Kitabı oku: «Под небом Эстреллы. Антар и Малица. Начало пути»
Автор выражает искреннюю благодарность Игуменовой Анастасии Сергеевне, создавшей прекрасную обложку для этой книги.
Часть 1
– Антар! Антар! – голос Интаны, звонкий и громкий, далеко разносился по окрестностям, переполошив птиц в ближайшем орешнике и прогнав приятный утренний сон, посетивший Антара неожиданно для него самого. – Спишь? – ехидным голосом поинтересовалась сестра, наблюдавшая за ним с земли. Голова девчушки высоко задралась и остренький подбородок торчал упрямо и вызывающе, совсем как у бабки Сибахи, которую, Антар, к своему стыду, опасался куда больше чем собственного отца.
– Чего надо? – грубовато поинтересовался парень, ероша свои и без того лохматые волосы, черные, отливающие вороньей синевой. – Сказал же тебе, егоза – вечером, всё, вечером.
Интана хмыкнула – конечно, а как же иначе – спит, поганец, пока она и её старший брат, родной по матери, надрываются по хозяйству. И предъявить бездельнику нечего – ведь он, как обычно, заявится к вечеру с отличным уловом. Интана вздохнула – ей бы так! Поставил сети на утренней зорьке и загорай себе на ивовой ветви, а рыба, сама, послушно поплывёт туда, куда ей прикажет Антар.
«Водяной ворожит, не иначе» – шептались в граде люди, но кто слушает досужую болтовню, если у парня дар к речной добыче? Посудачат, да перестанут, а кто вздумает лишнее болтать, так у парня отец имеется, есть кому укорот дать слишком разговорчивым.
«Эх, – который раз вздохнула Интана, украдкой разглядывая простецкое, такое знакомое лицо сводного брата. – его бы Данусиком назвать, в честь богини всего живого, так, нет же, отцу забожалось посвятить первенца грозному богу войны Антаресу, вот и стал парень Антаром. Какой с него воин, скажите пожалуйста? С мечом ладно управляется для лет своих невеликих, но без огонька и ярости, а, без того, что за воин? Смех, да и только!»
Высокий, как каланча, нескладный, голенастый, точно жеребчик на выгуле, Антар отпугивал знакомцев не только своей излишней худобой, но и светлым, если не сказать, белым, цветом кожи. Всего в Антаре было через чур – и нескладности, и, светлоглазости, и нос вызывающе острился на лице, а не бугрился картофелиной, и рот, широкий, как у лягушонка, оправдывал неблагозвучное прозвище, данное старшему сыну Алтау – Жаборотый. Лишь непослушная грива иссиня-чёрных волос привлекала к парню внимание – густые и блестящие, как у девушки, они ложились на его широкие плечи плотной волной и сверкали на солнце, да губы – алые, красиво очерченные, вот и всё, чем мог похвастать длиннобудылый нескладёха. Отец, бывало, посмеивался над девчонками, гордо задиравшими нос и проплывавшими павами мимо белокожего уродца – мол, на зло вам, зазнайкам, парень вырастет писаным красавцем, дайте только срок. Но, Интана мало верила в слова отца – с чего бы Антару красавцем становиться? Нет, не найдётся в здешних краях братцу пары, суровы велиморки и разборчивы. Вот, Юарт, брат ейный, родной и, по отцу, и по матери, иное дело! Юарту – сероглазому, загорелому крепышу, родиться бы первым и стать во главе семьи, так, нет же. Дану скверно подшутила! Иные девчонки соседские, уже глазки парню строят, не смотря на его года невеликие. Восемнадцать весен всего, а грудь у Юарта широка, как у деревенского бугая, кряжистый он, да рукастый, всяко дело спорится у брата Интаниного и ладится.
Интана шмыгнула носом, потирая веснушки, щедро усыпавшие лицо, сетуя на невезуху. Сама она особой статью не блистала, не чета дочке главы городской стражи, Шиисе. Глаза у Интаны, отцовы, орочьи, жёлтые да злые, да и кожа не туда, ни сюда, блёклая, да невзрачная, не кровь с молоком, как у истинных поморок. Видать, бабка её, Сибаха, согрешила со степняком, не иначе. Помнится, славно выпороли Интану в сопливом детстве, когда она, зарёванная до икоты, после злых насмешек подружек, прибежала с улицы и наивно спросила у бабки – правда ли то, что люди говорят о том, что, уважаемая Сибаха прижила её отца не от законного мужа, а от свирепого орка-степняка, жрущего человечину и снимающего скальпы с голов ещё живых пленников?
