Kitabı oku: «Тайна Игоря Талькова. «На растерзание вандалам»», sayfa 2

Но все вместе прожили только полгода. Юлия Рудольфовича забрали на «трудфронт», на далекую шахту, где он оказался, можно сказать, на каторжных работах.

Тяжело переживала эту разлуку Татьяна Ивановна, тосковали по отцу и дети. А тот в письмах упреках их: вот, мол, не послушались меня, не остались в Пятигорске, а теперь так и так нас разлучили!

Вскоре пришло известие, что и Татьяну Ивановну, и Ольгу, и ее младшего брата Володю, которому исполнилось пятнадцать лет, должны забрать на трудфронт, то есть тоже отправить на каторгу, на какую-то из шахт.

И тогда Ольга решилась на отчаянный шаг. Чтобы как-то помочь родным и спасти оставшихся на попечении их семьи двух девочек-подростков – Ирму и Вильгельмину (их отец умер, а сосланная на шахту мать погибла под обвалом), девушка согласилась выйти замуж за влюбленного в нее местного парня – Николая. На фронт его не взяли как «сына кулака». Другое дело, что и не сослали никуда – куда уж дальше-то? Он рыбачил, тем и жил. Став его женой, взяв русскую фамилию, Ольга могла остаться в селе, посылать матери и брату продукты, растить сироток.

Сыграли свадьбу и зажили дружно. Ольга, хоть и не любила мужа, но относилась к нему с уважением, была благодарна за все. Жили они на редкость дружно.

Но пришла новая беда. Николая все по той же причине, за «кулацкое происхождение», объявили «врагом народа» и собирались арестовать. Ольга, вовремя узнав об этом, успела его предупредить. Прятала, укрывала, хоть местные энкавэдэшники и приходили к ней домой, и запугивали, и издевались, угрожая арестовать, убить…

В конце концов мужу и жене пришлось скрыться в лесу и жить в землянке. Вскоре Ольга забеременела. Когда пошел шестой месяц беременности, стало ясно: надо перебираться к родственникам мужа, в одну из дальних деревень. Николай пробрался в Усманку, чтобы взять в дорогу хоть какие-то вещи жены, но попал в засаду. Его тяжело ранили, и он застрелился, чтобы не мучиться. Все равно ведь он был объявлен «врагом народа», а значит, расстреляли бы так и так…

Ольга добралась до родственников Николая одна, но прожила у них недолго – кто-то выдал ее. Последовал арест, и уже в КПЗ она родила своего первенца – Виктора. С ним и оказалась в камере. Ей дали только кусок одеяла и одну пеленку…

«Кормили меня ужасно. Раз в сутки – баланда из свекольной ботвы и хлеб. Правда, на ребенка давали дополнительно четыреста пятьдесят граммов хлеба. Съедала я все это, начинала кормить. Ребенок сосал грудь, отворачивался, и у него тут же начиналась рвота зеленым фонтаном, а потом появился и понос. Вот так мой ребенок и мучился. В КПЗ я провела две-три недели. Спали мы с ребенком на полу. Клопов было видимо-невидимо. На прогулке я собирала крапиву и в камере на полу вокруг ребенка делала ограждение. Это нас немного спасало от клопов.

Встречались добрые люди и среди надзирателей. Однажды поздно вечером дежурный принес мне ушат горячей воды, кусок мыла, свои новые фланелевые портянки на пеленки (две такие большие портянки):

– Милая, возьми и никому не говори. Искупай ребеночка, постирай, что нужно на него. Потом постучишь, и я тихо-тихо все вынесу.

Я молилась на таких людей. Господи! Ведь я первый раз после родов купала несчастного ребенка, а ему три или четыре недели уже было. Искупала я его, завернула в мягкую пеленочку и просто счастье испытала. Надзиратель забрал ушат, вылил воду и еще раз предостерег:

– Никому ничего не говори»⁶.

Суд над Ольгой Юльевной последовал только через одиннадцать месяцев. Лишь много лет спустя она поняла, как несправедливы были обвинения, сколько «навесили» на нее преступлений, которых она не совершала. Приговорили к десяти годам заключения.

Она попала в лагерь. Он назывался «лагерь для матерей». Самая гуманная в мире власть понасажала в тюрьмы столько беременных женщин, столько женщин с маленькими детьми, что понадобился и такой лагерь. Малышей забирали в ясли, а матерей каждый день гоняли на каторжные работы.

