Kitabı oku: «Три часа утра», sayfa 2
4
Юлий сказал Стасеньке чистую правду: любовью он действительно занимался исключительно с Машами. Было их у него за всё время не слишком много – три, четыре? Собственно, он никогда и не считал – отчётность ему была вроде бы ни к чему.
О чистоте своего морального облика Юлий в этом плане заботился не особенно, и каждую новую девочку, во избежание недоразумений, сразу предупреждал открытым текстом, что никогда никого не любил больше трёх недель.
Это было неправдой.
Машу Воробьёву он любил восьмой год. Точнее, Машу Воробьёву он любил четыре с половиной года, потом она стала Машей Сладковской, а Юлий вылетел из института за пропуски занятий без уважительных причин.
В школе Маша Воробьёва была личностью довольно известной. Прежде всего, своей необычной красотой: спокойные серые глаза, прямые светлые волосы, и сама вся какая-то утончённая – как редкий садовый цветок или как средневековый мальчик-паж. Кроме того, она занимала призовые места на самых разных районных олимпиадах, лучше всех танцевала на вечерах и дружила с местной футбольной звездой Феликсом Ржаевым.
Юлий был, во-первых, младше её на год, а во-вторых, ничем особенным, кроме хронической неуспеваемости по английскому языку, не выделялся. Поэтому, когда на одной из перемен Маша Воробьёва появилась в их кабинете с вопросом «Где тут у вас Медников?», это произвело на весь 9-й «Б» довольно сильное впечатление.
Девицы, толкая друг дружку локтями и многозначительно хихикая, указали на его стол – последний в первом ряду. Юлий в это время в срочном порядке списывал у соседа Мити какую-то нерешаемую задачу по химии.
– Привет, – сказала Маша, останавливаясь рядом. – У нас через две недели будет вечер, посвящённый Великобритании.
Юлий оторвался от тетради и молча на неё уставился.
– Ты нам споёшь какую-нибудь песенку на английском? – вежливо спросила Маша.
– Я?! – изумился Юлий.
Маша заглянула в блокнотик и прочитала вслух:
– Девятый «Б». Медников. Это ты?
– Ну, я, – растерянно сказал Юлий. – Только я не пою!
– Да ладно тебе, – не поверила Маша, – вот же у меня записано… Значит, так. Репетиция во вторник, в актовом зале после шестого урока. Лучше что-нибудь из классики – «Битлз», «Дип пёпл», а вообще на твое усмотрение. Ждём тебя.
Маша повернулась и ушла, а Юлий снова потянулся к недосписанной задаче, хотя ему, понятно, было уже не до химии.
В тот день он сбежал с двух последних уроков – голова шла кругом, он не знал, что делать. У него была гитара, старенькая шестиструнка, иногда он на ней от нечего делать что-нибудь бренчал и мурлыкал тихонько, но в школе об этом не могла знать ни одна живая душа. И вдруг – такое…
Дома Юлий с порога взялся за гитару и с удивлением обнаружил, что руки трясутся. Играть он не мог – совсем ничего не мог, только лежать, смотреть в потолок и вспоминать её слова, движения, взгляды…
Потом нахлынуло вдруг пронзительное, пугающее своей силой ощущение счастья, тут же вогнавшее его в краску, – было стыдно испытывать столь бурные чувства от такой, в сущности, ерунды: ну, подошла, ну, позвала на вечер…
Умом – понимал, но волнение не отпускало, и ощущение счастья не проходило.
Было трудно дышать.
Вечером Юлий заперся в своей комнатёнке и сочинил свою первую песню, на стихи Гарсиа Лорки: «Ранит голос твой весенний среди рыночного крика, сумасшедшая гвоздика, заблудившаяся в сене…»
Потом он играл на гитаре все вечера напролёт – до тех пор, пока родители не начинали орать на него из другой комнаты громче телевизора, а соседи снизу и сверху – стучать по трубе.
