Kitabı oku: «Золотая девочка, или Издержки воспитания»

Часть 1. Родительский долг

Конец безделью

Как правило, о жизни мы задумываемся, когда она припечёт: кто в семнадцать, кто в сорок пять, кто после восьмидесяти. Маринэ начала думать о жизни лет примерно с трёх. Примерно – потому что в секцию художественной гимнастики её отвели (отвезли на санках) за четыре месяца до дня рождения, рассудив, что девочке хватит бездельничать. Так что в три года она уже знала, почем фунт лиха.

Особых талантов у Маринэ не обнаружилось, но родители по этому поводу, как сейчас говорят, не парились, и воспитывали дочь на редкость разносторонне: гимнастика с трёх лет, фигурное катание с четырёх, с пяти к конькам добавили плавание, с семи плавание заменили иностранным языком (каток с половины седьмого, школа с половины девятого, очень удобно. А в бассейн возить – неудобно, потому что далеко, а француженка, настоящая парижанка, живет двумя этажами ниже).

Семилетняя Маринэ, которой пришлось по душе плавание, пыталась возражать, но мудрые родители, которые желали своему ребёнку добра, приняли единственно верное решение: умеет плавать, умеет прыгать с трехметровой вышки, так зачем зря тратить время и деньги? Пусть французский учит, деньги уйдут те же. Справится, уроков в первом классе немного.

Жить стало лучше, жить стало веселей: с утра коньки (ещё не рассвело, но метро уже открыто), после коньков школа, после школы спортзал и коньки, после коньков обед («Ма-аа, опять суп из брокколи, я не буду!» – «Из брокколи был вчера, сегодня из цветной капусты, садись и ешь»), после обеда французский «с носителем языка», потом заучивать французские слова, пока мама не позовёт ужинать («Опять творог! Не могу, он в меня не лезет!» – «Марина! На ужин творог, и ты об этом знаешь. Мне надоели твои капризы. Садись и ешь!»). После ужина французский, читать и переводить с французского на русский и с русского на французский (мадам Мари много задаёт, могла бы поменьше), после французского делать уроки на завтра, после уроков полчаса гимнастики, «и чтобы в девять ты была в постели».

К половине девятого справиться с уроками не удавалось, «будешь сидеть пока не сделаешь». Наконец с уроками покончено, гимнастика сделана, портфель на завтра сложен. Маринэ неслышно входила в гостиную, где был включен телевизор, и присаживалась на краешек стула, подальше от родителей, чтобы не погнали спать. Мать молчала (пришла, значит, все уроки сделаны, пусть смотрит). Но отец, взглянув на часы, качал головой:

– Маринэ, сколько раз тебе повторять, что уроки надо де!лать! Делать!! А не спать над ними, – строгим голосом говорил отец, и Маринэ чувствовала себя виноватой. – Мне с ремнём над тобой стоять, чтобы ты занималась? Так сейчас возьму, и будешь учиться на одни пятёрки. Не хочешь? Тогда занимайся как следует.

– Иди спать, дочка, ты устала, а тебе вставать в половине шестого, не забыла? – «меняла тему» мать.

– Не забыла… Не устала… Я чуть-чуть посмотрю, можно?

– Не забыла, тогда ложись. Телевизор будешь смотреть в воскресенье. В твоём возрасте нужно спать не меньше девяти часов, иначе организм не будет восстанавливаться, и нахватаешь троек. За тройки… сама знаешь.

Колешник

Троек Маринэ почти не получала. Но однажды, когда училась в пятом классе, принесла домой «единицу» по труду. Сверкнув на отца злыми глазами, молча швырнула на стол дневник и залилась слезами. Отец грохнул по столу кулаком и, забывшись, крепко высказался в адрес учительницы труда на грузинском, отчего у Маринэ стали пунцовыми щёки и уши. Она со страхом посмотрела на отца: сейчас он получит от мамы по полной программе. Маринина мама, которая не знала грузинского в таком расширении, против отцовских неслабых глаголов и прилагательных не возражала. Стояла, что называется, у дочери над душой с рюмкой пустырниковой настойки, а Маринэ отталкивала её руку и плакала от обиды, а ещё оттого, что ничего нельзя сделать, ничем не смыть позор «колышницы».

