюда посвятить себя Луноликой. Доверьтесь ей, она возьмёт на себя заботу о вас.

Больше ничего не сказала, села выделывать мёрзлые волчьи шкуры.

Мы провели время в праздности. Выделывали шкуры, варили похлёбку, ели. День был безветренным и неморозным, мы отдыхали после тяжёлого перехода.

Стемнело, вышел узкий растущий месяц. Камка, вдруг всё отложив, потушила костёр и села на снег, закрыв глаза и как будто прислушиваясь. Мы смотрели на неё в растерянности. Лес был тих, как всегда в первые часы ночи.

– Слушайте, девы, – сказала Камка. – Луноликая сейчас позовёт.

Я вслушивалась так, будто от этого зависела моя жизнь. Но ничего не происходило. Только ночные птицы стали летать на мягких крыльях.

Так мы сидели долго, от напряжения не ощущая холода, но никаких звуков не было. И вдруг поняли, что Камки рядом нет.

Заметив это, мы вскочили, встревоженные, стали оглядываться. Месяц висел невысоко, в подлеске было темно, но мы различили, что следов её нет. Много дневных следов вокруг, но свежих – нет. Да и как ушла по снегу неслышно?

Тут впервые раздался голос ночной птицы – и мы, не сговариваясь, пустились на этот звук. Он повторился в стороне, и мы повернули. Третий раз, чуть подальше. Так уходили мы выше в гору, пока не достигли отвесной скалы. Неширокая тропа шла вверх и выглядела так, будто кто-то вырубил её в камне. Не раздумывая, мы полезли, цепляясь, чтоб не сорваться: она обледенела и была покрыта снегом, ни зверь, ни человек давно не ходили здесь.

С огромным усилием давался каждый шаг, мы поднимались всё выше над лесом, как вдруг услыхали невероятное: удары в бубен, звон погремушек, мелодичные песни флейт. Очишка шла первой и замерла, своим ушам не поверив.

– Люди! – сказала она шёпотом.

Мы переглянулись и двинулись дальше. Наконец вышли на плечи скалы, но звуки были поодаль. Медленно стали красться вперёд и увидели отблеск костра, идущий будто из-под обрыва. Очи присела и махнула рукой, чтобы мы сделали так же. Подобрались к краю и глянули вниз.

Перед нами был обширный, совсем лысый каменистый уступ. Попасть на него можно было только с того места, где мы затаились. Внизу горел костёр и веселились пять женщин. Впрочем, были ли это женщины, мы точно не знали: на плечах их лежали звериные шкуры, на лицах были маски, волос не видно, и лишь по высоким голосам можно было распознать молодых дев.

К их одежде были привязаны бубенцы, звеневшие при каждом движении. Две держали бубны, третья – флейту, на ней она выводила мелодии, остальные гремели коровьими копытами, дули в рожки. Инструменты все были, как делают в наших станах, но одежды, крики и танцы вокруг огня были нам дики и странны. Кто это и откуда явились здесь? В оторопи наблюдали мы и не знали, что предпринять. В этот момент одна из них отошла к утёсу и пнула большой свёрток из шкур. Он казался мягким, катился плохо, она пинала опять и опять, толкая к костру. Остальные радостно завизжали и принялись танцевать быстрее.

– Девы, – охнула тут Согдай, – там наша Камка! – и указала на свёрток.

Мы пригляделись: из войлока торчали ноги, обутые в сапоги, какие только Камка умеет шить, из бычьих шкур. Такие одна Очишка ещё носила, не узнать их было нельзя. Все ахнули.

– Отобьём! – сказала я твёрдо.

– Но оружия, оружия нет!

И правда, кроме детских кинжалов, у нас ничего не было.

– Камни! – сказала Очи и, не дожидаясь ответа, с пронзительным визгом «Айия!» вскочила на ноги и метнула вниз камень.

Я увидела, как он ударил в плечо одну из женщин. И не успели они опомниться, как Очи коршуном ринулась вниз и кинулась в бой.

Медлить было нельзя. Я тоже закричала и прыгнула вслед за нею. Скатываясь, схватила камень и метнула в женщину. Он попал в голову, если б была голова своя, не жить ей после такого удара. Но камень ударился о череп волка. Череп съехал набок, с женщиной же ничего не случилось.