На репетиции во вторник он спел битловскую «И я люблю её». Когда он закончил, Маша подошла какая-то притихшая, не похожая на себя, сказала:
– Просто нет слов… – и присела рядом с ним на край сцены.
Потом попросила:
– А ещё раз можно?..
Он спел ещё раз. Маша встала, прерывисто вздохнула и сказала англичанке:
– Я пойду, Ксения Андреевна, у меня что-то голова кружится…
И выбежала из зала.
Через несколько дней Маша ему позвонила вечером и долго молчала в трубку. У Юлия и в мыслях не было, что это может быть она, и сначала он спросил не особенно ласково:
– Ну, что там – заснули, что ли?
Потом поинтересовался:
– Что за идиотские шутки?
Тогда она сказала:
– Это я.
Он её не узнал – спросил, кто.
Она ответила:
– Маша.
Теперь замолчал он – не мог опомниться.
Она спросила:
– Ты что сейчас делаешь?
Он посмотрел на раскрытый учебник на столе:
– Кажется, геометрию…. А ты?
– А я… с ума схожу…
– Почему?..
– Не по чему, а по кому…
– По кому? – туповато переспросил он.
– Ты до сих пор не догадался?..
Он настолько обалдел, что зачем-то сказал:
– А как же Феликс Ржаев?
Маша помолчала, потом тихонько вздохнула:
– Спроси что-нибудь полегче.
Любовь у них в самом деле была какая-то сумасшедшая: едва расставшись, они с порога бросались к телефонам.
По воскресеньям они встречались рано утром и как-то умудрялись не надоесть друг другу до самого вечера. Мало того, время от времени Маша звонила ему и ночью, благо имелась подходящая причина: она почему-то никак не может заснуть, даже таблетки не помогают.
Юлий брал гитару и тихонько пел ей в телефонную трубку колыбельные, и не только их, – иногда до самого утра. Несколько раз эти спецконцерты прерывались внезапным криком Машиной мамы, которая темпераментно призывала его «немедленно прекратить хулиганство» и оставить её дочь в покое.
Юлий с ней никогда не встречался, поэтому долго не мог понять, чем объясняется с её стороны такая агрессивность по отношению к нему. Потом удалось выяснить, что Машина мама занимает какой-то немаленький пост в районном «Белом доме» и, исходя из этого, считает, по-видимому, сына «простого электрика» и библиотекарши решительно неподходящим объектом для нежных чувств своей единственной дочери.
Машин папа тоже занимал приличную административную должность, хотя и на производстве, и тоже пару раз звонил Юлию, настоятельно рекомендуя ему забыть о Машином существовании.
Юлий поначалу в ходе этих переговоров нервничал, терялся. Потом почти привык, научился отвечать ровным, безукоризненно любезным тоном что-нибудь вроде: «С удовольствием пошёл бы вам навстречу, но, к сожалению, это практически невозможно!», чем вызывал у Машиных родителей новый прилив сильных чувств и соответствующих выражений.
Узнав, что Маша собирается поступать в ин’яз, Юлий взялся за английский. Через какой-нибудь месяц он уже свободно объяснял ей согласование времен, косвенную речь и другие сложные вопросы, которые на уроках Ксении Андреевны освещались весьма туманно. Кстати, англичанка отнесла невероятный скачок Юлия от оценки «три пишем, два в уме» до твердой пятёрки по языку исключительно на счет того, что «вовлечение ребёнка во внеклассную работу способствовало зарождению у него глубокого и стойкого интереса к предмету», как она отметила в докладе на педсовете.
К тому времени, правда, выяснилось, что в работу эту «ребёнка» вовлекли по ошибке: вместо Юлия на вечере должен был выступить Мельников из 9-го «В», который закончил музыкальную школу по классу баяна и иногда на предпраздничных концертах веселил публику исполнением русских народных песен. Располагая этими данными, Ксения Андреевна рассудила, что Мельников может при необходимости исполнять и английские песни, записала наспех его фамилию и класс Маше в блокнотик и на том успокоилась.
