Kitabı oku: «Короли Молдаванки», sayfa 2

Yazı tipi:

Это было действительно так неожиданно и громко, что из подворотни напротив, через дорогу, вылетел беспризорный мальчишка, спавший в парадной на ступеньках, и пулей полетел через всю улицу. Но человек возле решетки даже не пошевелился, не сдвинулся с места. Тут только жандармы заметили, что руки его широко раскинуты в стороны и словно цепляются за прутья, а голова безвольно опустилась на грудь.

– Эй ты! А ну смотреть, когда за тебя разговаривают! – Для острастки жандарм даже ткнул мужчину в плечо, как вдруг…

Первый из них застыл на месте, широко раскрытыми глазами уставясь на страшное зрелище. Второй же издал нечто вроде утробного горлового звука – так воют дикие животные в момент паники или необъяснимого страха. И было от чего: на решетке Горсада висел труп. Более того: этот труп был привязан веревками к решетке так, что ноги его не доставали до земли, а руки были широко раскинуты в стороны. Страшная поза напоминала позу распятого Христа.

Лицо мужчины представляло собой застывшее кровавое месиво, где все черты были изуродованы. А на руках, привязанных к решетке, не было пальцев – они были отрезаны. Определить его возраст по разбитому лицу было невозможно. Можно было только судить о положении этого человека по его одежде – темному сюртуку из довольно дорогой шерсти и промокшему от крови контрабандному шейному платку. Сюртук был расстегнут. Белая рубашка была порвана в клочья, и клочья этой одежды представляли собой сплошное кровавое месиво, покрывавшее всю верхнюю половину тела.

– Господи… Святые угодники… – Оба жандарма изменились в лице. Посерев от страха, они жались друг к другу, словно стремясь спрятаться, защититься от страшного зрелища. Но зрелище было здесь, оно оставалось неизменным, наводя жестокий, ничем не объяснимый ужас.

Любитель пугать пьянчужек толкнул своего спутника:

– Беги за помощью. Зови наших – за Преображенскую кого-то, там должны быть. А я покараулю здесь.

Предложение не надо было повторять дважды. Перепуганный жандарм бросился бежать по улице со всех ног. Оставшийся возле трупа повернулся спиной, так, чтобы больше его не видеть, и неподвижно застыл, глядя в одну точку прямо перед собой.

Ночные фонари светили совсем тускло. Свет еле-еле пробивался сквозь хлопья густого тумана, покрывавшего землю. Глядя на расползающийся по булыжникам мостовой туман, жандарм думал о том, что служит вот уже четыре года и видел многое… Но подобного он не видел никогда.

Туман – это было первое, что увидел Володя Сосновский, ступив на одесскую землю. Морщась, он пошел по перрону, стараясь держаться бодро и еще не зная, как с этого момента непоправимо изменилась его жизнь.

Вместо дяди Володю встречал бравый прапорщик, отрапортовавший бойко, но неразборчиво, что высокоблагородие велели молодому человеку поехать с ним. Путешествуя, Володя чувствовал небывалый прилив сил, сна не было ни в одном глазу. Но едва поезд прибыл к месту назначения, как на него разом навалилась усталость, словно пытаясь своей пудовой тяжестью пригвоздить к земле. А веки стали падать вниз, как будто действительно налились свинцом. Володя попытался взять себя в руки и взбодриться от холодного воздуха, но это помогло мало. Он пошел за прапорщиком, чувствуя, что засыпает на ходу.

– Куда мы поедем? – Володя был твердо уверен, что отвезут его в дом к дяде, где он сможет привести себя в порядок и немного поспать. Но прапорщик бодро отрапортовал:

– Велено доставить ваше благородие в участок. Там вас ждут.

Усаживаясь в пролетку, Володя со злостью думал об этой досадной помехе в виде свалившейся на него поездке в полицейский участок. Не заставят же его, в самом деле, работать в день приезда! Тогда к чему этот цирк? Раздражение немного помогло прогнать сон. И когда пролетка остановилась, Володя был уже спокоен и зол.