Бабка, вмиг спав с лица, сделалась смурной, точно грозовое небо, отодвинула в сторону кудель и недобрым взглядом ожгла болтливую пигалицу, да, ухватив за косы, сволокла на баз, где и всыпала горячих, да так крепко, что Интана ещё цельную седмицу охала и опасалась на попу садиться.
С тех самых пор, дурному языку был дан укорот, а болтливым подружкам, Интана вмиг вцеплялась в космы при одном лишь намёке на неправедное бабкино поведение.
Отец её, Алтау, вообще на эту скользкую тему не разговаривал и своих жён – старшую Маладу, улыбчивую брюнетку-южанку, привезенную с бывшей родины, да младшую, Айяку, дочь велиморского старосты, русокосую и своенравную, держал в строгости и лишней говорильни в доме своём не допускал. Но, на чужой роток, не накинешь платок – умом Интана понимала, что правы люди, болтающие, невесть что об её бабке, да, об отце.
Бабка, типичная жительница юга, где люди закалены соседством с недобрым степным народом, чернокосая, черноокая красавица, румяная да статная даже в свои пятьдесят с гаком годков, удивления особого у велиморцев не вызывала, а, отец… Чёрный волос, да высокий рост при широких плечах – вот и всё, что досталось Алтау от матери, остальное – широкое лицо, кустистые брови, недобрый взгляд жёлтых, совиных глаз, кожа, толстая, оливковая, да крепкое сложение – от деда, Сывуча, да от недоброго орка, как мыслилось добрым людям. Так-то..
– Чего прискакала, стрекоза? – всё, так же, грубовато, переспросил Антар у сестры. Пущай у них и были разные матери, но сеструху парень любил, привечал, никогда за зря не обижая, в отличие от, всё того же Юарта, с которым у него сложились неприязненные, мало похожие на родственные, отношения.
Тому виной их с Интаной мать, русокосая Айяка, дочь выборного главы города -велиморского старосты, с первого взгляда невзлюбившая Маладу, старшую жену Алтау и её сына, Антара.
– Так ведь, отец кличет. – Интана теребила косички, пока ещё куцые для того, чтобы быть перевитыми яркой лентой, вот и теребила дочь торговца кожаную тесьму. – Скоро кличет. Поспешай, братец, не медли, а то осерчает тятенька.
Идти на подворье откровенно не хотелось Антару – вновь натыкаться на взгляд Айяки, полный задумчивой ненависти – как же, заявился байстрюк белоглазый, обошедший её Юарта в первородстве.
Кто, как не её сын, ладный, да умелый, должон хозяйничать на широком дворе? Так, нет же, всё достанется постылому нескладёхе!
– Поспешай, братец, не медли. – повторила Интана, подпрыгивая от переполнявшей ей энергии. Хорошо, Айяка не видит, а не то, отхлестала бы дочь по щекам за неподобающее благонравной девице, поведение. Злая она, тётка Айяка, вторая жена отцова, злая, неприветливая.
Интана убежала, вернее, её отослал сам Антар. Негоже, чтобы отцова жёнка видела девочку с ним. Накажет, ни про что, ни за что. Станет тягать за косы, да недобро шипеть. Один лишь Юарт, любимчик, у той на уме.
Недолго Антар собирался – попрятал снасть немудреную, в дупла деревьев рассовал и к дому направился, насвистывая, птиц голосистых передразнивая.
Хорош город Велимор!
Обустроенный на высоком берегу реки Малой, радовал град понорский приезжих белыми стенами и крепкими воротами. На воротах всегда стражники толклись – за тем строго следили власти городские. Абы кого в город пускать не велено было, особенно бесплатно. Хочешь улицы Велимора ногами топтать – заплати пошлину у ворот и иди себе с Богами.
– Что-то ты с пустыми руками сегодня с реки возвращаешься. – ухмыльнувшись в седые усы, поприветствовал Антара дядька Пой, знакомец отцов, проживающий на соседней улице. – Не свезло али, как?