Увидев на репетиции Медникова, Ксения Андреевна удивилась, но услышав его, осталась вполне довольна. Правда, песня ей понравилась не особенно: с воспитательной точки зрения лучше было бы выбрать какую-нибудь более прогрессивную – скажем, антивоенную. В ответ на конструктивное замечание Медников пожал плечами и заявил, что по его, видите ли, мнению, самое прогрессивное явление в мире – как раз любовь. Но это к слову.
Маша с блеском сдала все вступительные экзамены в ин’яз. На следующий год туда же поступил и Юлий. Они почти не расставались и были очень счастливы целых два года.
В начале четвертого курса Маша, как обычно, уехала со своей группой на картошку – восемь часов на поезде в одну сторону. Юлий должен был отрабатывать весь сентябрь в институте: кто-то на военной кафедре прознал, что он неплохо пишет пером и рисует, и его запрягли по этой части.
Прежде всего Юлий попытался устроить скандал начальнику кафедры полковнику Терехову. Тот был человек умный. Он не понял, почему Юлий так рвётся на сельхозработы, которые обычно у студентов большого энтузиазма не вызывают, но догадался, как с ним нужно обращаться. Скандала не получилось. В ответ на все свои вызывающие заявления типа: «Вы не имеете права», Юлий неожиданно услышал:
– Молодой человек, вас здесь никто не держит. Вас просто-напросто попросили помочь, но если уборка картофеля беспокоит вас больше, чем оснащенность кафедры необходимыми пособиями по тактике и военному переводу, поступайте как знаете.
– Хорошо, – согласился Юлий. – Дайте мне хоть половину этих таблиц домой – я их вам не за месяц сделаю, а за неделю!
– Не положено, – сказал Терехов с сожалением. – Я, конечно, не думаю, что вы понесёте их на базар и будете продавать агентам иностранных разведок, но – не положено.
За весь сентябрь Юлий вырвался к Маше только один раз, буквально на несколько часов. И с первых же минут долгожданной встречи вдруг почувствовал, что за это время произошло что-то очень серьёзное, может быть – даже непоправимое.
Так потом и оказалось.
На первый взгляд, конечно, случившееся казалось не очень значительным, и даже наоборот – скорее, походило на анекдот.
В субботу тётя Нюра, в доме которой проживала половина Машиной группы, истопила баню. А хозяйка дома, где поселился их руководитель, преподаватель военного перевода Олег Владимирович Сладковский, уехала к дочери в город и баню, соответственно, не топила.
Сладковский договорился с тетей Нюрой насчёт того, чтобы помыться. И вечером пришёл.
Дома была одна хозяйка – девицы, уже помытые, усвистали в клуб на танцы, а Маша – в библиотеку: на пляски её без Юлия не тянуло.
Тётя Нюра проводила Сладковского до бани, подробно рассказала, где там что находится, и в лучших традициях местного гостеприимства побежала к соседке за «поллитрой».
Тем временем Маша, вернувшись с ни разу никем не читанной антологией английской поэзии XIX века, села к окошку и, созерцая сохнущее во дворе белье, вдруг вспомнила, что оставила в бане мыло, шампунь, мочалку и полотенце.
На этом месте все, кто когда-либо слышал сию занимательную историю, уже начинали смеяться, Юлий в том числе.
Тут для полного эффекта необходимо сказать несколько слов о подполковнике Сладковском.
В свои сорок с лишним лет Олег Владимирович выглядел примерно на тридцать. Причём, выглядел так, что на занятиях, особенно первое время, начисто выбивал всех без исключения студенток своих групп из рабочего состояния.
Отличницы от волнения переводили ему, к примеру, вместо «танковая атака противника» – «вооружённое нападение врага». «Супостата! – глумился Сладковский и интересовался сквозь зубы: – А что, по-вашему, нападение противника может быть невооружённым?!»
Отличницы краснели, бледнели и переводили вместо «ствол с нарезами» – «искривлённый ствол». «Искривлённый? – переспрашивал Сладковский с непередаваемым выражением. – Это чтобы из-за угла стрелять, что ли?!»