В окружении жандармов по каменной лестнице главного входа спускался высокий представительный пожилой мужчина в мундире. Рядом с ним – жандарм чином пониже, который все говорил ему что-то и говорил.

– Господин Сосновский, рад, что вы готовы приступить к службе. Я ваш начальник, подполковник Бочаров. Ваши вещи отнесут в мой кабинет, вас я попрошу поехать со мной.

– Куда мы поедем? Я только с вокзала… – начал было Володя, но Бочаров, не слушая его, решительным шагом направлялся к карете. – На место преступления, – бросил он через плечо.

Труп лежал на земле, полностью скрытый под грубой холстиной, а место преступления было оцеплено жандармами. При виде такого количества жандармов и высоких чинов из полиции редкие прохожие, уже появляющиеся на улице, заметно ускоряли шаг. Бочаров решительно направился к трупу, возле которого хлопотал судебный медик. Володя, чувствуя легкую дурноту, плелся следом за ним.

– Докладывайте, – бросил Бочаров, и судебный медик приподнял холстину. При виде того, что скрывалось под ней, у Володи закружилась голова.

Он чувствовал себя так, словно весь его мир разом рухнул, оставив вместо себя почерневшие, чудовищные руины. И дело было даже не в ужасающем виде трупа, который выглядел отталкивающе и страшно. А в том, что Володя никогда не видел так близко смерть и не думал, что смерть может быть такой – одновременно будничной и страшной. Прежние представления о жизни вдруг стали таять, как мыльные пузыри, растворяясь прямиком в воздухе. И впервые в жизни Володя почувствовал, что писал стихи, ничего не зная о жизни и даже не догадываясь о том, что жизнь бывает такой.

– Убитый – мужчина между 50-ю и 60-ю, судя по одежде, принадлежал к состоятельному сословию, – бубнил судебный медик, – труп после наступления смерти привязали веревками к решетке.

– Как он был убит? – спросил Бочаров.

– Судя по признакам первичного осмотра, ему перерезали горло. Более точно причину смерти определит вскрытие. Повреждения на теле были нанесены после смерти. Лицо после смерти разбили тяжелым предметом – металлическим или деревянной дубиной. По всей видимости, чтобы его нельзя было опознать. Так же после смерти были отрезаны пальцы на обеих руках и нанесена рана на животе.

– Что за рана на животе? – нахмурился Бочаров.

– Ему вскрыли брюшную полость вертикальным разрезом и удалили внутренние органы. Если говорить по-простому, его выпотрошили, как мясную тушу на скотобойне. Желудок, кишечник… Всего этого нет.

– Разрез медицинский?

– Нет. Судя по всему, резал не медик. Разрез несколько сдвинулся в сторону, так как первоначально убийца зацепил ребра, а потом продолжил резать уже в другом месте.

– Этого нам только и не хватало… чокнутый убийца, – пробормотал Бочаров. – Что у него в карманах?

– Бумажные деньги, платок. Никаких документов и записок нет. На правой руке убитого – золотой браслет с инициалами Б. К.

– Золотой браслет? – насторожился Бочаров. – И убийца его не взял?

– Нет. И деньги тоже. У него в обоих карманах денег рублей 50. Немалая сумма. И убийца их оставил.

– Значит, убили его не ради ограбления.

– Какое уж тут ограбление! – хмыкнул медик. – Станет грабитель так разделываться с трупом! Кстати, есть один очень интересный факт: судя по первичным признакам, он мертв дней пять, не меньше. Тело закостенело характерным образом, видны начальные следы разложения. Но, судя по отсутствию трупного запаха – вернее, запах выражен меньше, тело, похоже, держали в каком-то холодном месте, например, в подвале, что позволило ему хорошо сохраниться. И до того момента, как его подвесили, суток пять он пролежал там.

– Ладно. Можете забирать в анатомический театр для вскрытия, – распорядился Бочаров, и возле тела тут же засуетились жандармы, которые под руководством медика стали заворачивать тело в холстину и укладывать на телегу.