Они побросали дудки и погремушки, выхватили кинжалы и стали драться. Дрались неистово. Ни ранить, ни повалить ни одну из противниц не удавалось. Они ещё и потешались над нами: отпрыгнув, приманивали, кривлялись, но, стоило только сделать к ним шаг, отскакивали – и так без конца. Они травили нас, быстро и легко двигаясь. Я ничего не могла сделать: моя противница была сильней, быстрей и выносливей, к тому же плясунья отменная, гибкая и вёрткая. Меня разбирала ярость. Тогда я поняла, что не возьму её силой, надо хитростью, и принялась оттеснять к краю утёса. Она будто не догадалась, крутилась передо мной, но когда отступать ей было уже некуда, я сделала выпад – и сама чуть не полетела с обрыва: она, легко оттолкнувшись от края, сделала такой невероятный прыжок, что не только перепрыгнула через меня, но и пролетела над всей проплешиной и уже хохотала с другой стороны.

Мне хотелось рыдать от обиды и зависти. Тут я увидела, как Очи пыталась обмануть свою противницу: бросившись вперёд, в последний миг вся сжалась и нырнула ей под ноги, чтобы сбить наземь. Но женщина прыгнула, кувыркнулась над ней и приземлилась в десяти шагах от этого места. Я поняла, что сражаемся мы не с людьми, а с камами или духами. Что мы могли им сделать?

Мы начали задыхаться и терять силы – от долгого боя, от невозможности ничего изменить. Женщины же, казалось, были отлиты из железа и продолжали кривляться и хохотать. Тогда, придя в отчаяние, я вновь подняла камень и запустила в голову противнице, хотя понимала, что ничего тем не добьюсь.

Но мой камень попал в цель. Он снёс с женщины маску, и я уставилась ей в лицо: на меня смотрела я сама и заливалась смехом.

Если б у неё была уродливая личина или звериная морда, я, верно, и тогда не испытала бы такого ужаса. Все девы увидели это и замерли, а женщины сняли маски: каждая из них была схожа с той, с кем дралась. Мы бились сами с собою.

Это длилось недолго. Как туман пропадает под солнцем, так эти лица стали вдруг исчезать, и на их месте явилось весёлое лицо нашей Камки. Мы оцепенели, а все пять женщин сблизились, и тут меня замутило до дурноты: они как бы вошли друг в друга, и осталась уже только одна Камка, хохочущая до слёз.

Оторопь не проходила. А она приблизились к костру, кинула туда припасённый хворост и села на тот самый свёрток. Сняла с себя волчью шкуру, что мы так тщательно сегодня выделывали, и сказала:

– Садитесь, девы. Отдохните. Как же вы повеселили меня!

Мы не тронулись с места. Не выпуская ножей, смотрели на неё. Наконец раздался глухой, полный злости голос Очи:

– Докажи!

– Что я человек, а не дух? Или что я мать тебе, лесной ты зверёныш? – обернулась к ней Камка.

Другие девы удивлённо переглянулись: до того никто, кроме меня, не знал, что Камка родила Очи.

Но та отвечала упрямо:

– Это не тайна. Докажи по-другому.

Камка вдруг издала звук, ни на что не похожий: как бы вороний крик и лебединое шипение вместе. И Очишка тут же опустила нож и подошла к ней: это был им одним ясный знак.

– Что это было? – спросила Ильдаза.

– Это наши войлоки, – ответила Камка, словно не понимая, и ткнула в тюк, на котором сидела. – А это сапоги, которые я не успела дошить. – Она вытащила заткнутые в тюк заготовки.

– Как возможно всё то, что мы сейчас видели? – спросила я, понимая, что она продолжает над нами потешаться.

– Вы видели то, на что способна дева, посвятившая себя Луноликой, – отвечала она. – Я показала вам, чтоб знали, ради чего вы пришли сюда. Луноликой матери девы – это корень нашего люда. Если люд погибнет, хватит одной из них, чтобы восстановить люд и обучить всему заново. Если же не станет дев, весь люд, как песок, разметается по миру. Понимаете ли вы это?