– Али как. – пожал плечами Антар. – Отец требует к себе срочно. Вот и не до рыбы теперь мне.
– Ну-ну. – буркнул стражник, насторожившись – пыля, по дороге двигалась цепочка подвод. Крестьяне с окрестных деревенек, из тех, что не под бойт-ярами обретались, торопились на торжище, надеясь распродать немудреный товар еще до наступления полуденной жары.
Антару же, что за дело до тех крестьян? Алтау, отец его, с эблами лесными выгодную торговлю ведет, настоящий товар из Лесу привозит. А, местные? У них товар обычный, немудреный.
Широко шагая по улице, Антар вежливо голову склонял перед знакомыми. Дядько Копыто, местный кузнец, Торк Гогодей – башмачник, Олсо Кольцо и супруга его, Конта, швея городская – все они кивали в ответ на приветствие, а вот тетка Жмака Куконя, скривившись, отвернула от сына купца свое круглое, словно намасленное, лицо. Не любила жена пекаря Антара, не жаловала. У него, у пекаря Бака Кукони, окромя жены, в доме еще три девки имеются, подрастают – пышные, румяные, сдобные, точно булочки с изюмом. Любому, кто на них взглянет, отщипнуть кусочек захочется. Вот и опасалась тетка Жмака, что Алтау, кого из дочек Кукони решит за Жаборотого высватать. Бак, муж её, тот совсем без Антареса в голове – возьмет и согласится сдуру. Все ж выдать дочь за старшего сына купеческого, наследника, это совсем не то, что замуж девку отдать, к примеру, за углежога копченого или бортника, что пчел по лесу пасет. Только Жмака кровиночкам своим зла не желала – ни за что не отдаст ни одну из трех за Жаборотыша. Вот Юарту – с милой душой, хоть и не наследник он всему делу купеческому. А Жаборотыш нехай себе другую какую ищет – слепоглухонемую сироту, хромую на обе ноги и пустобрюхую. Незачем таким, как он, размножаться и потомством своим странным, благословенную землю Понории поганить.
– Звали, батюшка? – Антар, поклонившись, поприветствовал отца и с ожиданием взглянул в широкое лицо родителя.
Алтау крякнул, разглядывая сына, словно видел того в первый раз. Жёлтые, хищные глаза велиморского купца ощупывали парня предвзято и, где-то, даже с неприязнью.
Нет, крепко любил Алтау свою первую жену, красавицу-южанку, Маладу, холил и лелеял нежную деву, не загружая ту чёрной работой. На то, небось, в избытке, слуги в доме имеются.
Да и одно слово – купец! Редко, очень редко, замечали теперь Алтау в просторной лавке, всё больше он о торговых путях справлялся, да с тестем своим, велиморским старостой о доходных делах сговаривался.
Работало на Алтау много народишку – было кому и молотом стучать, и на поле зоревать, и в лавке приказчиком сидеть, коль доверили.
– Пришёл – таки. – широкое лицо отца тронула лёгкая улыбка, а жёлтые, орочьи глаза, хищно прищурились – эх, в кого только удался сын? Ни, дедовой основательности, ни отцовой сноровки. И глаза белёсые, как у снулой рыбины. Подсуропила Дану, иначе не скажешь!
Ему на что-то грех жаловаться – на реке парень спор, точно Алтау в своей лавке. Никогда на подворье рыба свежая не переводится. Рука лёгкая у Антара, уловистая, да, только проку с того? Вон, Юарт – и по хозяйству востёр, и по торговому делу, хваток, так и тянется за отцом, да за дедом. А с этого, длиннобудылого, будет толк ли, когда?
Хоть и назвал Алтау Антара наследником, да сомневался теперь – волоховат парень, медлителен, не справиться ему с хозяйством. Да и Малада жалеет отрока по мере сил своих. Не ладно то!
И Малада сама, тут, как тут – стоит, глаза скромно потупивши, неладное чует сердце материнское. Да разве с мужем поспоришь?
– Отправишься на заимку, торг вести с эблами станешь. – пожевав губами, приказал отец. – Поживёшь на озере дальнем, Синеоким прозванным, оглядишься. За работничками присмотришь, опять же. Припасов там хватит, за надом каким, дядьку отправишь, я озабочусь.