Сделав знак Володе следовать за ним, Бочаров уселся обратно в карету и скомандовал:

– В участок.

Всю дорогу Володя молчал. Его била нервная дрожь, и он пытался скрыть эту слабость любым образом. Но его серая бледность сразу бросалась в глаза.

– Вы не привыкли к таким зрелищам, – усмехнулся Бочаров.

– Не привык, – признался Володя.

– Признаться честно, я тоже. Давно такого у нас не было. У нас всё было по-другому. Другие преступления, другие убийства. А это какая-то непонятная, необъяснимая жестокость. И это ставит в тупик.

– Это мог сделать только сумасшедший.

– Возможно. Но вы представляете, как теперь его искать, этого сумасшедшего, да еще в городе, где люди способны на всё? Нам предстоят нелегкие дни. Поэтому сразу приступаем к работе. А перед дядей вы успеете за нас заступиться потом.

В коридоре участка был слышен грохот, словно кто-то колотил кулаком. Остановившись, Бочаров нахмурился.

– Что происходит? Доложить!

Молоденький пристав вытянулся в струнку.

– Так скототорговец бушует! Тот, который пальцы за суп нашел. Вторые сутки бушует. Хипиш такой – земля трясется!

– Вы его не выпустили?

– Никак нет! Вы сами велели не выпускать, пока того, чьи пальцы, не найдут!

– Уже нашли. Вот что – ведите-ка мне этого скототорговца, побеседуем за жизнь. С чего-то ведь надо начинать, или как?

По дороге к кабинету Бочаров кратко рассказал Володе о человеческих пальцах, найденных в супе и в пирожках на Привозе.

– Похоже, мы нашли того, чьи пальцы. А скототорговца придется выпускать.

– Он-то тут при чем? Зачем вы вообще его задерживали? – удивился Володя. – Ему же просто не повезло!

– Это мне не повезло! – хмыкнул Бочаров.

Глава 3
Таня. Прошлое в одесском дворе и настоящее на Молдаванке. Молдаванка – история и реальность. Работа по-одесски


Жесткий валик царапал ткань, и Таня поняла, что скоро это будет заметно. Впрочем, на ткани купчихи ей было плевать. Известковая вода оставляла на пальцах белые разводы, и после стирки у Тани очень сильно болели руки. Эту боль было трудно унять.

В Одессе всегда не хватало воды. А потому процесс стирки превращался в мучительную и долгую процедуру, когда лохань заполнялась до предела бельем, а воду брали частично из редких колодцев, а частично – из источников-солончаков, вода из которых, не пригодная для стирки, разъедала и руки, и ткань.

Во дворе купчихиного дома, где был один-единственный колодец, четыре прачки расправлялись с бельем, многократно прополаскивая его в грязноватой воде корыта, а затем сбивая валиком на жестких досках, до того момента, как на длинных веревках, протянутых через весь двор, можно будет растянуть мокрую тяжелую ткань.

Время от времени на крыльце дома появлялась купчиха и неприязненно поглядывала на процесс стирки. Чаще всего лицо ее было раскрасневшимся от горячего чая и (как подозревала Таня) вечной сливянки, хранившейся в купчихиных погребах.

Купчиха была родом из центра России, именно оттуда она привезла с собой рецепт сливянки-водки, совсем не характерной для Одессы, почти не употребляемой в этих краях. Здесь, на Молдаванке, пили либо самогон местного разлива, который изготовляли самые настоящие мастера, либо просто чистую водку, либо горилку с перцем, которую продавали в окрестных лавках. Стоила она чуть дороже обычной водки, но пользовалась неизменным спросом почти у всех сословий, во всех дворах.