«На поле вязала снопы пшеницы. Вся одежда промокала; приходила в барак, раздевалась, складывала все под себя, и за ночь успевало лишь слегка подсохнуть. Печки в бараке были чуть-чуть теплые. Да и невозможно было всю одежду на них разместить – нас ведь было по сто человек в каждом бараке. Это потом нам сделали специальные сушильные комнаты. А сначала приходилось каждое утро надевать сырую одежду (только чуть провяленную) и выбегать на развод. И это в любую погоду. На непосильных работах я надорвалась и заработала грыжу, и только после этого мне уменьшили норму. Мой ребенок постоянно болел, почти все время находился в больнице. В год с небольшим он умер у меня на руках…

Первое время я была в отчаянии. Но потом стало легче. Я увидела, сколько невинных людей сидело, и каких людей! Не воров, не бандитов, не убийц – а этим и там жилось вольготно. Обворовывали они нашего брата, и я пострадала дважды: оставляли в чем стою. Если бы я на это пожаловалась начальству, было бы еще хуже – могли просто убить. Молчала, терпела, все несла и, как ни странно, нисколько не озлобилась от такой жизни, не потеряла веру в людей, сострадание к ним. Когда получала посылки, делилась со всеми: хотелось хоть что-то приятное сделать людям. В лагере по-настоящему поверила в Бога, и вера эта очень поддерживала меня: «Боже, Ты послал мне испытание, но я все вынесу». Один только раз не выдержала, зароптала. Когда я узнала, что умерла мама: «Господи, для кого же мне беречь себя, ведь мамы нет?»

Пожалуй, больше всего меня мучил не сам режим, а отношение к заключенным. Утром приходят:

– Встать! Статья? Срок? Конец срока?

И так каждый день»⁷.

Тем не менее Ольга не отчаялась. Она познакомилась в лагере со многими интересными людьми – артисты, литераторы, люди науки. Все, кого по тем или иным причинам боялась и ненавидела власть.

В ней заметили драматический талант, она стала играть в местном театре самодеятельности. Этот театр давал своеобразные «гастроли» – ездил по другим лагерям, где первыми зрителями спектаклей всегда становились лагерное начальство и охрана.

«В лагерном театре я познакомилась с прекрасным человеком, моим будущим мужем – Тальковым Владимиром Максимовичем. Он был профессиональным драматическим артистом, прекрасно танцевал, декламировал так, что шел «мороз по коже». У него были врожденная интеллигентная выправка и прекрасные манеры. Мне очень нравился жест, когда он, здороваясь, приподнимал шляпу двумя пальцами. Мои ребята тоже были галантными с малых лет, я не помню такого случая, чтобы кто-нибудь из них, например, не пропустил женщину вперед. О долагерной жизни моего мужа я мало что знаю, он всегда очень скупо делился со мной своими воспоминаниями. Вообще мы старались забыть о тяжелом прошлом – несправедливости, голоде, холоде, тяжелых работах, – обо всем, что нам суждено было пережить. Мы чаще вспоминали о хорошем. Хорошее запоминается лучше, а плохое забывается, каким бы тяжелым оно ни было.

Я знаю, что Владимир Максимович родился в Польше. Его мама была полячка, а отец – украинец, казак, служил в Польше. Мама владела маленькой прачечной, в которой сама стирала. Жили они неплохо, но отец, как истинно русский патриот, все время стремился возвратиться домой, в Россию. В 1914 году он наконец переехал и привез с собой семью. Вскоре в России грянула революция, а вместе с ней – голод и разруха. Мама и была бы рада вернуться назад домой, в Польшу, но это было невозможно. Приходилось как-то приспосабливаться к жизни в России. Скупали соль, перевозили в ту местность, где ее не было, и меняли на продукты. Владимир Максимович ездил с мамой переводчиком. Отец работал на железной дороге, мама стирала на людей. В то время Владимир Максимович всей душой поверил в революцию, в грядущий коммунизм. В семнадцать лет имел оружие. Видел Ленина, слышал его выступление на Красной площади»⁸.