– Надолго? – охнула Малада, прижимая белые руки к высокой груди.
– Сроком на год! – сказал, как отрезал отец. – Там, дальше, поглядим. Смотри, Антар, у меня договор крепкий с людьми лесными. С князем их, Оихелем, ряд заключён – его не порушь. Богатства семьи преумножай, веди себя чинно и строго, как сыну купеческому полагается! Для того и обучали тебя делу торговому. Стар стану – тебе хозяйство вести, а хозяйство у нас, как известно, не малое.
Братец младший, из лавки незаметно возвратившийся, хмыкнул, смешок не удержав – это Жаборотый-то, чинно и степенно вести себя должон? Как же, жди – начнёт коленца выкидывать, всех лесных распугает, а князь лесовиков, тот и вовсе, небось с Алтау торг вести откажется. Зачем ему с уродцем дело иметь? Видал, как-то, Юарт князя Оихеля в Велиморе – мощен князь, рукаст, борода знатная, маслом благовонным умащенная, за пояс узорчатый заткнута, на голове шапка соболья, на солнце мехом играет, сапоги кожи красной, да меч непростой, в ножнах у пояса. Станет такой гость важный с нескладёхой разговор зачинать? Эх, не того брата отец на заимку отправляет, не того!
Однако, Алтау решения своего менять намеренья не имел, а, от того..
– Юарт! – отец повысил голос, выкликая второго сына. – Справа для Антара, готова ли?
– Готова, батюшка. – подскочивший Юарт мотнул головой. – Дядько Силаст проводит. Путь до заимки, чай, не близок.
Антар слегка поёжился, не подавая виду про то, как тревожно стало ему под недобрым взглядом тётки Айяки. Не иначе удумала что зловредное, ишь, как лыбится напоказ. И то, радость какая – байстрюка с глаз долой, а её сыночек коханый, при батюшке останется, на виду. Глядишь и сладятся планы её нечестные.
Горевала Малада, с сыном расставаясь. Да попусту слёзы лила – муж не передумал. Пора, по разумению отцову, парню привыкать к жизни самостоятельной, как и положено отроку справному, по обычаю понорскому. Поживёт на заимке отцовой в лесу, с местными жителями пообщается, оботрётся, обвыкнется, торговлю поладит. Глядишь, перемелется что, да по весне найдёт Алтау в сыне иного человека, закалённого и неробкого.
– Уезжаешь? – довольно скалился братец, поводя глазами на тощую котомку старшого – дорога дальняя, чай, всяко может случится.
Антар вяло передёрнул плечами, обтянутыми простой холщевой рубахой – и впрямь, рядиться-то, для чего? Ему-то, зачем? Он и на озере проживет, с лесом в обнимку. Богато озеро на рыбу сказывают, а от зверя и оборониться можно, коли не зевать. Работать старшой приучен с лет малых. То, что рыбалка ему больше на душу легла, так, то – его дело.
– А, люди? – словно подслушав мысли брата, встрял Юарт. – Люди злы до иных. Остерёгся бы ты, братец, а то, не ровен час и беда приключится.
Антар уронил быстрый взгляд в сторону Юарта, вразвалочку уходившего прочь – укусил, таки, стервец, на прощанье. Не сдержался.
Люди и, впрямь, встречались разные. Иные, особливо, с западу, чуть ли не плевались, узрев его, нескладёху белотелого. Уж, очень непохож был Антар на прочих. И загар не лип к коже его, лишь обжигал больно, до мерзкого зуда.
Болтают, ещё, на юго-западе, туда, за лес, да степи, люди злы, пристрастны. Жгут непохожих на кострах огненных, да с орками погаными дружбу водят. Орки те, степняки дикие, к инородцам нетерпимы. Особливо, к длинноухим эльфам, детям Дану любимым, да к гномам-крепышам, горами живущими. Войны с ними учиняют раз за разом, набегами ходят, полон берут, да секут зазря. Оттуда, с юга далёкого, родом семья Антара – дед Сывуч, да бабка Сибаха, отцова мать.
Говорили в семье, Антар слухом прознал, что ссильничал орк дедову мать, в полон захвативши, но в живых оставил, не сожрал, как у них, дикарей водится. Не отдал в жертву богу жестокому, при себе держал рабыней утешной, а там и отбили её люди добрые. С приплодом поганым в пузе, правда.