Но купчиха пила сливянку. И, появляясь на крыльце, чаще всего она держала в руке сдобную сахарную плюшку, крошки сладкой пудры с которой осыпались вниз и оседали на обширном купчихином животе. Купчиха была злой. Она выискивала на каждой вещи грязные пятна или выдернутые нитки. А если всего этого не было, просто так поднимала крик. И почти всегда не доплачивала пару копеек, стараясь не доплачивать особенно Тане. Если остальных троих прачек – толстых, опустившихся женщин из далекой сельской глубинки, приехавших в Одессу совсем недавно, по необходимости она вынуждена была терпеть, то местную Таню невзлюбила больше всех остальных и время от времени открыто выражала свою неприязнь.

Прачкам было под пятьдесят. Отупевшие, огрубевшие от тяжелой жизни, они ограничивались лишь несколькими словами, которые служили для них связующим звеном между купчихой и приказчиками грошовых лавок, которых было очень много в окрестностях. Оказавшись в Одессе недавно, они так и не пришли в себя от шумной и не похожей ни на что жизни, без предупреждения обрушившейся на них в их новых домах. Их мужья, дочери и сыновья работали на фабриках, которыми совсем недавно застроили все окрестности Одессы. Были прачки из числа сельских батрачек, которые вместе с мужьями после открытия на Молдаванке железной дороги хлынули в быстро разрастающийся город в поисках лучшей жизни. Но не нашли ничего лучше открывшихся перед ними бедняцких предместий, а потому надолго там застряли.

А Тане было восемнадцать. И одного этого было достаточно, чтобы купчиха возненавидела ее всем своим расчетливым сердцем. Тоненькая, изящная, с лучистыми карими глазами и медовым блеском темно-каштановых, почти черных волос Таня изъяснялась не только грамотно, но и разумно, чем разительно отличалась от обыкновенной жительницы городских предместий, вышедшей из низин городской бедноты. В разлете бровей, в гордой осанке ее тонкой фигуры, в надменном, но в то же время грациозном повороте головы было что-то такое, что поневоле приковывало к ней взгляды, заставляя всех чутко реагировать на ее присутствие. Сама же Таня не особо задумывалась о том, что так сильно отличается от всех остальных.

Итак, ей было 18 лет. Но в свои годы Таня чувствовала себя гораздо старше других прачек, работавших у купчихи. Два раза в неделю, по вторникам и четвергам, она стирала во дворе купчихи белье. Таня твердо знала, что купчиха ее не любит, а потому постоянно недоплачивает копейки. Копейки, которые были необходимы ей как воздух, как кровь, текущая в ее жилах, как сама жизнь.

Мечтать Таня не умела. Жизнь слишком рано отучила ее от этой пагубной привычки. Все девичьи мечты Тани закончились в один-единственный день – когда торговец полотном, владелец доходного дома по Старопортофранковской улице, выгнал ее с больной бабушкой из маленькой уютной квартирки во флигеле. И все было просто: за квартиру больше нечем было платить.

В этих совсем небольших, но уютных комнатах, выходящих в заросший кустами и деревьями дворик, прошло детство Тани. Там она прожила всю свою жизнь. Оттуда ходила в первые классы церковно-приходской школы. Там переживала сложный процесс взросления и первую любовь. В этом дворике весной отмечали ее день рождения.

Бабушка и соседка тетя Песя выносили во двор столы, и все соседи несли различную снедь, ароматы от которой сказочным облаком поднимались в воздух. И на всех хватало и фаршированной рыбы, и жареных цыплят, и медовых пряников, и слоеных пирожков, под которые до самой ночи пелись развеселые одесские песни. И подарки, целая гора подарков для маленькой Тани, сразу от всех соседей – разноцветные картинки из картона, которые можно было раскладывать в разные стороны, мягкие котята из шерсти, заводная утка, которая ездила по двору на огромных деревянных колесах, громыхая разбитым жестяным боком, и ленточки, и отрезы на платья, из которых бабушка шила потом самые невероятные, самые прекрасные наряды в мире…

Все закончилось год назад, ледяным днем ранней осени, когда с моря пришел ветер и накрапывал дождь, а торговец полотном с подсобным рабочим выбрасывали во двор из флигеля их вещи. И выцветшие дешевые ленты Тани, безвольно повиснув на кусте сирени, были похожи на непролитые слезы. Это были осколки детства. Они вонзились в разбитое сердце Тани и остались в нем незаживающими кровавыми ранами.