Не отличницы вообще помалкивали. Если сначала Олег Владимирович пытался их как-то понукать, то потом махнул рукой и обращался к ним лишь с отдельными замечаниями типа «Не на меня надо смотреть, а на таблицу!»
Красавцем его никто бы не назвал, но в нём было что-то сильнее и привлекательнее красоты. Его сутулая спина, впалые щёки, блёкло-светло-серые глаза и почти такого же цвета волосы в сочетании с обычным холодно-высокомерным выражением лица были весьма далеки от голливудских стандартов, но вместе с тем производили впечатление, которое трудно передать даже словом «неотразим».
«Есть существа с таким надменным взглядом, что солнце созерцают напрямик», – это подметил ещё Бог знает в каком веке (в шестнадцатом, наверно) великий итальянский поэт Ф. Петрарка. Подполковник Сладковский являл собой наглядное подтверждение этому мнению: да, действительно, есть такие существа. Причём надменным у него был не только взгляд. Голос, походка, манеры – он был высокомерен насквозь.
К грузовику с очередным ведром картошки он подходил с таким видом, будто это был «Мерседес» последней модели, ожидающий его после званого обеда в самом что ни на есть высшем свете.
Студентов удивляло, что он вообще появляется в поле: им раньше доводилось иметь дело с руководителями, которые с утра прямо из столовой отправлялись за грибочками в лес или в поход по окрестным магазинам, в обед с подробностями хвалились дефицитной добычей, а затем, утомившись, заваливались спать до ужина.
Понятно, что студенты при таком руководстве в поле тоже не слишком усердствовали. По крайней мере, среди них была очень популярна песенка из мультфильма о Винни-Пухе, слегка переиначенная в соответствии с местными условиями: «Вот мешок пустой! Он предмет простой! Он никуда не денется! И потому мешок пустой, и потому мешок пустой гораздо больше ценится!»
Сладковский, в отличие от своих предшественников, по торговым точкам не шнырял, работал вместе со всеми. Разве что слишком часто отряхивался с брезгливым видом: то со штормовки нервным движением смахнёт что-то невидимое, то с джинсов, то даже с сапог.
Обходиться в деревне без привычного ежедневного душа было для него сущей пыткой, поэтому, дорвавшись до бани, он забыл обо всём на свете.
Неожиданный скрип двери дошёл до его сознания не сразу, а немного погодя.
Разлетевшаяся за своими вещичками Маша в ужасе замерла у порога.
Теоретически, интеллигентная скромная девушка из хорошей семьи в такой ситуации должна была бы ахнуть, или там ойкнуть, покраснеть и незамедлительно выскочить за дверь. Маша и собиралась это сделать. Но не тут-то было.
Ноги её будто приросли к мокрому скользкому полу. Она замерла и в буквальном смысле не могла сдвинуться с места.
На нервной почве, конечно.
Сладковский стоял к двери спиной. А на спине у него красовались два здоровых шрама непонятного происхождения, совсем рядом с позвоночником – с острыми выступающими позвонками…
Оглянувшись, Сладковский тоже заметно обалдел. Однако быстро пришёл в себя и процедил сквозь зубы, но довольно-таки экспрессивно:
– У вас что-нибудь срочное?!
– Ой! – пискнула, наконец, Маша и пулей вылетела в помещение, именуемое «предбанник».
Там она без сил опустилась на лавку, где стояли вёдра с холодной водой.
Тут необходимо сделать ещё одно пояснение. Дело в том, что Олег Владимирович Сладковский обладал феноменальной способностью доводить людей до состояния транса и в обычном, то есть одетом виде.
В этом плане показателен такой факт: некая Лада, пятикурсница с французского факультета, никогда прежде со Сладковским дела не имевшая, поспорила «на желание» с Бобом Веденеевым, у которого тот вёл военный перевод, что во время занятия постучит к ним и попросит Олега Владимировича вызвать ей Боба. Веденеев и все его дружки-переводчики от души ржали, представляя себе реакцию Сладковского на такое неслыханное нахальство. Лада отнеслась к делу со всей ответственностью и разработала план действий:
– Я постучу и скажу: вызовите мне, пожалуйста, старосту. Как будто я по делу… Ну как он может отреагировать? Не убьёт же?..