Женщина поначалу руки наложить на себя решилась совсем было, да родня вступилась. Прадед на жену не серчал – в жизни всяко случается, жена не виновата в том, что муж её не сберёг от участи злой и, полуорчонка, народившегося в должный срок, за сына держал, ремеслу учил всякому, а затем, засватал за байстрюка девку-сиротку, Сибаху, красу чернокосую. Иных же детей не дала Дану семье этой.
Сибаха, девка мудрая, мужа не дичилась, даром, что в нём орочья кровь играла и пошла за ним в земли чужие, по доброй воле, да не прогадала ни в чём. Полуорк любил её крепко и в обиду не давал, и сына, еще не рождённого, ждал, дождаться не мог. Кабы не война со степью дикой, так и жили бы семьёй большой в южных краях. А так, прослышав об очередной замятне, собрал дед семью в охапку, да и пустился в путь, в северные земли поморские. По пути долгому, люд лихой, не раз пытался малый обоз пощипать, да бились охранники на совесть, жизни и добро хозяйские храня. Сибаха, как раз, в том пути от бремени-то и разрешилась, мальчонку мужу сподобила, а то, что муж в схватке руки лишился, конечно, напасть знатная, но не горе-горькое.
Выдюжили.
На новом месте прижились, подворье обустроили, благо, серебра вдосталь имелось, да и стали торг вести с людом местным.
Понорцы Сывуча полуорком прозвали, за взгляд дикий и глаза желтые, хотя крови степняков в купце лишь на четверть плескалось. Потом же, прозвище то, к сыну его перешло, к Алтау.
Богател Сывуч, там и сын подрос, женить время пришло. Первую жену дед привёз сыну с юга, родины, ими покинутой – южанку, ласковую, тонкую, хрупкую, покорившую Алтау, раз и навсегда, очами чёрными, да нежностью великой. Молода жена скоро забеременела и сыном обзавелась. Да, только, Дану не пощадила статей её женских, материнство на том и ограничив.
Малада души не чаяла в ребёнке единственном и до поры кохалась с ним. Тем временем, муж взял вторую жену, Айяку, дочь велиморского старосты – русокосую, полнотелую и крикливую. Нужны были Алтау дети-скоропомощники, а сын, первенец, рос квёлым, да хилым. Следовало купцу о роде думать, но не о жениных слезах.
Мотался Алтау по торговым делам, дед Сывуч в лавке сидел, дом Сибаха вела властной рукой. И то, что жёнки промеж собой не ладят – эка невидаль! Небось, у соседей не лучше. Бывает.
– Здоров будь, дядько Силаст. – приветствовал Антар седого, как лунь, но, всё ещё крепкого мужичка, поджидавшего его у справной повозки.
Силаст кивнул старшему сыну хозяйскому, слегка скривился, приметив младшего, Юарта, подоспевшего брата проводить в дорогу дальнюю.
– Ну, бывай, братец! – ухмыльнулся Юарт, убедившись в том, что тяжело гружёная повозка выехала со двора. – Хлебнуть тебе лиха полной чашей! – и осёкся, заметив, как тетка Малада что-то шепчет с крыльца, теребя руками оборки на платье.
Взгляд первой отцовой жены, обращённый на Юарта, был неласков, и тот поспешил скрыться с глаз её, тёмных и сердитых из-за скорого решения Алтау.
– Ведьма! – шепнул отрок, не оборачиваясь. – Ничё, ужо срок придёт..
Сам Алтау обнаружился в своём кабинете, за широким столом.
Восседая в крепком, удобном кресле, купец что-то быстро писал, то и дело окуная перо в чернила.
Грамотен был Алтау и сынов выучил, на учителях не экономил.
Младший сын постучал в двери и вошёл, не дождавшись разрешения.
– Уехал с Богами. – оповестил отца Юарт. Сам же купец на крыльцо не ходил, с Антаром простившись в кабинете и напутствие ему дал, как полагается.
Купец хмыкнул, сына рассматривал с интересом, по широкому лицу его блуждала улыбка. Жёлтые глаза торговца сверкали хитро, но хищно.