Колешник (как выразился отец) ей «вкатили» за то, что не принесла на урок труда яблоки для консервирования («Тема сегодняшнего урока – консервирование яблок. Яблоки все принесли, не забыли?») А на дворе декабрь, яблоки сами знаете почём. Дома были только вяленые, они вкуснее свежих и без всякого консервирования лежат в полотняном мешке до весны, сохраняя аромат и вкус.

О яблоках Маринэ забыла через пять минут. Некогда было помнить, каждый день заполнен до предела: гимнастика, каток, школа, каток, французский, перевод «от сих до сих», ненавистный творог на ужин, ненавистные уроки на завтра, ненавистная гимнастика…

– Ма-аа, можно гимнастику не делать, я же утром делала, и на тренировке….

– Можно не делать. Но можно и сделать, полчаса – и пойдёшь спать. А то к стулу прирастёшь, с уроками этими… Мариночка, девочка, не упрямься, что ещё за капризы… Спать хочешь? Так кто же тебе не даёт? Ты с французским битый час сидела, а могла быстрее сделать, и с уроками не тянуть. Выучила хоть, что задано? Смотри, за тройки отец по головке не погладит. И не надо делать такое лицо, следи за своей мимикой. После гимнастики сразу в постель.

– Мариночка, доченька, не упрямься, гимнастика обязательна, и ты прекрасно об этом знаешь. Хочешь, я с тобой посижу, а ты мне покажешь, что умеешь делать…

– Марина! Не халтурь, делай как следует, что это за «мостик» такой? А говоришь, умеешь… Марина! Как следует, это значит держать две минуты: колечко… мостик… шпагат… ласточку… и кораблик! Держи-держи-держи! Умница моя! Наша с отцом гордость. И ещё раз, всё сначала… Держать, держать, не опускать! Молодец!

– И последний раз, соберись и сделай всё идеально. Держишь две минуты – кольцо… мостик… шпагат… ласточку… Кораблик подержи подольше, сколько сможешь. Молодец! Держать кораблик, держать…Ты что, умерла?! Ещё раз!»

«Последний раз» – это уже «на автопилоте» и с закрытыми глазами. «Ещё раз» – это когда «уже умерла». Потом душ, потом спать (во сне – каток), где уж тут помнить о каких-то яблоках. Маринэ пришла на урок с пустыми руками. Ей и ещё двум девочкам, которым родители не дали денег на покупку дорогих (по зимней цене) яблок, учительница, полнясь праведным гневом, нарисовала в дневниках большие жирные единицы и выставила из класса как не подготовившихся к уроку.

«Грэми»

Маринэ смотрела на жирный фиолетовый «колешник» в своём дневнике и не верила своим глазам. У неё и троек почти нет, а тут – такое унижение, такой позор. Она даже не двоечница, она колышница. Или колешница. В голове больно и звонко стучали молоточки: «эртиани, эртиани, эртиани…» (груз.: единица).

Чтобы не думать о своём несчастье, Маринэ применила испытанный способ и принялась считать до десяти: «Эрти, ори, сами, отхи, хути, эквси, швиди, рва, цхра, ати», но легче не стало, и она продолжила сквозь слёзы: «тэртмэти, тормэти…» (одиннадцать, двенадцать…). Плелась нога за ногу, всхлипывая, и утирая слёзы кулаком, как когда-то на гимнастике, когда она падала и больно ушибалась (на слезы тренерша не обращала внимания, поднимала на ноги и снова ставила на бревно). Школа была не близко, пока дошла, до атаси (тысяча) досчитала. Не помогло.