– Увидишь, – обещали ей переводчики.
Лада кокетливо улыбалась:
– А хотите, я у него спрошу, какие ему больше нравятся тени для глаз? А что, возьму и скажу: «Мне, пожалуйста, позовите старосту. А кстати, какие вам больше нравятся тени – голубые или зеленые?» Хотите?!
– Хотим! – от души веселились переводчики и на все лады смаковали возможные варианты ответов Сладковского, из которых самым обходительным был «На вас – никакие!»
Правда, в последний момент они Ладу пожалели и попытались от рискованной затеи отговорить. Но она о Сладковском имела представление весьма поверхностное, поэтому от своих героических намерений не отказалась. В назначенный час Лада подошла к нужной аудитории и постучала. Сладковский вышел. Что самое интересное, Боба он ей вызвал. По свидетельству Веденеева, Лада в коридоре выглядела вполне нормально, только как-то странно всё время улыбалась. Она честно призналась, что про тени у неё почему-то язык не повернулся спросить, порадовалась тому, что выиграла, и пошла домой – в общежитие, где её с нетерпением ожидали многочисленные свидетели их легендарного спора.
И всё вроде было хорошо, но не успела Лада отойти от института и двадцати метров, как ноги у неё подкосились, и она долго приходила в себя, прислонясь к бочке с квасом.
Объяснить потом своё состояние Лада никак не могла. По её мнению, это было что-то невообразимое. Конечно, стоять посреди людной улицы с идиотским видом, прислонясь к бочке с квасом, – положение не из приятных. Свои чувства по этому поводу Лада выразила, потребовав от проигравшего Боба съехать в жестяном тазике со всех шестнадцати пролётов общежитской лестницы.
На небывалый шум и грохот, помимо студентов, сбежался весь персонал во главе с комендантшей, которая битый час после того, как Боб благополучно завершил маршрут, давала в нижнем холле громогласные обещания дойти до ректора и «всех этих хулиганов с треском выселить».
Короче говоря, состояние Маши, пытавшейся после встречи со Сладковским хотя бы немного очухаться в предбаннике, легко себе представить.
Но то был ещё не конец.
Через пару минут дверь отворилась, и Сладковский попытался выйти, чтобы взять ведро с холодной водой. Естественно, всё в том же виде.
Когда Маша рассказывала эту историю Юлию, они оба умирали со смеху. Однако в тот момент ей было не до веселья. Дверь резко захлопнулась и тут же снова приоткрылась.
– Вам что, больше посидеть негде?.. – высунув голову, выразительно поинтересовался Сладковский.
– Из-з-звините, – пролепетала Маша. – Сейчас, минутку… – Она догадалась зачерпнуть ковшичком холодной воды из ведра и сделать несколько судорожных глотков.
Это придало ей сил. Она благополучно дошла до дома, села опять к окошку и попыталась отвлечься английской поэзией XIX века. Возможно, это ей рано или поздно удалось бы, но вскоре в дом зашёл, чтобы поблагодарить хозяйку, вымытый Сладковский.
В этом месте своего рассказа Маша почему-то всегда сбивалась, путалась и сразу переходила к описанию застольной беседы Сладковского с тётей Нюрой.
После первой рюмки хозяйка приветливо ему сообщила:
– Меня Нюра звать.
– А меня Олег, – несколько обалдело ответил Сладковский.
Тётя Нюра заботливо придвинула к гостю по очереди все миски с закусками и добавила доверительно:
– Я ведь чувашка…
– Это ничего, – утешил её Сладковский, с третьей попытки цепляя вилкой маринованный грибок.
– Хомяков Витька, сосед мой, на уток завтра собирается. Сходил бы с ним, а то, чай, скучно тебе тут, – посочувствовала ему хозяйка.