– Орка дикий. – неприязненно сопел младший из сыновей, отводя глаза в сторону. – Права мать – не наш он и нашим никогда не станет. Ишь смотрит, того и гляди – вцепится!
Айяка, дочь велиморского старосты, близкого друга тороватого купца, замуж неволей пошла, по отцову наказу. Не хотела девка чести такой, пугалась. Мужа, отцом выбранного, признавать не желала, противилась.
Пусть не беден был купец, да и не слишком стар, но только, вторая жена, она ведь не первая, а у самого купца к тому времени и Малада была, змея чернокосая, и сын её, первенец.
Да и Сибаха, свекровь неприветливая, волчицей смотрела, невестку невзлюбив, будто знала про неё что-то постыдное.
Грешок водился за Айякой, грех не малый, позорный, а то не отдал бы староста дочь свою мужу не молодому, пусть и другу.
Росла Айяка вольно, младшей среди сестер своих была, ребенок поздний, коханый вдвойне.
Мать души в ней не чаяла, отец, ни в чём не отказывал, баловал и потакал во всём.
Вот и не доглядели.
Повстречала Айяка воя справного, ликом пригожего, да телом ладного. На праздник середины лета с ним пошла, в хороводе кружила, да через костры сигала.
Приворожил он сердце девичье глазами серыми, да речами любезными, увлёк деву младую, глупую, в дубраву зелёную, да и в траву-мураву уложил на спину.
Айяка сама с себя сарафан стянула и сладости запретной возжелала.
Так и промиловались всю ночь, а на утро…
На утро признался парень пригожий, что не пара она ему, старостихина дочь, что он, бойт-ярин Лещинский, возлёг с ней ради утех сладостных, а для всего остального у него жена имеется, рода древнего и поведения строгого, а ей, девке из града малого, забыть о нем наказывалось строго-настрого.
И, не захотел любый слышать ничего, за собой не позвал в терем высокий, даже в девки сенные, постель стелить, да, когда-никогда, плоть молодецкую потешить.
Подарил ей вой молодой монету золотую, да и был таков. Оставил на память о себе сердце разбитое, да слезы горькие.
Знала, знала Айяка о том, что не с простым воем идет под березами в траве кувыркаться, но понадеялась на красу свою девичью, на тело белое, да на грудь тугую.
Обманулась, сама себя опозорила, да и ни с чем осталась.
Кинулась Айяка матери в ноги, винилась, слёзы лила, на всё согласная была, лишь бы позор свой прикрыть.
За подобное девку блудливую и камнями могли забить, и из града выгнать.
Отец за голову схватился, дочь за косы оттаскал, да в погреб холодный закрыл, а сам на коня вскочил, точно молодой, да и был таков.
А как затяжелела она, так и вовсе суров сделался и неприветлив, будто не отец родной, а отчим злой.
Ночью темной родители дочь непутёвую из погреба извлекли, увезли тайно к бабке-знахарке, серебром грех откупая.
Бабка та и сотворила лжу нечестивую, позволившую Айяке мужа обмануть и после первой ночи брачной, простыню за окно вывесить.
Свадьбу скоро сыграли, благо, готово к ней всё было, ведь купец со старостой и до того о подобном союзе заговаривали.
Староста ранее, противился всё – желал для Айяки мужа-понорца, из своих, а ныне, переменился и дочь свою отдал без оговорок, в дом чужой, приданым не обидев, словно рухлядью всякой грех какой искупая.
Сибаха, свекровь, от трат таких, насторожилась вся. С чего бы это, купцу от старосты Велиморского, милость? Никогда староста щедростью не славился, скуповатым слыл, а тут, такое?
Но окровавленная простыня за окном, сердце Сибахи смягчила – не блудлива девка, пусть и горда безмерно.
Обошлось для Айяки всё, даже Сибаха поверила, хоть и на что подозрительна свекровь была, да предвзята.
Там и Юарт народился, почти в срок, разве что раньше чуть, так то, с жёнками случается сплошь и рядом. Что на отца своего, Алтау, ликом не схож, так на всё воля Дану всемилостливой. В роду у Айяки сероглазых, да бронзовокожих хватало, чай, поморка коренная, а не пришлая.
Что он не честный сын купеческий, а бастард владетельного, про то, Юарт ведал давно, но, виду не казал. С младых детских лет рос скрытным, хитрым и недоверчивым, брата своего старшего не любил, сестру единокровную – терпел едва.
Мать слушал во всём, да отцу неродному потакал, до поры до времени.
Будет ещё и на его улице праздник, час придёт.
На отца своего кровного и родовитого смотрел издали и гордился – умел был вой и ловок, за собой отряд водил немалый, битвами закалённый.
Сынов имел родных, законных, да только Юарту с того, что?
Мало ли что в жизни людской случается – беда какая, мор, война иль увечье? Были сыны – и нету, а он, Юарт, вот, тут, как тут, словно и был всегда.
Отец же его не родной, купец, богаче иных родовитых будет, владетелей голозадых.
Мечталось Юарту, что признает его отец настоящий, к себе в терем возьмет, по праву руку посадит, а отец его нынешний, Алтау, копыта откинув, оставит Юарту все богатства свои.
Тогда-то он, Юарт и заживёт, не тужа. Иных – в бараний рог согнёт, прочих, вообще, не заметив, стопчет.
И первого – братца своего, Антара, да мать его, Маладу.
И деду с бабкой укорот даст – нечего его, Юарта, шпырять да поучать, как несмышлёныша. Чай у него своя голова на плечах имеется.
Придется им кусок хлеба свой отрабатывать. Ан, нет, так прочь со двора сгонит. Он, Юарт, дармоедов терпеть не станет!
У Алтау, тем временем, думы и вовсе пошли, черней чёрного – виноватился купец, маялся, про жену свою Маладу думаючи.
Вина за ним имелась великая, ведал про то лишь дядько Силаст, Сибаха мудрая, дед Сивуч, да еще кое-кто из народа нездешнего.
Молод, в своё время, был Алтау, горяч, при деньгах немалых, жены своей наречённой не познал ещё, да отцовской воле, с дури, противился.
От того, пил, да гулял, да к вдовам шастал, к девкам весёлым наведывался, пока батюшка невесту наречённую, с дальних краёв высватанную, до их дома в Понорию вёз путём нескорым.
И надо же было такому случиться, что заночевал молодой купеческий сын ночью тёмной у реки тихой.
А, всяк знает, что нельзя молодым парням и девицам ночами тёмными, безлунными в одиночестве шастать. Не дремлет сила нечистая, рада поводу любому доброго человека со свету белого сжить.
Алтау, в отсутствие отца строгого, совсем распоясался. С матерью разругавшись, оберег ею данный, жрецом освящённый, в сердцах, с шеи крепкой сорвал, да на пол кинул.
Мол – сам я с усам, и ум собственный имею!
Сибаха расстроилась, знамо дело, но к сыну, всё равно соглядатая приставила, чтоб следил, да ей скоро докладывал.
Дядько Силаст, в те времена, мужичек и вовсе не старый, уж замаялся за сыном купеческим бегом бегать, да и уснул маленько до утра, тут же, у речки, в сотне шагов от хозяина молодого, а поутру, уж стало поздно руками махать, да сопли жевать.
Глянулся парень, молодой да пригожий, русалке коварной, рыбо-деве черноволосой, хвостатой, таинственной, да нравом суровой.
Суеверные понорцы деву ту лишь издали видели, когда она хвостом своим чешуйчатым по воде била, непогоду накликая.
Песни русала пела дивные, жертву завлекая, и такая сила в голосе её была, что, прельстившись на зов таинственный, да, на тело белое, пышное, уходили парни на реку, дабы не возвратиться никогда.
Иных же, особо угодивших ей, русала милостиво домой отпускала, даром каким одаривала, часто недобрым.
Рыба-дева разборчивой слыла. Да, особливо не озоровала, а ловить её в водах речных, у понорцев не получалось, как ни старалась они. К тому же, боязно. А ну, как осерчает Дану, прогневается, да накажет люд непокорный? Знают все, что, особливо благоволит богиня своенравная к расам древним – эльфам, там, длинноухим, таинства да премудрости постигшим, дриадкам, девам лесным, охранительницам рощ заповедных, пестуньям древесным, да, русалам – расе морских и речных рыбохвостов, что, по повеленью Дану строгому, бдят за водными просторами Эстреллы славной.