И за целый год, который они с бабушкой прожили в самом сердце Молдаванки, в совершенно другом районе, шрамы в Танином сердце не только не затянулись, но наоборот, стали заметнее и глубже. Несмотря на то, что комната, которую удалось снять Тане, была достаточно просторной, с каменными стенами (что для Молдаванки представляло настоящую роскошь) и двумя большими окнами, выходящими в темноватый двор, привыкнуть к своему новому жилищу она так и не смогла. Более того: Таня изо всех сил возненавидела его, при этом внешне стараясь никак не показывать этого, лишь загоняя эту ненависть как острую занозу в самые глубины своего сердца.

Молдаванка стала единственным местом, способным их приютить. Несмотря на бедность, людскую скученность и тесноту, это был самый знаменитый район Одессы. И конец Запорожской улицы, где Таня оказалась вместе с бабушкой, она знала прекрасно, ведь это было совсем близко от Госпитальной улицы, где находилась самая знаменитая больница Одессы – построенная в 1870 году Еврейская больница. А именно туда жизнь приводила Таню не раз.

Несмотря на славу, которую успел заслужить этот район Одессы, никто так никогда и не узнал, откуда возникло название Молдаванка – в месте, где молдаван, в общем-то, почти и не было.

Впервые в официальных документах Одессы Молдаванка появилась в плане 1814 года, где было упоминание о небольшом молдавском поселении в районе Косвенной улицы. Впрочем, наряду с этим упоминанием в плане тут же появилась приписка о том, что вместе с молдаванами это поселение населяют представители и других национальностей, в частности, украинцы, евреи и греки, которых по переписи было намного больше, чем самих молдаван.

В 1817 году, когда Одесса получила официальный статус «порто-франко», новый район сразу же стал невероятно многолюдным – в частности, благодаря трем большим удобным дорогам, которые соединяли Одессу с тремя соседними губерниями (к примеру, с Бессарабией), а также с важными для торговли и развития города районами сельской местности.

Неизвестно, как и когда это произошло, но остатки молдавских поселенцев полностью исчезли из нового района (в котором больше никто и никогда не слышал ни о каких молдаванах), а их место заняли представители самой отчаянной прослойки населения Одессы – морские контрабандисты, в лабиринтах Молдаванки устраивающие свои многочисленные склады.

Статус вольного города с процветающей торговлей привел к тому, что сюда в поисках легкой добычи сразу же хлынули проходимцы всех видов и мастей, любители веселой жизни и авантюристы. И в те годы не существовало добычи надежнее и богаче, чем контрабанда морем, все более процветавшая и развивавшаяся по мере укрепления и расширения морской торговли. Порт сразу стал центром торговой жизни Одессы. А контрабандисты – тенью этой процветающей жизни, оборотной стороной медали. Именно расцвет такой незаконной торговли морем и привел к тому, что новый район необычайно расширился и стал активно застраиваться.

На окраинах Молдаванки, располагавшихся ближе к центру города, сразу же стали открываться многочисленные трактиры, кабачки, дома терпимости и рынки, которые создали славу нового района как необычайно веселого и скандального места. Впрочем, так длилось недолго. Процветая и богатея, контрабандисты со временем переселялись с Молдаванки в другие районы города, а владельцы заведений переносили свой процветающий бизнес поближе к центру.

В 1826 году она окончательно вошла в пределы города, получив официальный статус района Одессы. Границы этого района каждый раз определялись по-разному – иногда они проходили по Балковской улице, иногда – заканчивались на Старопортофранковской. Но сердце Молдаванки – такие улицы, как Мясоедовская, Госпитальная, Запорожская, Сербская, Степовая, Косвенная, Малороссийская, – оставалось неизменным. Это сердце билось в своем особом ритме – часто совсем не в унисон с общим сердцем большого портового города.