– Когда скучать-то: с восьми до шести пашем без выходных, – процедил сквозь зубы Сладковский.
– Ты нешто и на тракторе могёшь? – не совсем правильно поняла его тётя Нюра. – Чай, без тебя вспашут, управятся… Сходи с Витькой-то, у него и ружьишко для тебя найдется…
– Спасибо, но я охоту не люблю, – отказался Сладковский.
– Ишь ты! – тётя Нюра недоверчиво покачала головой. – А девки сказывали, будто ты военный…
Тут Маша поперхнулась чаем и, не в силах больше сдерживаться, выскочила из комнаты, в темноте обрушила что-то в сенях и только на крыльце дала волю душившему её хохоту. Таким образом, продолжения этой в высшей степени занимательной беседы она, к сожалению, не слышала. Тётя Нюра, правда, поделилась потом общими впечатлениями:
– Хороший мужик старшой ваш, понятливый… Только пьёт мало, никакого уговору не слушает. Должно, здоровьем слаб.
Тогда Юлий всю эту историю воспринял просто как забавный случай. Правда, ему почему-то всё время хотелось спросить Машу, скоро ли вернулась от соседей хозяйка с бутылкой и о чём они со Сладковским разговаривали, пока ждали её, но днём всё как-то не было подходящего момента, а вечером он уехал.
Встретились они только через две недели, в институте. Маша куда-то очень спешила, и они едва перебросились парой фраз. После занятий Юлий сразу же прискакал к ней на седьмой этаж. Галка, её соседка по комнате, глядя мимо него в дверь, сказала с запинкой:
– А Маша теперь… ну… живёт не здесь.
5
После памятного вечера в кафе Рожнов не показывался в 814-й три дня, что, разумеется, не осталось в компании незамеченным.
– Стаська, кто из вас кого бросил? – без лишних предисловий спросил Лепилов.
Стасенька сначала даже не поняла, вытаращила зелёные глазищи:
– Чего? Я же говорю – мы только в воскресенье познакомились, а ты говоришь – кто кого бросил! Когда бы мы успели? Между прочим, его зовут Юлий! Почти как Цезаря!
– Как зовут? – переспросила вдруг Лора, которая обычно не проявляла ни малейшего интереса к многочисленным поклонникам подруги.
– Юлий, – с гордостью повторила Стасенька. – Я разве тебе не говорила? Я же с понедельника только о нём и твержу!
– У тебя, Стаська, новый мальчик? – заинтересовался Лепилов. – А я и не слышал! Ну-ка, ну-ка, расскажи! Неужто красивее Вадьки где откопала?
– Красивее?.. – Стасенька призадумалась. – Да нет… я не знаю. Он просто совсем другой. Во-первых, он обалденно поёт, а во-вторых, он такой… такой…
– Какой? – мрачно осведомился Рожнов, входя без стука.
Все радостно засмеялись, а Стасенька тут же ему заявила деловым тоном:
– Я тебя, Вадик, больше не люблю! Я теперь другого мальчика люблю!
– Серьёзно, что ли? – недоверчиво сощурился на неё Рожнов.
– Такими вещами, Дымочек, не шутят! – сообщила ему Стасенька с некоторой даже торжественностью.
– Ну, убила! – Рожнов схватился за сердце и картинно повалился на «лежбище» – две сдвинутые кровати.
При этом он то ли от большого расстройства, то ли преднамеренно попал своей кудлатой головой прямо Лоре на колени.
– Что, места мало? – недовольно спросила она, отодвигаясь.
Сохраняя трагическое выражение лица, Рожнов сел – сначала нормально, потом, расшнуровав и сбросив кроссовки, по-турецки.
– Он мне свидание назначил, – поделилась с ним своей радостью сияющая Стасенька. – В эту пятницу днём.
– Днём? – усмехнулся Рожнов.
– А что? – заржал Лепилов. – Можно и днём, без разницы! А правду про тебя, Вадька, говорили, что ты на втором курсе к какой-то девице аж в большую перемену за этим делом в общагу прибегал?