То есть человек, посаженный по 58-й статье, был абсолютно предан советской власти. Пытался переубедить и Ольгу, но безуспешно. Хоть она и была на шестнадцать лет моложе, хоть и видела, казалось бы, меньше, но ее прозрение наступило гораздо скорее. В конце концов, впрочем, как уже было сказано выше, понимание ситуации пришло и к Талькову-старшему.

Там же, в лагере, родился и их первый сын – Володя. Ольга назвала его так в честь своего брата, погибшего на рудниках в Якутии.

Срок заключения Ольги закончился на год раньше, чем срок мужа.

Родственники звали ее к себе на Кавказ, но она поехала к отцу. Он жил в деревне Щекино Тульской области, куда попал на поселение после войны. Реабилитировать реабилитировали, но жить в крупных городах было запрещено. Там и умерла всего сорока семи лет от роду его добрая и верная жена Татьяна Ивановна. Не вынесла долгих лет скитаний, разлуки, гибели сына.

Ольга не могла оставить отца одного и приехала к нему с малышом Володей. Туда же вскоре приехал и получивший освобождение Владимир.

Семья долго скиталась по чужим углам, снимая комнату то у одних хозяев, то у других, но потом удача улыбнулась им.

«В 1956 году папа нашел нам отдельную квартирку с двориком на окраине Щекино, в деревне Грецовка. Этот домик стоит до сих пор. Отдельная квартирка состояла из маленькой комнатки, крохотного коридорчика, выходящего на улицу, и маленького дворика. В комнате стояла односпальная железная кровать с соломенным матрасом. На ней мы с трудом размещались вдвоем и переворачивались по команде. Рядом стояла сделанная мужем маленькая деревянная кроватка, на которой спал Вова, и столик в три доски с ножками крест-накрест. Больше в комнату ничего не помещалось. Эту маленькую комнатку делила на две части печка: «большую», где мы спали, и маленькую, которая использовалась как кухня: там стояли крошечный столик и две табуретки. В этой квартирке нам было очень уютно. В коридорчике летом мы готовили и обедали. У нас был свой дворик, который отделял нас от посторонних глаз. Я ждала Игорешу. Знакомые мне говорили:

– Ты ненормальная! Посмотри, как вы живете. У вас нет своего угла, вообще ничего у вас нет. А ты решилась на второго ребенка!

Родственники вторили им:

– Куда ты торопишься!

– Да, тороплюсь. Мне уже тридцать два года, и отец немолодой.

Я до тех пор так ни разу и не почувствовала себя матерью по-настоящему. Володя был рожден в тюрьме, воспитывался в яслях, где попадались как доброжелательные няньки, так и не очень. Он был ущемлен с рождения, обижен на всех и вся. Поэтому я и решила родить второго ребенка, даже живя в нищете. Я хотела, чтобы мой ребенок почувствовал отца и мать, почувствовал материнские руки со дня рождения. 4 ноября 1956 года родился мой Игореша. Он был рожден в любви и внимании, рос уравновешенным и веселым ребенком и никогда не был таким нервным, как Володя»⁹.

Я не случайно так много рассказываю о родителях Игоря Талькова, привожу так много отрывков из воспоминаний его матери.

Эта история во многом объясняет и характер их младшего сына, его удивительную, почти невероятную интуицию, его неприятие любой несправедливости, и ту фатальность, мистическую предопределенность, которая постоянно прослеживалась в его судьбе. Сын людей, испытавших на себе в полной мере роковое давление «красного колеса», но не сломавшихся, не потерявших ни любви к Родине, ни любви друг к другу, наверное, не мог вырасти иным.

Хотя, казалось бы, мало ли было таких семей и таких судеб в России? Много. Но в судьбе Владимира Максимовича и Ольги Юльевны удивительным образом совпало все: трагические судьбы ни в чем, кроме рождения, не повинных родителей, собственное безвинное страдание, любовь, посетившая их среди страшных, нечеловеческих условий, дети, родившиеся от этой любви и в любви выросшие.

Оба были яркими, талантливыми людьми. Оба, каждый по-своему, любили Россию и верили в нее. И этот талант, эта любовь и эта вера, преумножившись, перешли к их удивительному сыну.

Примерный мальчик

Маленький Игорь был беспокойным малышом. Не засыпал, пока мама не пела ему несколько колыбельных песен. Колыбельные закончатся, поет что придется.

В крохотной квартирке совсем не было места, и Ольга Юльевна даже не могла спустить сынишку на пол, чтобы поучить ходить.

Владимир Максимович трудился на заводе, пропадая там с утра до позднего вечера. И в конце концов его труд оценили.

«Наконец, за хорошую работу мужу дали двухкомнатную квартиру в бараке. Мы столько мытарились по частным квартирам, что сначала даже не могли поверить в это. Когда нам дали ключи и мы пришли посмотреть квартиру, я была в шоке. Помню, хоть это и смешно, я стояла и потихоньку щипала себя за руку.

– Неужели это наша квартира?

Переезжали мы на лошади, перевозить-то было, по существу, нечего. Барак был теплый, и я впервые спустила девятимесячного Игоря на пол, тут он и научился ползать, наконец.

Надо было обживать квартиру. Прибили гвозди на стены и развесили наш невеликий багаж. Муж принялся за работу. В первую очередь сделал большой квадратный стол, потом смастерил две табуретки. Наши соседи тоже были нищими, поэтому мебель себе мастерили сами. Максимыч присмотрелся к тому, как люди делали диваны, и решил смастерить сам. Накрутил пружины, достал веревки, вату, разодрал тряпье какое-то. Игорю было тогда всего два года, а Вова (ему тогда было больше пяти лет) уже вовсю суетился около папы: то пружины подавал, то гвозди. Смастерили они отменный диван, он до сих пор стоит у нас на даче. Из досок Максимыч соорудил гардероб. Купили вешалки и почувствовали себя богачами. Первую комнату мы разделили заборкой на части: кухню и жилую часть. Обклеенная обоями, заборка полметра не доходила до потолка. На кухне стояли плита и маленький столик, а в жилой части спали дети. Прошло немного времени, и мы смогли купить ватные матрасы себе и детям и старенький одностворчатый гардероб. Настоящий гардероб! Он использовался у нас для легкой одежды, а для верхней – самодельный шкаф Максимыча. «Богачи!» Чтобы веселей жилось, Максимыч купил с рук маленький приемничек»¹⁰.

Старший брат (Володя был старше почти на три года) заботился о маленьком Игорьке. Пока тот был совсем малышом, качал в самодельной колыбельке, когда подрос, играл с ним, заступался, если кто-либо из старших детей задевал братишку.

Братья очень любили подвижные игры. Когда Ольга Юльевна, истратив колоссальные для их семьи деньги, двадцать два рубля, купила мальчикам грузовик, они целыми днями возились со своей первой собственной машиной. То Володя катал в ней Игоря, то вместе они катали в кузове кота.

Позднее братья устраивали в квартире настоящие спектакли. Перегородка, отделявшая одну из комнат от импровизированной кухни, стала ширмой, игрушки – персонажами кукольного театра. До 1974 года Игорь учился в средней школе № 11 деревни Щекино, одновременно с 1966 года еще и занимался в музыкальной школе по классу баяна. Музыкальные способности у него проявились очень рано.

Музыку Игорь Тальков любил с самого раннего детства. Он ставил стул, на него одну на другую клал две кастрюльные крышки, на ногу помещал крышку от банки и еще одну крышку клал на пол. Таким образом, стул становился барабаном, крышки тарелками. Мальчик упоенно играл, кажется, не замечая, что «инструменты» звучат вовсе не так, как в настоящем оркестре. Вероятно, как всякий человек, наделенный абсолютным слухом, он слышал не треск стула и жестяной грохот крышек от кастрюль, а именно музыку, ту, какую себе представлял.

Владимир Тальков, чьи воспоминания о погибшем брате помещены вместе с воспоминаниями Ольги Юльевны Тальковой, рассказывает:

«Мы с Игорем были на все руки музыканты-универсалы. Каждый мог играть и на «ударных инструментах», и на всевозможных «духовых», и на «баянах». В качестве баяна использовалась стиральная доска. Дырочки с края заменяли клавиши, а разводы на самой доске представлялись мехами. Мы садились на диван, как в оркестровую яму. Зрителями были игрушки, которых мы рассаживали повыше на спинке дивана: слон, старый раскрашенный петух из папье-маше, волк, лисички. Мало у нас игрушек было, зато запомнились на всю жизнь.

И вот мы рассаживали «зрителей» и начинали концерт. При первых же звуках нашей «музыки» мама старалась уйти из комнаты в коридор. Там стоял керогаз, у которого она и проводила большую часть времени. Я сейчас поставил себя на место мамы и понял, что сразу сошел бы с ума, потому что мы что-то жуткое вытворяли. Игорь привязывал к ноге крышку от кастрюли и стучал ею по полу. Гремели железные тарелки, две палки стучали, получалась жуткая какофония. Удивительно, но мы этого не слышали. В нашем воображении звучала гармоничная мелодия, мы чувствовали себя музыкантами экстра-класса, принимали овации восторженных зрителей и ощущали истинное наслаждение»¹¹.

Музыкальные способности были и у Володи. Он первым (как старший) пошел в музыкальную школу, потом туда определили и Игоря. Но если Володя честно учил ноты, то Игорь их не любил. Он всегда играл на слух и всегда безошибочно. Позднее преподаватель Щекинской музыкальной школы вспоминал, что из сотен его учеников за все годы ни у кого не было такого музыкального слуха, как у Игоря Талькова.

Мальчик мечтал о собственном баяне, но где было взять деньги на него? Семья по-прежнему жила крайне бедно. В конце концов родителям удалось скопить некоторую сумму, и Игорю купили баян «Киров». Конечно, он был тяжеловат, рассчитан на взрослого музыканта, зато стоил не слишком дорого, а инструмент более дорогой родители бы просто «не потянули».

Однако Игорь был в восторге, тяжесть баяна его не смущала. Он играл на нем с огромным удовольствием.

Учитель заметил, что ученик не желает учить ноты и порой приступал к нему с проверкой. Сыграй, мол, вот это. И подавал нотный лист. Хитрый мальчик тотчас просил:

– А вы мне проиграйте, я послушаю, как это звучит.

Преподаватель играл довольно большой музыкальный отрывок и отходил к другим ученикам, когда же возвращался, маленький Тальков проигрывал ему отрывок со всеми музыкальными нюансами. Он запоминал сложную мелодию на слух и точно ее воспроизводил.

За этот феноменальный талант учитель и прощал мальчику нерадивость в отношении нотной грамоты. Так Игорь и окончил музыкальную школу с тройками по нотам и сольфеджио. Однако, когда позже понадобилось выучить ноты, он сделал это. Но об этом речь впереди.

Позднее, когда Игорю представилась возможность позаниматься игрой на фортепиано, он научился играть так быстро и так хорошо, что поразил этим взрослых.

Ольга Юльевна так описала свое впечатление от неожиданного достижения сына.

«…у нас в семье часто звучала музыка. Собиралась компания – обязательно пели. А когда Игорь видел рояль, то загорался весь. После школы он сразу делал уроки, такая была у него привычка, не оставлять «на потом». Я ему иногда предлагала:

– Игореша, иди на улицу побегай. Немного развеешься.

– Нет, мамочка, пока не сделаю уроки, никуда не пойду.

Сразу делал все уроки, а потом говорил:

– Теперь я свободен до вечера.

После этого он шел во двор гулять. Но иногда просил:

– Мама, а можно я пойду в школу и поиграю на пианино?

Я в школе в свое время тоже «играла» на пианино. Пробегала по клавишам. Думаю, пусть пойдет, побренчит.

И Игорь довольно часто стал уходить в школу играть на фортепиано, но никогда не хвалился, что уже чему-то научился. Он уже закончил школу, а мы и не знали, что он умеет играть.

Сразу после школы у Игоря было первое серьезное увлечение: он познакомился с девушкой по имени Света. Она закончила училище имени Даргомыжского по классу фортепиано, у нее дома стоял инструмент. Игорь нам говорил тогда:

– У Светы дома так хорошо, у нее пианино, я часто играю.

Однажды нас пригласили в гости на Светланин день рождения. Гости сели за стол, и вдруг Светина мама попросила:

– Игореша, сыграй нам что-нибудь на пианино.

Игорь сел за инструмент и заиграл. Отец посмотрел на меня, а я на него неужели это наш Игорь так играет?

– А разве вы не знаете, что Игорь прекрасно играет?

– Конечно, не знаем, откуда нам знать?

Игорь засмеялся и спросил:

– Мама, а что тебе сыграть?

– Не знаю. Играй, что хочешь, а мы послушаем.

Он долго играл, а потом предложил:

– А теперь вы спойте песню, а я буду аккомпанировать.

Светин отец, две ее подружки, мы с Максимычем запели, Игорь нам аккомпанировал – и делал это настолько правильно, настолько тонко! Бывает, что люди, аккомпанируя, немного не попадают в тональность, с Игорем такого не было. И тут я пришла в уныние: Господи, так ведь ему нужен инструмент, где же я возьму шестьсот рублей на пианино?!»¹²

К счастью, одна из знакомых подсказала простое решение проблемы: можно не покупать, а взять фортепиано напрокат. Так и поступили. К тому времени Тальковы перебрались из тесной барачной квартирки в новую, трехкомнатную (Владимиру Максимовичу в конце концов выделил жилье завод, на котором он столько лет безупречно работал), и места для инструмента хватало. Игорь очень любил играть на нем. Ольга Юльевна вспоминала, как он, едва она приходила откуда-нибудь домой, встречал маму ее любимой мелодией – полонезом Огинского.

Из школьных предметов ему нравились литература, история, география, а вот физику и математику он не любил. Словом, был ярко выраженный гуманитарий. Но мальчику очень хотелось успевать по всем предметам, ему бывало жаль огорчать учителей своей неуспеваемостью.

В одном из своих юношеских стихотворений (а стихи он начал писать очень рано, и они с самого начала были ярки и выразительны, как все, что он делал с увлечением) Игорь так описал свои переживания из-за плохого знания физики:

 
Сегодня я неимоверно зол,
Кусаю локти и ругаюсь рьяно.
Я знаю, что я в химии – козел,
Я знаю, что я в алгебре – осел,
А в физике сегодня я прослыл бараном.
Прослыл я, как убийца всех надежд,
Надежд моего лучшего учителя.
Я отвечал невеждой из невежд,
Разоблачал нутро своих одежд
И надевал одежды я надежд губителя.
Ворочал языком я, как болван,
Забыл совсем все формулы и теоремы.
И, улыбаясь, – новоявленный баран —
Как будто в стельку стелек пьян,
Рукой дрожащей путал схемы¹³.
 

Кроме музыки и стихов он увлекался спортом. И в конце концов заболел (иначе не скажешь) страстной мечтой: ему хотелось стать хоккеистом. Ради этой мечты мальчик упорно тренировался. Кто знает, осуществись его желание, и не узнали б мы никогда великого барда Талькова… Но ведь жив был бы. Вот и выбирай…

Ольга Юльевна писала в своих воспоминаниях:

«Игорь любил спорт, участвовал в школьных спортивных командах. Меня всегда удивляла его напористость. Это качество сохранилось у него на всю жизнь. Не щадя ни сил, ни времени, он шел к намеченной цели. Например, захотел играть в хоккей, значит, должен был играть по всем правилам и на уровне, а не так только, чтобы провести время. Игорь купил наколенники; на день рождения ему подарили деньги, которые он берег до тех пор, пока в Москве не купил себе хоккейные ботинки с коньками. Клюшки мы ему подарили. Вставал он в то время в шесть часов утра, облачался в хоккейную форму (как он только мог поворачиваться в ней: подлокотники, наколенники, все прочее снаряжение). Получался такой колобочек, смешно смотреть было, и убегал тренироваться. Потом приходил домой, завтракал и шел в школу. Ростом он в детстве маленький был и страшно переживал из-за этого, тем более что Володя рос мальчиком крупным. Игорь сокрушался:

– Мама, неужели я таким малышом всегда буду?

– Ну, подожди еще немного, вырастешь.

У нас во дворе при детской комнате организовали хоккейную команду. Игорь сразу же в нее записался и трудился на хоккейных полях. Его наградили грамотой как игрока лучшей хоккейной команды. А Игорь мечтал стать профессиональным хоккеистом. У него была маленькая красная записная книжка, которой он доверял свои мысли и наблюдения, и вот там он крупным почерком написал: «Умру, но стану хоккеистом!»

Меня это очень тревожило. Я боялась, что он покалечится как-нибудь, ведь хоккеисты травмируются страшно. Я пыталась его переубедить, а он мне отвечал:

– Меня бесполезно уговаривать. Мне это только на пользу!»¹⁴

В 1972 году шестнадцатилетний Игорь приехал в Москву чтобы поступить в хоккейную школу «ЦСКА» или «Динамо», но не прошел отбор. Тогда он понял, что гонять на коньках с клюшкой по двору это одно, а выходить на лед с профессиональной командой – совершенно другое. И настоящий хоккей только называется игрой. На самом деле – это работа, тяжелая мужская работа. И ему, возможно, не справиться с этой работой.

Было обидно и тяжело, однако Игорь пережил это и расстался с детской мечтой.

Да и вряд ли могло быть иначе – любой человек с рождения идет к своей судьбе, и ничто его не остановит.

В школе Игорь был участником ансамбля «Гитаристы» и руководил хором, а учась в старших классах, уже играл на фортепиано и гитаре. Позже самостоятельно освоил бас-гитару скрипку, барабан. Больше всего ему нравился саксофон, но играть на нем юный музыкант так и не научился.

Ольга Юльевна позднее вспоминала, как однажды в детстве он сорвал себе голос. Правда, голос не пропал совсем, но стал звучать с сильной хрипотцой. Пришлось идти к врачу, который тут же определил, что у подростка – хронический ларингит. Долгое время Игорю приходилось делать специальную дыхательную гимнастику. Тальков-младший занялся лечением горла неспроста: у него появилось и осталось на всю жизнь новое увлечение: он решил, что станет певцом.

Ольга Юльевна рассказывает об этом так:

«В 1970 году, когда Игорю было около четырнадцати лет, он закончил музыкальную школу. Ему хотелось попасть на телевидение на передачу «Алло, мы ищем таланты». Сказано – сделано, он своего добился. Слушал, смотрел… Заявил вдруг: «Я буду петь!» Ребята и до этого увлекались музыкой. У них было много пластинок: особенно любили «Битлз», «Аббу», «Веселых ребят» и других. В день Володиного восемнадцатилетия мы с отцом подарили ему магнитофон. Вышло это совершенно случайно. Отец упал на работе и сломал правую руку. На выплаченную страховку и приобрели магнитолу «Фиалка». Ребята стали записывать кассеты, и вот тогда Игорь вдруг заявил:

– Я буду петь!

Вова смеялся:

– Чем же ты будешь петь?

У Игоря был хриплый голос – сорвал в детстве. Но надо знать Игоря. Он занялся голосом очень серьезно. От кого-то он услышал о московском враче Стрельниковой, которая поставила голоса многим артистам. Игорь узнал ее адрес и добился аудиенции. Она его осмотрела и заключила:

– Твое горлышко надо лечить, у тебя хронический ларингит!

Но окончательно излечиться от этой болезни Игорю так и не удалось, потому что он не давал покоя своему горлу: всегда спешил, как будто чувствовал близкий конец. Лечиться было некогда, разве что пополоскает горло, когда болезнь совсем доймет, а так все время с больным горлом работал. После двух-трех концертов вечером был просто ужас он хрипел, не мог говорить. Но тогда Стрельникова ему очень помогла. Игорь занимался с ней непосредственно, а для дома она продиктовала специальную дыхательную гимнастику»¹⁵.

Многие удивлялись, как умудрялся Тальков с такой болезнью, как ларингит, давать иной раз многочасовые концерты, как он их выдерживал. Поражались, видя, что происходит с ним после концерта. Только что на сцене пел так, что у сидящих в зале перехватывало дыхание, со всей силой, с полной отдачей, но стоило опуститься занавесу, и Игорь в прямом смысле немел – с окружающими общался больше жестами.

Талант Игоря проявился рано. Но жизненная позиция формировалась постепенно, причем совершенно самостоятельно. Зная о прошлом его родителей, можно было бы подумать, будто уже в детстве в его сознание были заложены ростки будущего диссидентства. Ничего подобного! Родители, наученные горьким опытом, старались не воспитывать в сыновьях протестных настроений, понимая, что это не приведет ни к чему, кроме жизненных осложнений для них. Дети жили в советской среде, учились в советской школе, и, конечно, окружающая обстановка влияла на них.

Как все яркие, глубоко эмоциональные дети, настроенные прежде всего на позитив (а натура Талькова всегда была глубоко позитивна, иначе его музыка и песни не находили бы такого глубокого отклика среди самых разных слушателей), мальчик стремился видеть в обществе, в среде лучшее, а не худшее. И в детстве он искренне верил во внушаемые «сверху» идеалы и нормы.

Тем более что и его родители, будучи по сути своей духовными (но не общественными!) диссидентами, возмущались советским строем, но не посягали на изначальные советские идеалы. Очень поздно, как раз под влиянием своих детей, видя их судьбы, они пришли к отрицанию самой идеи социализма и коммунизма, как разрушительных, пагубных для человечества идей. А до того считали, что Маркс и Ленин дали человечеству великие идеалы, и лишь их последователи, жестокий Сталин, глупый Хрущев, недалекий Брежнев опорочили высокие идеалы и все извратили.

Но поначалу для Игоря Талькова были истинны те ценности, о которых ему говорили учителя, которые, дабы не испортить детям жизнь, до поры старались не отрицать и родители.

Однажды, это было в дни ранней юности Игоря, когда Ольга Юльевна невольно позволила себе какие-то негативные высказывания по поводу политики Брежнева, Игорь глубоко возмутился этим и просил больше не допускать при нем таких оценок.

«…«Обманутость» моего поколения проявлялась, в частности, в том, что я могла сомневаться в советской власти в целом, но в Ленина верила всегда. Это уже потом сыновья раскрыли мне глаза на то, что если бы не Ленин, то, может быть, с нашей Родиной и не произошло бы того, за что мы теперь расплачиваемся. В Ленина верил и мой муж, и детям мы внушали, что, если был бы жив Ленин, все было бы совсем по-другому. Игорь в детстве свято верил в грядущий коммунизм, и мы старались не разрушать этой веры. В то время главой государства был Брежнев, а все помнят, что он собой представлял, особенно в последние годы; тошно было смотреть на его увешанную наградами грудь. Люди стали уже анекдоты про него сочинять, и иногда эти анекдоты рассказывались у нас дома при детях. Я в то время уже начала понемногу готовить ребят к жизни, чтобы у них не было особой эйфории по поводу происходящего в стране. И вот, иногда ругаешь правительство и видишь, что Игорю это очень не нравится. Однажды я прямо ему сказала:

– Игорь, да не верь ты тому, что говорит Брежнев!

Он ужасно возмутился, ведь тогда Игорь был комсомолец, да еще ретивый такой:

– Мама, если ты еще раз тронешь Брежнева, я убегу из дома!

– Игорь, да ты посмотри, как люди живут вокруг тебя! Ты видишь, как мы живем, а ведь отец с утра до ночи работает на бетонном заводе, плиты для домов делает, а мы столько лет в бараке жили. Я сижу в компрессорной, уже оглохла от шума. А какую мизерную зарплату мы с отцом получаем?!

Но Игорь свято верил в ленинский идеал. Он даже написал стихотворение «Берегите время». Это стихотворение нужно пояснить особо. Дело в том, что Игорь в юности постоянно боролся со своей ленью. Я-то всегда считала, что он мальчик трудолюбивый, послушный, и только он один знал, каких усилий это ему стоило. Игорь никому не говорил об этом, и только в стихах иногда проговаривается. Осознание действительности приходило постепенно, и тому, что все мало-помалу встало на свои места и обрело ясные очертания, Тальков обязан не чьему-либо влиянию, но лишь самому себе. Другое дело, что, как было сказано выше, судьбы родителей вольно-невольно отразились и на натуре, и на характере Игоря, и это во многом повлияло на его самовоспитание»¹⁶.

И все же, если посмотреть со стороны, то вначале его биография это – типичная биография талантливого подростка, аккуратно вписанного в рамки и критерии системы. Хорошо учился, всерьез увлекался спортом, верил в советские идеалы. Когда и как произошел перелом? На этот вопрос в те годы едва ли ответил бы и сам Тальков. Едва ли он понял, отчего вдруг прежняя система ценностей потеряла для него смысл, и появилась другая, очень отличная от той, в которую вгоняли его сверстников жесткие рамки «кодекса советского человека». Позднее Тальков попытался ответить на этот вопрос, написав одну из самых известных своих песен – «Примерный мальчик». В полушутливом тоне он анализирует свое неожиданное для всех «перевоплощение». И, вероятно, эта песня стала такой популярной, так понравилась потому, что в конце семидесятых – начале девяностых этим вопросом задавались многие юноши и девушки: «Почему? Почему я меняюсь? Почему вдруг осознаю, что не могу верить в то, к чему меня не просто приучали, что мне навеки всаживали в голову?»