Как уже упоминалось, примерно в середине XIX века по Молдаванке прошла железная дорога и были построены важные железнодорожные станции, что послужило толчком не только для развития промышленности и торговли, но и влило в знаменитый район так называемую «новую кровь». По железной дороге в город устремились толпы сельских батраков, которые покидали села в поисках лучшей городской доли. Оказавшись в пределах Молдаванки, они часто оставались там, постепенно превращая прежде процветающий район в место проживания городской бедноты.

Одесса переживала промышленный рост, и Молдаванку тут же окружили многочисленными артелями, заводами и фабриками, на которые и устраивались работать новоприбывшие в город из сельской местности. Так здесь возникла еще одна, рабочая, прослойка, которая стала со временем довольно многочисленной. В районе стало тесно.

Большая скученность населения привела к тому, что существующие дворы и дома стали достраиваться самым невероятным образом. Появились многочисленные пристройки, веранды, чердаки, разрастающиеся вширь и вглубь. К домам пристраивали хибарки из картона и фанеры, коридоры расширялись деревянными верандами, к каменным этажам пристраивали дополнительные этажи из досок и кирпичей. Всё это были жилища бедняков – узкие, бедные домики невероятной конфигурации, черные от копоти, громоздящиеся в переулках и дворах, утопающие в непролазной грязи.

Застройка Молдаванки никогда не контролировалась городскими властями. В этом районе попросту не существовало единого плана застройки. И такое хаотичное возведение строений привело к тому, что Молдаванка превратилась в самый настоящий лабиринт дворов. И ориентироваться в этом лабиринте не мог никто, кроме местных жителей.

Очень скоро к местным беднякам на Молдаванке добавились еще одни обитатели, которые сразу и прочно вписались в историю города и с тех пор всегда существовали рядом, бок о бок с местными жителями. Это были знаменитые одесские коты. Они быстро заполнили лабиринты улиц Молдаванки и сразу же стали королями каждого дворика и дома, чувствуя себя там воистину по-королевски. Щедрые хозяйки в любое время дня и ночи подкармливали всем чем угодно пушистых обитателей, навсегда воцарившихся в облюбованных местах.

Люди и коты не мыслили своего существования друг без друга, и часто в самой убогой хибарке или комнате жил кот (или даже несколько котов), которых щедро кормили всем двором.

Каждое утро на Молдаванке начиналось с непередаваемых диалогов, несущихся из открытых окон. Это было похоже на огромную разноцветную картину, почему-то повешенную вниз головой. Слова неслись отовсюду, и казалось – пестрая радуга встает над Молдаванкой.

– Мойше, а ну беги до кушать! Наче сказывся, шлимазл! Не наматывай язык на мои нервы! Мама хочет кушать, а не слушать!

– Мамаша, не скворчите зубами – юшка простынет!

– Засохни глазом, шоб уши не завяли! Шо за ребенок – не ребенок, а кладь шухеров! Швыдко до мене, мама делает бикицер!..

На первом этаже переговаривались две соседки:

– Ой, Софа, вы таки хозяйка, окна моете, а то уже соседям не видно!

– Фира, замолчи свой рот на уши и не делай мине в голове жопу! Лучше расскажи за Мончика, шо он сказал за того хранцуза?

– А шо Мончик мог сказать за того хранцуза? Это за везде он хранцуз, а в Одессе – еле-еле поц…

Вся жизнь Молдаванки проходила во дворе.

– Сема, где вы пошли? Я за шо спрашиваю? Сема, шо вы вцепились в эту рибу, как монах в первую брачную ночь? Обжирон не повод выставляться! Бедная риба удавилась от ужаса, увидев ваши гнилые зубы!

– Ой, Изя, не хипишите, не то подавитесь! Я таки не заговариваю за ваш склероз! Я бы мог посказать такое… Но эти слова просто не можут выйти из мой рот!