Домой она пришла расстроенная и злая. Хлопнула дверью так, что в серванте зазвенели стёкла. Швырнула отцу дневник чуть не в лицо, уселась на пол и заплакала. Гиоргис потребовал от дочери объяснений, которые и были изложены – предельно чётко, сквозь всхлипы и судорожные вздохи. В квартире воцарилась нехорошая тишина. Маринэ сидела на полу, уткнувшись головой в колени и захлёбываясь от слёз. Мать дрожащими руками капала в стакан с водой капли пустырника. Отец крякнул, открыл бар и глубокомысленно в него уставился…

На мать с её пустырником («Пей и прекрати лить слёзы. Нашла из-за чего плакать…») Маринэ посмотрела как на пустое место и выпила папин марочный «Греми» (грузинский коньяк, мягкий, с восхитительным послевкусием, выдержка спиртов не менее десяти лет), отметив попутно, что отец не похож сам на себя. Может, на работе что-нибудь случилось? Хотя сегодня суббота, и в их семье у всех, кроме Маринэ, выходной.

Отец заставил её подняться и, обхватив за плечи, увёл в кухню. Усадил на табурет, взял за длинные косы и шутливо провёл по мокрым щекам пушистыми кончиками. Маринэ смотрела непонимающими глазами, не отвечая на ласку. «А раньше всегда смеялась» – горестно подумал Гиоргис и нехотя выпустил косы из рук, удивившись в который раз их тяжести («И как она их носит, тяжелые такие! Молчит, не жалуется – знает, что отрезать не позволю. Пусть только попробует!»)

Гиоргис бережно уложил дочери на плечи туго заплетенные косы, и с любовью смотрел, как они скользнули вниз двумя шелковистыми ручейками. – «Не плачь. Что бы там ни было, это твой первый колешник, событие надо отметить!» – пошутил отец, пододвигая к ней поближе вкусно пахнущий лаваш и её любимую бастурму с зеленью. Маринэ послушно взяла протянутую рюмку, на дне которой плескался калёным прибалтийским янтарём знаменитый грузинский «Греми», послушно выпила, не чувствуя вкуса.

Никогда отец не предлагал ей коньяк! Ей всего двенадцать, ей дозволена только минералка, а по праздникам бокал разбавленного мукузани (прим.: грузинское красное сухое вино). Никогда не предлагал, а сейчас налил вторую рюмку (на донышке, самую капельку), в которой янтарно светилась тягучая душистая влага, бархатно ласкающая горло, согревая его мягким теплом. – Стекающая прямо в сердце волшебная капля, от которой внутри становится солнечно, как в Леселидзе, у бабушки Этери. Отец забыл, что ей через три часа на тренировку…

Маринэ хотела ему об этом напомнить, но промолчала: возражать отцу у них дома было не принято. Выпила одним глотком коньяк, равнодушно взглянула на бастурму и ушла к себе. Подаренные ей «трудоголичкой» полтора часа (сдвоенный урок) Маринэ пролежала на диване, уткнувшись лицом в жёсткую колючую обивку.

Потом вытерла слёзы, поплескала на лицо холодной водой, с тяжёлым вздохом сунула в сумку коньки и отправилась на каток. Вот тогда-то она и заимела свой первый перелом (со смещением, потому что тренерша, как всегда, на неё наорала, а Маринэ, как всегда, поднялась и попыталась катать программу дальше), оказавшийся для ледовой карьеры последним.

Это случится через год. А пока – жизнь идёт своим чередом, уроки сделаны (муторно и с души воротит), телевизор остаётся мечтой (мечта сбывается в воскресенье), гимнастика сделана. Отец установил для неё в прихожей шведскую стенку и повесил гимнастические кольца, просверлив потолок дрелью, и верхние соседи приходили ругаться, потому что им пришлось замазывать дыры цементом. Гиоргис с раскаянием извинялся, прикладывая руки к груди и качая головой, после чего с нескрываемой гордостью продемонстрировал гостям домашний спортзал.

А когда они, вконец обескураженные неожиданным гостеприимством (пришли со скандалом, а им обрадовались, и получилось нечто вроде знакомства), собрались уходить, Гиоргис замотал головой «Так дела не делаются. Только пришли и уже уходите, хозяина обижаете!» – и «пригыласил друзэй» в гостиную, где Регина накрывала на стол.