Мы молчали, глядя на неё в упор. Сердце у меня в груди колотилось, и я не знала уже, от битвы это или от её слов.

– Вы должны осознать, к чему вас призвали духи, – продолжала Камка, и голос её был звонок и твёрд. – Луноликой матери дева после учения не станет уже такой, как другие. Мужа не будет у неё, знать вы должны. Детей не будет у неё, помнить должны. Всю себя без остатка отдаёт она Луноликой. Лишь в случае ужасных бедствий, чтобы спасти люд, может дева снять эти обеты и стать матерью и женой.

– Всю себя эта дева битве отдаст, – говорила Камка. – Первой впереди войска поедет. В ней вся сила войска и его победа. Как у мужчины, смерть её на коне ездит. Старости не узнает она. Болезни не узнает она. Мужчина, слабость в теле почуявший, пояс развязать может и, духам отдав себя, всё же жить. Деву же, слабость почуявшую, Луноликая матерь сама забирает.

– Но почёт и слава деве такой в каждом стане, – говорила Камка. – Лучшие ткани лучшие мастерицы в дар ей несут. Лучшую дичь лучшие охотники ей несут. На дороге мужчины с ней поклоном здороваются, женщины и дети не поднимают глаз. В дом к ней без подарка не ходят. Как случается беда, болезнь или голод, к Луноликой матери девам люди идут.

Всё это было так, мы знали, но отчего-то никто в станах никогда не завидовал им, и никто не хотел, чтобы их дочери стали вечными девами. В отдельном чертоге стояли их дома, они редко общались с людьми, и стойбищенские хоть и уважали, а больше боялись их. Только раз в году, на Праздник весны, выходили к людям девы и для них танцевали.

А Камка так продолжала:

– Гордости и чванства девы не знают – Луноликая матерь карает таких. Лжи, обжорства, жадности не знают – Луноликая карает таких. Как всё дала, отобрать в любой миг может. Дверь в свой чертог отворив, выгнать в любой момент может.

Мурашки побежали у меня по спине. С детства питая любовь к этим девам, всегда с трепетом я за ними следила, но только в тот миг поняла, отчего они держались вдали от людей, лишнего слова не говорили, себя в строгости и почти нищете держали, хотя могли бы иметь всё, как мой отец и главы родов. Представилось мне тогда, что, всегда Луноликой длань на себе ощущая, они боялись её и слабости в себе подавляли. Представилось мне, что Луноликая, прогневавшись, в любой момент может ударить такую деву чеканом с неба.

И другие, верно, о том же думали, потому что Ак-Дирьи спросила:

– Как карает? Смертью?

Камка тяжело взглянула на неё и не сразу ответила:

– Смерти не боится Луноликой матери дева. Своего дара лишает Госпожа ту, что нарушит обет. Бесстрашной дева была – последней трусихой разом станет. Не знала поражения – дитя её победит. Потерявшая дар быстро смерть найдёт, но жизнь такая страшнее смерти.

Меня била лихорадка – так ясно представила себе эту кару.

– Сейчас вы вправе решать, принять ли вам этот дар, – сказала Камка. – Вы знаете, что вас ждёт. Выбор духов – не приказ, а указание. Если же сердце чует, что не выдержать такой жизни, что быть матерью и женой милее, можете сказать и уйти. Сейчас стать простым человеком можете. Стать простым человеком, преступив обет, не сможете никогда: хуже худшего это, девы. Решайте.

Мы молчали, не поднимая глаз. Я пыталась заглянуть поглубже в себя: справлюсь ли? Но увидела только: другой жизни не может быть у меня. В чём же сомневаться? И первой подняла глаза:

– Я готова.

И все девы ответили так же. Радостно стало мне, будто скинула тяжкую ношу, но Камка по-прежнему строго сказала, будто не верила нам:

– Это лишь первый шаг. Ещё будет возможность остановиться на пути.

Потом достала из куля, на котором сидела, кожаный свёрток, развернула – и подала каждой из нас тонкий пояс с серебряной пряжкой в виде головы барса, пожирающей голову барана. Это был пояс Луноликой. С гордостью мы препоясались – будто стали такие же, как они. Хотя как далеко ещё нам было до них!