– Не на втором, а на первом, – уточнил Рожнов.
– Это к какой ещё девице? – моментально оскорбилась Стасенька.
Рожнов как бы удивился:
– А что? Интересно?
– Нисколько! – она фыркнула, демонстративно взяла чайник и отправилась на кухню.
Рожнов выскочил вслед за ней:
– Подожди…
– Ну, жду!
– Дело в том, что я хотел тебе предложить другое мероприятие. Как раз в эту пятницу и как раз днём.
– И какое же? – новая любовь Стасенькиного любопытства не убавила.
– Культпоход… – интригующе тянул Рожнов.
– В Музей революции? – прикололась Стасенька.
– Нет, в ЗАГС, – вздохнув, сообщил Вадим.
Этого Стасенька не ожидала.
Она стояла с чайником в руке и молчала.
Этим своим заявлением он её как-то сбил с толку. Всё уже вроде было ясно, и вдруг – такое.
Стасенька прекрасно знала, как относится к женитьбе подавляющее большинство привлекательных, обеспеченных и перспективных мальчиков. Рожнов в этом плане исключения не составлял. Она слышала, что одна из его девочек, некая Инга, пыталась даже завести от Вадима ребёнка, чтобы подвигнуть любимого на культпоход, который он теперь предлагал Стасеньке с такой завораживающей лёгкостью.
Холодные серые глаза, коричневые ресницы, брови чуть темнее, а волосы – светлее… Голос, кидающий в дрожь пронзительной нежностью со сцены и не очень тщательно прикрытым цинизмом за сценой…
Вопрос перед Стасенькой стоял не из лёгких. Можно ли читать вслух книжки с Юлием, будучи при этом невестой, а затем женой Рожнова?
– Смею надеяться, мадемуазель, ваша глубокая задумчивость даёт мне некоторые шансы? – напомнил о своем присутствии уставший ждать Вадим.
Он схватил её в охапку и прямо посреди коридора начал целовать с завидным темпераментом.
– Чайником его по морде, – радостно подсказал Стасеньке кто-то из проходивших мимо соседей.
– Болван, у нас взаимное возвышенное чувство! – усмехнулся Вадим, на минутку оторвавшись от своего основного занятия.
– Ну, мы так и поняли, – лениво сообщили из-за закрывающейся двери.
– А я ещё ничего не понял, – Рожнов взглянул на Стасеньку чуть ли не с волнением. – Ты… согласилась или нет?
– Конечно, да! – не вполне уверенно ответила она, потом ещё немножко подумала, поставила чайник на пол и заключила Вадима в страстные объятия.
Каких бы то ни было трудностей в жизни Стасеньки встречалось, прямо сказать, не очень много, но она в совершенстве владела счастливым умением с лёгкостью и быстротой находить выход из любой затруднительной ситуации.
В этот раз Стасенька тоже не слишком долго думала, а непосредственно после ухода Рожнова спустилась к телефону и, набрав заветный номер, в один момент переиграла назначенную встречу с Юлием с пятницы на четверг.
– Изменились планы? – хмыкнул он в трубку.
– Понимаешь, мы, оказывается, в пятницу с Рожновым в ЗАГС идем, – тоном лёгкого сожаления поведала Стасенька и добавила для большего эффекта, что она об этом как-то совсем забыла, а теперь вот чисто случайно вспомнила.
Эффекта, впрочем, большого не получилось.
– В ЗАГС? – переспросил Юлий с чуть заметной усмешкой. – Ну что ж, дело хорошее! Поздравляю!
У Стасеньки от его голоса опять началось легкое головокружение. Боясь, как бы не стало хуже, она поспешно проворковала:
– Так, значит, до завтра? – и трубочку повесила.
Теперь нужно было хотя бы чуть-чуть «подковаться» в теории, чтобы не ударить в грязь лицом перед Юлием, который мог иметь, в отличие от неё, какие-никакие познания в области литературы.
Вернувшись в комнату, Стасенька первым делом посмотрела название Лориной книги. «Мария Стюарт». Это ей ровным счётом ни о чём не говорило.
– Не про любовь? – осведомилась Стасенька деловым тоном.
Лора вздохнула.
– Ну, Стаська! Как можно прожить двадцать один год и не знать таких вещей?!
– Каких – таких?
– Элементарных. Ты что – совсем не знаешь, кто такая Мария Стюарт?
– А почему я её должна знать? – ещё больше удивилась Стасенька. – И кто, вообще, сказал, что чем больше читаешь, тем лучше? Я вот, например, предпочитаю познавать жизнь непосредственно, а не через книги!
Лора пожала плечами.
– По-моему, одно другому не мешает.
– А по-моему, мешает! – убеждённо возразила Стасенька. – Мне, например, читать некогда, потому что я общаюсь с людьми! А ты – нет! Тебя Вайнберг который раз уже зовёт в выходные на турбазу, а ты – ноль эмоций.
– Ну а если мне интереснее общаться с Цвейгом, чем с Вайнбергом?
– С Цвейгом? – заинтересованно переспросила Стасенька. – А что ты мне раньше про него никогда не говорила? Где вы познакомились?
Выяснив, что Цвейг вовсе не новый Лорин мальчик, а всего-навсего выдающийся австрийский писатель, Стасенька сначала разочаровалась, а потом вспомнила, что нужно готовиться к завтрашней встрече с Юлием. Она вздохнула и спросила:
– И про что он пишет? Про любовь-то тут что-нибудь есть?
Лора перелистнула несколько страниц и прочитала вслух:
– «Любовь Марии Стюарт к Босуэлу – одна из самых памятных в мировой истории, даже грандиозные страсти пресловутых античных любовников едва ли превосходят её в силе и неистовстве».
– Здорово! – восхитилась Стасенька. – А что за Босуэл?
– «…хищник и насильник самого худшего разбора, закованный в латы циник, Босуэл всё же выгодно отличается от окружения прямотой характера… Весь путь этого искателя приключений усеян любовными историями, по-видимому, не стоившими ему большого труда, при французском дворе о его победах рассказывали легенды».
Глаза у Стасеньки загорелись.
– Роскошный мужик! Надо будет почитать потом про него.
Уходя к Сэнди списывать военку, она тонко намекнула Лоре, что было бы с её стороны очень мило подчеркнуть карандашиком в книге несколько самых интересных мест, пригодных для чтения вслух с любимым человеком. Лора фыркнула, но, поскольку особого труда это для неё не составляло, отметила пять-шесть отрывков.
Перед сном Стасенька упросила её кратенько рассказать содержание всей книжки. Ночью ей приснился Босуэл в самой красивой, по мнению Лоры, сцене романа. Королева раздумывает, принять ли неравный бой или отказаться от Босуэла навсегда при условии, что его не будут преследовать. Он её к тому времени уже разлюбил и, конечно, всей душой жаждет избавиться сразу и от неё, и от смертельной схватки. Босуэл знает: стоит ему вымолвить одно лишь слово, и она примет спасительное для него решение. Но он молчит. «Изумительный актёр!» – иронизирует по этому поводу автор романа.
– Лично я актёрства тут не вижу, – описывая эту сцену, заметила Лора. – Такое поведение в характере Босуэла и совершенно для него естественно. Похоже, Цвейг вообще немного ревнует его к Марии…
…Она сидит на камне и думает. А Босуэл стоит поодаль. Говорят, ни одного его портрета не сохранилось? У него холодные серые глаза с коричневыми ресницами, брови чуть темнее, а волосы – светлее. Взгляд уверенный и спокойный.
Стасенька поднимается с камня и произносит чуть слышно:
– Я согласна.
Только тогда он подходит к ней. Обнимает и шепчет:
– Мария…
– Я не Мария, я Стасенька! – поправляет она.
– Жалко, – говорит он.
Вскакивает в седло и уносится прочь.