На белоснежной, расшитой серебряными цветами скатерти стояли тарелки с закусками: пхали из шпината с грецкими орехами, жареный сыр, маринованные баклажаны с перцем, солёный лук-порей, бастурма, холодная курятина, солёные грузди. В воздухе витал «ресторанный» аромат – дивный, дразнящий, вползающий в ноздри. В глиняной красивой миске исходила ароматным паром горячая картошка (и когда успела сварить?!), а над всем этим великолепием возвышались, как средневековые башни над древним городом, армады бутылок – легендарный грузинский «Греми», сухие «Мукузани» и «Саперави», десертный абхазский «Чегем», ирландский виски и знаменитая водка «Мороз» (спирт класса «Люкс», три ступени очистки).

Не успевшие опомниться «скандалисты» были усажены за стол и, наколов на вилку сразу пару хрустких солёных груздей, провозглашали тосты за здоровье прекрасной хозяйки, благополучие хозяина дома и здоровье его красавицы-дочки…

«Иди в свою комнату, и чтобы через пять минут погасила свет. Иначе не выспишься и будешь на катке досыпать, а мы за него деньги платим, и между прочим, немалые, и тренерше твоей платим, чтоб занималась без поблажек и сюси-пусей. В школе за партой уснёшь, и все над тобой смеяться будут: спит наша Мариночка и во сне причмокивает…»

Отец целовал дочку в лоб, любовно проводил рукой по косам и, легонько подтолкнув к дверям, желал спокойной ночи. Исполнив родительский долг, садился в любимое кресло и смотрел телевизор, а Маринэ уходила к себе и ложилась спать. А что ей ещё оставалось?

Полоса везения

Девяти часов на сон хватало, оставшихся пятнадцати не хватало ни на что. То есть, времени хватало – на коньки, на французский со старушкой-соседкой, взявшейся сделать из Маринэ «настоящую парижанку с беглым франсэ», на домашние задания, школьные и по языку. А больше ни на что не оставалось.

Каток – школа – каток – домой – «Мой руки и за стол, я тебе салатик приготовила, руккола с оливковым маслом, и луковый суп, по французскому рецепту. Что ты морщишься? Не хочешь есть, так и скажи. И ступай заниматься, Мария Антуановна тебя ждёт». Полтора часа французского, «орэвуар, мадам Мари», «орэвуар, мадмуазель», потом делать уроки на завтра, потом перевести текст из Виктора Гюго, мадам Мари отметила карандашом «от сих до сих», без словаря с Гюго не справиться, со словарём тоже.

…«Марина! Сколько можно сидеть! Уже десятый час, неужели так трудно запомнить глаголы? Ужин на столе, я тебе в творог яблочко потёрла, что ты морщишься? не хочешь с яблоком, сделаю с морковкой» (полчаса у телевизора с тарелкой ненавистного творога в руках, полтарелки тайком спускается в унитаз – в ведро для мусора нельзя, увидят и отругают), «в десять чтоб была в постели, если утром не встанешь, телевизора больше не будет».

И тут ей невероятно повезло (или невероятно не повезло, вопрос спорный) – она умудрилась неудачно сломать ключицу, так выразился врач, шутник, как будто можно сломать плечо удачно… – «Ааа-аа, не надо! Больно!» – «Придётся потерпеть. Я должен поставить на место кость. Это будет недолго, ещё чуть-чуть и всё» – врал хитрый врач и мял безжалостными пальцами горящее адской болью плечо, словно ему нравилось причинять боль. Маринэ пищала бесконечное «аа-а, не надо, ааа-аа!», мать делала строгие глаза: «Марина! Не устраивай здесь концерт. Тебя же учили падать… Ты даже этому не научилась! Хнычешь как маленькая и мешаешь врачу работать» – «Она мне не мешает, пусть поёт, если ей так легче» – заступался за неё врач. Маринэ молча кусала губы и ненавидела обоих.

На плечо наложили гипсовую повязку, и для Маринэ наступили внеплановые каникулы. Плечо под гипсом дёргало и жгло, температура понималась до тридцати девяти. Через неделю боль притупилась, стала привычной. Маринэ целыми днями валялась в кресле с книжкой (в куклы она перестала играть, когда к конькам добавилось плавание) перед включенным телевизором и смотрела все программы и фильмы подряд. Маринина мама ходила кругами вокруг кресла, в котором бездельничала дочь, и строила грандиозные планы.

– Ничего, это ненадолго, вот снимут гипс, и будешь кататься. Прыгать, конечно, какое-то время не будешь, а кататься можно, потихоньку.

– Не буду, – откликалась с кресла Маринэ.

– Так и я говорю, прыгать не будешь, – покладисто соглашалась мать.

– Je ne vais jamais sur la glase. Et sile porte – deuxiemepause de bras, maintenantje sais comment le faire (франц.: «Я никогда не выйду на лёд. А если заставите, сломаю второе плечо. Теперь знаю, как это делается») – ледяным голосом отчеканила Маринэ.

(«Волю взяла с матерью разговаривать! Перевести не соизволила, мерзавка, понимай как хочешь. Двенадцать лет, переходный возраст, вот и выламывается. Будет кататься как миленькая»).

– Марина, откуда этот тон? Можно подумать, что ты разговариваешь с одноклассницей. Ремня давно не получала? Смотрю, ты по нему соскучилась. Будешь кататься как миленькая!

Мамин голос крепчал, как ветер в шторм, Маринэ опускала глаза и утыкалась носом в книжку. Неожиданным её союзником оказалась тренер Алла Игоревна, которая понимала, что в Маринином «неудачном» падении виновата она, на тренировке загнала девчонку, не давала отдыхать, а после падения с двойного акселя заставила встать и кататься, не обращая внимания на выражение Марининого лица. Алла Игоревна безоговорочно встала на сторону Маринэ (после такого перелома рука не будет подниматься вертикально, родители этого ещё не знают, и самое время попрощаться). С коньками было покончено, за что Маринэ была благодарна Аллочке.

На семейном совете ей было сказано, что кататься она худо-бедно научилась (Маринэ обиделась на «худо-бедно», но смолчала), а чемпионкой ей всё равно не стать (это уже удар посильнее), да она и не особо старалась (последнее было обиднее всего, Маринэ не выдержала и всхлипнула).

– Восемь лет козе под хвост! Восемь лет деньги на ветер! Порадовала родителей. Тебя же учили падать… За восемь лет не научилась! У всех дети как дети, а с тобой одни проблемы, за что ни возьмись, ничего не можешь!

(«Папочка, я могу! Просто я очень сильно устала, Аллочка на меня сердилась и орала, и обзывала, а аксель не получался, я с него падала, наверное, раз двадцать. Последний раз очень больно, и хрустнуло что-то, а Аллочка сказала– ничего страшного»)

– Так что коньки – дело прошлое, и не плакать надо, а думать о будущем. Мы тут с матерью подумали…Как снимут гипс, займёшься музыкой, в нашем доме пианино продают, и просят недорого. Инструмент хороший, импортный. Бе… Бехштекс».

Часть 2. Не комильфо

Музыкальный момент

«Bechstein» (Маринэ много лет вспоминала «бифштекс», и каждый раз это было смешно) и впрямь отдали почти даром, и для Маринэ наступили чёрные дни. Нет, она любила играть, любила свой старенький дребезжащий «бехштайн», и после того как выучила ноты и познакомилась со скрипичным (для правой руки) и басовым (для левой) ключами – дело, что называется, пошло. Ключ соль, ключ фа, ключ до и ключ ре стали для Маринэ не просто словами, диезы и бемоли больше её не пугали, а бекары не вводили в смущение. Выучить итальянские термины оказалось несложно, и всё-таки… Всё-таки это было ужасно.

Маринэ занималась приватно, как выражалась Маринина мама – то есть, три раза в неделю ездила к преподавательнице домой. Лидия Петровна жила недалеко, в двух трамвайных остановках от Марининого дома, но вот беда: она держала ротвейлера, а Маринэ с детства боялась собак.

Когда они с мамой пришли к учительнице в первый раз, Кинга заперли в ванной, он скрёбся лапами, пытаясь открыть дверь самостоятельно, и нетерпеливо повизгивал: ждал, когда его выпустят и разрешат обнюхать гостей. И Маринэ боялась: вдруг у него получится – открыть?..

В следующий раз Маринэ пришла к учительнице одна и… прилипла спиной к стене: на неё смотрели горящие глаза дьявольского пса-охранника Демьена Торна из «Омена» (книжку отец принёс из библиотеки, Маринэ проглотила её за три дня, потом перечитала ещё раз, потом ещё… и в первый раз порадовалась тому, что сломала ключицу и может без помех насладиться адреналиновой культовой мистикой, которая помогала забыть о жгучей боли в плече).

Лидия Петровна взяла её за руку и повела в комнату. – «Не надо бояться, он не укусит. Он к тебе со временем привыкнет и не будет так смотреть».

Так и повелось: Кинга выпускали из ванной через пять минут после прихода Маринэ («Кинюше там жарко, и вообще, он любит – в гостиной, а эту породу нельзя нервировать… Кинюш, лежи спокойно, ты же видишь, девочка тебя стесняется»), и все полтора часа она сидела на стуле с замороженной от ужаса спиной и думала – о рояле. Если его развернуть, между ней и Кингом был бы рояль… Как было бы хорошо!

– Святый Боже! – патетически восклицала Лидия Петровна. – Боже мой, Марина! Что у тебя с руками, кто тебе ставил руки? уж точно не я! Ты вся зажата, сядь свободнее. И держи спину. И не ложись на клавиатуру! Ты меня угробишь… Что-оо? Устала?! Часа ещё не прошло, не зли меня, Марина… Кинг!! Я тебе что сказала?! На место! Ты нам мешаешь заниматься. Большой уже, а ведёшь себя как щенок… Марина! Cядь свободнее и расслабься. Ты словно трость проглотила!

Но расслабиться не получалось: сзади сопел и топтался ротвейлер, недовольный тем, что хозяйка уделяет столько внимания длиннокосой девчонке, и держит её за плечи, и бьёт по лопаткам, а девчонка морщится (лучше бы Кинюшу по спинке шлёпнула, он любит), и за руку берёт… Нет, сие невыносимо! – И Кинг тихонько рычал…

В конце концов Маринэ не выдержала и пожаловалась отцу, но отец неожиданно принял сторону противника:

– Маринэ! Чтобы. Больше. Я. Такого. Не слышал! Как тебе не стыдно, такая большая девочка – и боишься домашнего пса. Завтра сходишь в зоомагазин и купишь ему подарок, мячик или собачье печенье, вот возьми деньги, купи на все. Он тебя полюбит, и вы подружитесь, вот увидишь.

Собачьи галеты были куплены и приняты Кингом с холодным достоинством. После часа занятий Маринэ полагался пятиминутный перерыв, которым она и воспользовалась для «налаживания отношений». Лидия Петровна тактично вышла из комнаты, чтобы не мешать. Кинг жевал, вкусно причмокивая, и смотрел умильными глазами. Маринэ вздохнула с облегчением.

Покончив с галетами, Кинг вежливо поблагодарил («Урр-рр, уфф!») – и полез к ней обниматься. От страха Маринэ залезла на рояль и поджала ноги. Кинг, царапая когтями драгоценный инструмент, пытался последовать за ней, Маринэ, онемевшая от ужаса, лупила его ногами по лобастой башке. Оба при этом верещали forte и даже fortissimo (итальянские муз. термины, обозначающие максимальную громкость звучания).

Прибежавшую из кухни на шум Лидию Петровну хватил удар. Маринэ за косы стащили с рояля, прочитали нотацию и швырнули на стул. Кинг за беспредел и непозволительную фамильярность был заперт в ванной на неопределённый срок. Маринэ играла полонез Огинского со слезами на глазах и жалела запертого в ванной Кинюшу (он-то в чём виноват?), поэтому сыграла очень музыкально и была прощена.