И, всё бы ничего, да только, проснувшись на утренней зорьке, узрел Алтау в объятиях своих жарких рыбодеву.
Красива русала показалась ему в розовых лучах рассвета – и лицом приятна, и, грудью пышна, и станом узка, и телом гладка.
Лишь кожа мраморная, белая, прохладна на ощупь, да глаза бледны, точно тонкий лёд по осени.
Жив остался Алтау, милостью Дану, да, благодаря стати своей молодецкой. Русала выгибалась под ним, будто кошка сытая и смотрела на парня, словно та же кошка на крынку со сметаной.
Сильно понравился парень молодой, да ласковый, деве речной, дивной, до любовных утех жадной. Вот и не стала она его зовом манить пьянящим, да топить в глубинах мутных. Одно пообещала, что вернётся через десять месяцев, аккурат, в конце весны, а он, Алтау, коль беды себе не желает, станет ждать её на берегу покорно, в час ею назначенный.
И ушла от него.
Берегом шла, ногами стройными по песку перебирала, а в воду нырнула, блеснула чешуёй серебряной.
Уплыла в дали неведомые, только хвостиком махнула, а сын купеческий остался один на берегу стоять, дурак-дураком, да еще и беспамятный, потому как, о ночи прошедшей мало что помнил. Разве что, тело женское, пряное, да голос манящий.
Дядька Силаст в ту пору недобрую в кустах спрятавшись сидел и дрожал, как заяц куцехвостый – а, как почует его дева речная, да поманит за собой, да потопит в омуте глубоком, сомам хищным на поживу?
Но, обошлось. Дану-заступница оборонила, не иначе.
Сибаха, узнав о непотребстве, губы скорбно поджала, лицом потемнев, в висках чёрных прядь седая промелькнула.
Не бывает так, чтоб русала недобрая, сына человеческого без откупа отпустила. Не иначе, зло какое удумала рыба холодная!
Осталось ей, матери горемычной, сына от напасти не уберёгшей, молить о заступе Дану-богиню, да мужа её сердитого, Антареса. Слёзно молить и подношение богатое в храм двух богов отнести.
Только вот, Дану русалок сама не обижала и иным не велела. Антарес же, бог войны грозный, токмо воям отвечал, да и то не всем, а славным да именитым и то – редко.
Иногда, глухи боги к мольбам смертным.
Сам Алтау, сын купеческий, непутевый, с тех пор покой потерял. Утратил парень охоту к жёнкам весёлым, да мёду хмельному, всё на берег пустой его тянуло, на деву речную, дивную, хоть одним глазком глянуть.
Как отец из дальних земель вернулся, да наречённую привёз, Алтау и не ведал, по берегу бегал, аки пёс голодный, слюни пускал, да русалу выглядывал.
И, совсем было загинул парень, кабы не Малада младая.
Вышла наречённая из дому, на высоко крыльцо ступила ножками в сапожки красные обутыми, да взглянула на суженого глазищами своими чёрными, точно душу за ворот схватила и тряхнула, играючи.
Парня будто обухом по башке дурной шарахнуло, вмиг о русале забыл, растворившись в глазах южанки.
Там и свадьбу сыграли скорую, на другой же день, да и в опочивальню.
О русалкиных прелестях надолго забыл муж молодой и вспоминал до времени.
Вспомнил в ночь, когда жена рожала.
Рожала Малада в муках великих. Никто к ней допущен не был – ни сам Алтау, ни, кто иной из домочадцев.
Зорко Сибаха, мать Алтау, за повитухой ветхой приглядывала, как чуяла что недоброе.
Сын купеческий, припомнив кое о чём, берег речной топтал, словно жеребец на выгуле, ждал и Дану молил, дабы случившееся с ним в прошлом годе, сном недобрым оказалось.
Не свезло.
Приплыла русалка его, всё такая же прекрасная, белокожая да темноволосая. Только сам Алтау, любовью её отравленный, прозрел к этому времени и зачарованным не казался.
Не до игрищ ему сердечных ныне – жена любимая сына рожает, того и гляди, помрёт ненароком, пока он на берегу пустом грехи свои замаливает.
Дядько Силаст сызнова в тех же кустах сидел, спрятавшись. Но всё равно, трясло слугу верного сильно, и зуб на зуб у него не попадал от страха великого.