– Сема, ты имеешь миня за полного адиёта? Ви же халамидник, где вы взяли за такую шикарную риба?

– За Привоз цену унизили! Но ты не добежишь, бо ноги отвалятся, як холоймес на шухере!..

Коренные местные жители – потомки населения Молдаванки с самого ее возникновения – не спешили устраиваться на заводы и фабрики, предпочитая зарабатывать на жизнь совершенно другим. И несмотря на то что ремесло их было довольно опасным и очень рискованным, в то же время оно считалось почетным и вполне достойно воспринималось обществом.

А потому Молдаванка стала центром всевозможных мошенников, аферистов и воров, стремящихся заработать себе на жизнь с наибольшей выгодой и меньшими затратами, которые считали, что виселица и тюрьма это что-то вроде издержек опасного производства.

Очень скоро на Молдаванке выросло поколение молодых людей, считавших воровство, грабежи и разбой почетным ремеслом, вполне достойным права на существование. С пеленок навсегда отвергнув от себя страх перед наказанием и тюрьмой, в узких лабиринтах Молдаванки выросло отчаянное поколение головорезов. И даже матери не считали зазорным, если их сын делал, так сказать, карьеру в криминальном мире и благословляли сына-налетчика перед походом в налет или на разбой. В этом существовала суровая социальная справедливость.

Самые сообразительные и храбрые сколачивали банды, которые в центре города занимались налетами и нападали на зазевавшихся состоятельных прохожих, а также проворачивали всевозможные мошенничества и аферы. Единственной бедой была полная разобщенность таких банд. На каждой улице существовала своя банда, а в банде – свой собственный король. И все эти новоявленные короли Молдаванки без устали воевали между собой.

Но если у мужчин был хоть и небольшой, но выбор, то для женщин существовал только единственный путь. И по этому пути шли и городские, и приезжие жительницы сельской местности молодого возраста, до того момента, пока их жизнь не перечеркивал нож случайного бандита или не косила их неизлечимая болезнь.

Этот страшный путь, внешне выглядящий привлекательным и ярким в беспроглядной окружающей тьме, манил всех жительниц Молдаванки, едва они выходили из пеленок. И, как бабочки на огонь, они летели на яркий луч этого пути, даже не замечая того момента, когда привлекательный лучик превращался в адский огонь, заставляя сгорать в нем заживо, умирать в совсем молодом возрасте. Редкие же исключения – перешагнувшие 30-летний рубеж женщины были изуродованы хуже, чем ножами на фабрике. Превратившись в опустившихся, вечно пьяных старух, они занимались скупкой краденого, работали прислугой или доживали свой короткий век в какой-нибудь страшной дыре, к сожалению, так и не став предостережением для остальных.

Конвейер же ночных огней большого города работал с такой скоростью, что вышедших из строя из-за болезни или смерти тут же заменяли сотни новых, вливая в эти адские жернова свежую, еще молодую кровь.

Очень скоро Таня в попытках найти работу столкнулась с неизбежностью пойти по этому пути.

Первое, что пришло ей на ум, были швейные мастерские, в изобилии разбросанные по всему городу и на самой Молдаванке. Соседки в новом дворе просветили Таню, что такое количество мастерских обусловлено тем, что все они принимают краденую одежду у воров, перешивают, а затем отдают в хорошее ателье в центре, чтобы продать подороже. Таню совершенно не смутил этот факт – она уже поняла, что здесь каждый выкручивается, как может. И часто криминальный путь не самый плохой для того, чтобы выжить.

Решив не приближаться к дорогим мастерским центра (все равно ее туда бы не взяли, так как шила она не очень), Таня начала с ближайших от дома – на Запорожской и Сербской. Но в первых же трех мастерских ее сразу отправили к мадам Ривке на Госпитальную. Происходило одинаково странно: на пороге появлялась хозяйка, окидывала Таню с головы до ног недобрым, пронзительным взглядом и, ничуть не интересуясь ее умением шить, отправляла к Ривке на Госпитальную.

В конце концов Таня оказалась там, где лично встретилась с мадам Ривкой – щуплой, изворотливой особой лет пятидесяти с неестественно рыжими волосами. Раскудахтавшись как настоящая наседка (и опять же не спросив про умение Тани шить), мадам Ривка усадила ее в гостиной и предложила лимонад. От лимонада Таня отказалась. Мадам Ривка велела прийти часам к 10 утра да одеться понаряднее. Зачем – Таня не поняла.

Но ровно в 10, надев свою лучшую блузку с желтыми французскими кружевами, Таня уже сидела в гостиной мадам Ривки, где та заметила, что в своей блузке Таня похожа на гимназистку и что ей следует одеваться поярче, например, в красное. О шитье опять-таки не было сказано ни слова.

Таня все поняла около 11 часов, когда возле лавки мадам лихо остановился черный лакированный экипаж с двумя орловскими рысаками, стоящими немалые деньги. Все это Таня определила на глаз, выглянув в окно.

– Ты слышала за Яшку Чалого? – прищурилась мадам Ривка. – Это король Молдаванки. Он держит всю Госпитальную и часть Привоза. Там, внизу, его большой человек. Поедешь с ними за свое счастье. Они отвезут тебя в один дом, и, если ты понравишься, будешь получать очень хорошие деньги. Ты слышала за заведение Лейбмана на Николаевском бульваре? Это не заведение, а шик! Наматывай за уши, пока от шухера не отвалятся! Если все пройдет хорошо, заработаешь за такие деньги, что не раз вспомнишь добрым словом за бедную Ривку с Госпитальной! Разбогатеешь! Зуб даю. Шоб мине пусто было!

– А с чего вы взяли, что я туда поеду?

– Нет, вы только посмотрите за нее! Они мине делает химины куры! А куда еще тебе ехать? Я предлагаю тебе за заведение Лейбмана на Николаевском бульваре! А она нос воротит! Тоже мне, в пальте швицер! Да тебе просто повезло, что им новая девушка нужна!

– Я пришла не для этого, – вспыхнула Таня. – Я искала работу в швейной мастерской, а не в публичном доме!

– Нет, она твердо решила делать мине нервы! – Ривка даже руками выплеснула. – Засохни глазом, шоб уши не завяли! Зачем тогда ты за мине пришла? Разве ты не знаешь, что лучше меня никто не устроит девушку за хороший дом? Разве тебе это не сказали? Вся Молдаванка знает, что я работаю под Яшкой Чалым! А ты сидишь тут и делаешь мине нервы! Шото мине не нравятся за твои намерения, или как? Ты шо тут, круче Яшки Чалого?

– Я устраивалась шить, – стояла на своем Таня.

– Ой, как оно мине! Ты серьезно хочешь исколоть иголкой за эти нежные пальцы? И кому ты тогда будешь нужна? Тогда тебя не возьмет ни один приличный дом! Сгноишь себя в полтиничном заведении для солдатни! Не делай всякие глупости, поезжай за человеком Яшки, я за тебя, дуры, стараюсь! Не морочь мне модебэйцелы!

Таня решительно направилась к выходу. Мадам Ривка остановила ее у порога.

– А ну где стой! Ты девственница, или как?

– Какое ваше дело?

– Если так – совсем другие деньги, таки да! Шо ж ты не за то разговор начала?

Но Таня, не отвечая и больше не оборачиваясь, уже летела вниз по лестнице, слыша за собой жалобные причитания мадам Ривки, которая выла в голос, что бессовестная девка ввела ее в настоящий расход. Таня быстро шла по улице, и ее словно жгли нарядные кружева единственной выходной блузки, в которой она выглядела предательски хорошенькой, так что мужчины оборачивались ей вслед.

Yaş sınırı:
16+
Litres'teki yayın tarihi:
17 nisan 2017
Yazıldığı tarih:
2017
Hacim:
395 s. 26 illüstrasyon
Telif hakkı:
OMIKO
İndirme biçimi: