Kitabı oku: «Молодые львы», sayfa 2

– Я только спросил.

Последовала короткая пауза. Интересный он все-таки человек, подумала Маргарет. Смелый и застенчивый, сухой и суровый, но при этом деликатный и понимающий.

– Полагаю, он еврей. – Ни осуждения, ни злобы в ровном, вежливом голосе.

– Ну… – Маргарет запнулась, подбирая слова. – Если рассуждать по-вашему, получается, что да. Он католик, но мать у него еврейка, так что…

– Как он выглядит?

– Он врач, – говорила Маргарет медленно. – Естественно, старше меня. Очень красивый. Чем-то похож на вас. Очень остроумный, душа компании. Но может быть и серьезным, дрался с солдатами у дома Карла Маркса⁹. Уходил одним из последних… – Она замолчала. – Считайте, что я ничего этого не говорила. Нелепо рассказывать такие истории. Это чревато большими неприятностями.

– Да, – кивнул лыжный инструктор. – Больше мне ничего не рассказывайте. Однако он, похоже, хороший человек. Вы собираетесь за него замуж?

Маргарет пожала плечами:

– Мы говорили об этом. Но… Еще ничего не решено. Поживем – увидим.

– Вы собираетесь рассказать ему о прошедшей ночи?

– Да.

– И о том, как вам разбили губу?

Рука Маргарет непроизвольно взлетела к синяку. Она покосилась на лыжного инструктора. Тот разглядывал горы.

– Фредерик заглянул к вам этой ночью, не так ли?

– Да, – прошептала Маргарет. – Вы знаете о Фредерике?

– Все знают о Фредерике, – отрезал лыжный инструктор. – Вы не первая, кто выходит из той комнаты с синяками.

– Так почему никто не поставит на этом точку?

Дистль невесело рассмеялся:

– Красивый, горячий парень. По всеобщему разумению, большинству девушек его ночные визиты по душе, даже тем, кто поначалу кочевряжится. Маленький такой штришок, присущий только отелю фрау Лангерман. Деревенская достопримечательность. Лыжникам – все самое лучшее. Фуникулер, пять подъемников, пятиметровый слой снега и даже изнасилование. Как бы изнасилование, в разумных пределах. Полагаю, он не усердствует. Если дама очень уж возражает, Фредерик дает задний ход. С вами он дал задний ход, не так ли?

– Да, – кивнула Маргарет.

– У вас выдалась ужасная ночь. Новый год с веселыми забавами и песнями старой доброй Австрии.

– К сожалению, тут полная гармония. Одно к одному.

– Вы о чем?

– Песня Хорста Весселя, нацисты, врывающиеся в комнаты к женщинам и поднимающие на них руку…

– Ерунда! – громко, со злобой оборвал ее Дистль. – Не надо так говорить.

– А что такого я сказала? – Резкая перемена в поведении лыжного инструктора удивила Маргарет. Ее вновь охватил безотчетный страх.

– Фредерик залез в вашу комнату не потому, что он нацист. – Теперь лыжный инструктор вновь говорил ровно, спокойно, терпеливо, как и положено учителю, объясняющему что-то не слишком сметливой ученице. – Фредерик полез к вам, потому что он свинья. А то обстоятельство, что он еще и нацист, – чистая случайность. Более того, хорошим нацистом ему не быть.

– А как насчет вас? – Маргарет замерла, уставившись на свои ноги.

– Естественно, – ответил Дистль. – Естественно, я нацист. И нечего изумляться. Просто вы начитались ваших идиотских американских газет. Мы едим детей, мы сжигаем церкви, мы гоняем голых монашек по улицам и помадой и человеческой кровью рисуем на их спинах непристойные картинки, мы на специальных фермах выводим особую породу людей и так далее, и так далее… Вроде бы ваши журналисты – серьезные люди, а пишут такую чушь.

Он замолчал. Маргарет хотела уйти, но на нее накатила такая слабость, что она не решалась встать, боясь, что ноги не удержат ее и она тут же упадет. Глаза жгло огнем, словно в них попал песок. Поэтому ей не оставалось ничего другого, как смотреть на засыпанные снегом склоны.

И эти великолепные, мирные склоны, залитые лучами восходящего солнца, – тоже ложь, думала она.

– Я бы хотел, чтобы вы поняли… – В голосе лыжного инструктора слышались печаль и мольба. – Америке так легко презирать всех и вся. Вы очень богаты и можете позволить себе многие излишества, недоступные остальным. Терпимость, которую вы называете демократией, моральные принципы. Здесь, в Австрии, нам не до моральных принципов. – Он замолчал, словно ожидая возражений, но Маргарет не произнесла ни слова, и Дистль продолжил, понизив голос, отчего Маргарет с трудом разбирала слова. Они словно растворялись в пронизанном солнечными лучами воздухе. – Конечно, у вас уже сложилось определенное мнение. Иначе и быть не могло. Ваш молодой человек – еврей, и вы боитесь за него. Вот вы за деревьями и не увидели леса. Не увидели леса… – повторил он, словно ему нравилось, как звучат эти слова, словно они служили еще одним доказательством его правоты. – А лес – это Австрия. Немецкий народ. Нелепо притворяться, что мы не немцы. Это американцы, живущие в пяти тысячах миль отсюда, могут говорить, что немцы и мы – две большие разницы. Мы такого сказать не можем. Потому что в этом случае мы становимся нацией нищих. Семью миллионами людей, которым некуда идти, у которых нет будущего, которые живут по чьей-то милости, прислуживая иностранным туристам и выклянчивая чаевые. Американцы не способны этого осознать. Но люди не могут постоянно жить в унижении. Они обязательно поднимутся с колен, чтобы вернуть уважение к себе. У Австрии есть для этого только один путь – стать нацистской и войти в состав Великой Германии. – Голос его вновь набрал силу, зазвучал громче, увереннее.

– Это не единственный путь, – против воли заспорила с ним Маргарет. Но он казался таким рассудительным, приятным в общении, не чуждым логике. – Есть и другие пути, которые позволяют обойтись без лжи, убийств, мошенничества.

– Милая моя, – инструктор печально вздохнул, – проживите в Европе десять лет, а потом приходите, чтобы повторить эти слова. Если вы по-прежнему будете в них верить. А я скажу вам следующее. До прошлого года я был коммунистом. Пролетарии всех стран, соединяйтесь, мир для всех, каждому по потребностям, победа разума, равенство, братство и так далее, и так далее. – Он горько рассмеялся. – Ерунда! Я ничего не знаю об Америке, но насчет Европы у меня полная ясность. По уму в Европе ничего не делалось. Братство… дешевая шутка, разменная монета для политиков средней руки в промежутках между войнами. И у меня есть ощущение, что Америка недалеко ушла от Европы. Вы вот говорите – ложь, убийства, мошенничество. Возможно. Но в Европе это необходимые элементы. Лишь благодаря им она и живет. Думаете, мне это нравится? Но таковы реалии жизни, и только круглый идиот может это отрицать. Потом, когда будет наведен порядок, мы сможем отказаться и от лжи, и от убийств. Когда у людей будет еда, когда они будут работать, когда они будут знать, что завтра их деньги будут стоить столько же, сколько сегодня, а не подешевеют в десять раз, когда государство будет представлять их, а не кого-то еще, когда правительство не будет плясать под чью-то дудку… тогда они перестанут чувствовать себя побежденными. Из слабости не вырастет ничего путного. Только стыд и голод. И все. А вот силой можно добиться всего. Что же касается евреев… – Он пожал плечами. – К сожалению, так получилось. Кто-то решил, что это единственный способ прийти к власти. Не могу сказать, что мне это нравится. Я прекрасно понимаю, нелепо возлагать вину на весь народ. Я знаю, что есть евреи, ничем не отличающиеся от Фредерика, и есть евреи, такие же, как я. Но если навести порядок в Европе возможно, лишь избавившись от евреев, мы должны это сделать. Маленькая несправедливость ради всеобщего блага. Это единственное, чему коммунисты научили Европу, – цель оправдывает средства. Это трудный урок, но, думаю, со временем его усвоят и американцы.

– Это ужасно, – сказала Маргарет.

– Дорогая моя. – Дистль повернулся к ней, взял за руки, заговорил с жаром; чувствовалось, что слова идут от самого сердца, лицо его разом ожило, раскраснелось. – Это же общие рассуждения, поэтому у вас и могло создаться такое впечатление. Пожалуйста, простите меня. Я обещаю, до этого никогда не дойдет. Можете так и сказать своему другу. Год или два ему придется терпеть некоторые неудобства. Вероятно, оставить свою работу. Возможно, отдать свой дом. Но как только все образуется, как только мы достигнем желаемого, все вернется на круги своя. Евреи – средство, а не цель. Когда мы установим в Европе порядок, ваш приятель вновь займет свое место. Даю в этом абсолютную гарантию. И не верьте американским газетам. В прошлом году я побывал в Германии и могу вам сказать, что на улицах Берлина все обстоит гораздо лучше, чем в головах журналистов.

– Я их ненавижу, – ответила Маргарет. – Я их всех ненавижу.

Лыжный инструктор заглянул ей в глаза, снова пожал плечами, признавая свое поражение, и отвернулся от Маргарет, уставился на белый склон.

– Жаль. Мне показалось, что вы такая здравомыслящая, такая интеллигентная. Я думал, судьба свела меня с американкой, которая, вернувшись домой, сможет сказать о нас доброе слово, которая поймет… – Дистль встал. – Наверное, я требовал от вас слишком многого. – Он посмотрел на Маргарет и мило улыбнулся, улыбка так шла к его лицу. – Позвольте дать вам совет. Возвращайтесь в Америку. Боюсь, в Европе вам счастья не видать. – Он взбил снег носком ботинка. – Подморозило. Если вы и ваш друг захотите покататься на лыжах, я готов спуститься с вами по западному склону. Сегодня там лучшее скольжение, но без инструктора спускаться по нему не стоит.

– Благодарю вас. – Маргарет тоже поднялась. – Не думаю, что мы здесь останемся.

– Он приезжает на утреннем поезде?

– Да.

– Тогда вам придется задержаться до трех часов дня. Других поездов нет. – Дистль всмотрелся в нее из-под выгоревших по краям густых бровей. – Так вы не желаете провести здесь все каникулы?

– Нет.

– Причина – прошлая ночь?

– Да.

– Я понимаю. – Он достал из кармана листок бумаги, карандаш и что-то написал. – Возьмите. Это адрес, которым вы можете воспользоваться. Местечко в двадцати километрах отсюда. Трехчасовой поезд там останавливается. Очаровательная гостиница, отличный склон, прекрасные люди. Далекие от политики. – Он улыбнулся. – Не такие ужасные, как мы. И никаких фредериков. Вас примут с распростертыми объятиями. И вашего друга тоже.

Маргарет взяла листок, положила его в карман.

– Спасибо. – Она не могла не подумать, что Дистль, несмотря ни на что, достойный и хороший человек. – Скорее всего мы поедем туда.

– Отлично. Приятного вам отдыха. А потом… – Он улыбнулся, протянул ей руку. – А потом возвращайтесь в Америку.

Маргарет пожала ему руку, повернулась и зашагала вниз, к городку. У подножия холма она посмотрела на склон. У лыжного инструктора уже начался первый урок. Присев, он со смехом поднимал семилетнюю девочку в красной шерстяной шапочке, которая упала в снег, не проехав и пяти метров.

Сошедший с поезда Иосиф был весел и энергичен. Он поцеловал Маргарет, протянул ей коробку пирожных, которую привез из Вены, и новую светло-синюю лыжную шапочку. Эта шапочка так ему понравилась, что он не смог пройти мимо магазина. Иосиф вновь поцеловал Маргарет и затараторил:

– С Новым годом, дорогая. Господи, сколько же у тебя веснушек! Я люблю тебя, люблю. Ты самая прекрасная американка на свете. Я умираю от голода. Где завтрак? – Потом он оглядел окрестные горы и с гордостью, по-хозяйски изрек: – Ты только посмотри! Посмотри! И не говори мне, что в Америке можно найти такую красотищу!

Но когда Маргарет начала плакать, потому что ничего не могла с собой поделать, он сразу стал серьезным, обнял ее, губами осушил слезы, а потом спросил:

– Что? Что случилось, дорогая?

Они стояли за углом маленького железнодорожного вокзала, скрытые от большинства людей на платформе, и Маргарет, всхлипывая, рассказала Иосифу практически обо всем. Лишь ночной визит Фредерика остался за кадром, но она упомянула и про песни, и про нацистские тосты и заявила, что не желает оставаться здесь даже на день. Иосиф поцеловал ее в лоб, погладил по щеке. Его скулы и подбородок внезапно заострились, а темные глаза глубже ушли в глазницы.

– И здесь, значит, тоже. На улице, в доме, в городе, в деревне… – Он покачал головой. – Маргарет, крошка, я думаю, тебе надо уезжать из Европы. Возвращайся домой. В Америку.

– Нет! – вырвалось у нее, и она продолжила без малейшей запинки: – Я хочу остаться здесь. Я хочу выйти за тебя замуж и остаться здесь.

Иосиф вновь покачал головой. На его коротко стриженых, уже тронутых сединой волосах поблескивали капельки воды, в которые превратились упавшие с неба снежинки.

– Мне необходимо побывать в Америке. Я должен увидеть страну, в которой рождаются такие женщины, как ты.

– Я сказала, что хочу выйти за тебя замуж. – Маргарет схватила его за руки.

– В другой раз, сладенькая, – нежно ответил Иосиф. – Мы обсудим это в другой раз.

Но больше о женитьбе они не говорили.

Они вернулись к Лангерманам, плотно позавтракали, сидя у большого окна, за которым раскинулись Альпы. Съели яичницу с ветчиной, картофель, булочки, запили кофе по-венски с целой горой взбитых сливок. Обслуживал их Фредерик. Вел он себя скромно, был предельно вежлив. Пододвинул стул Маргарет, когда она садилась, наполнял чашку Иосифа, когда та пустела.

После завтрака Маргарет собрала вещи и сказала фрау Лангерман, что она и ее друг уезжают. Фрау Лангерман всплеснула руками, воскликнула: «Какая жалость!» – и подала счет.

Среди прочего в счете значились девять шиллингов.

– Я не понимаю, что это, – указала на эту строчку Маргарет. Она стояла у полированного дубового стола в холле. Фрау Лангерман, близоруко щурясь, перегнулась через стол, всмотрелась в листок бумаги.

– А-а. – Она подняла голову и бесстрастно уставилась на Маргарет. – Это за порванные простыни, Liebchen¹⁰.

Маргарет заплатила. Фредерик помог ей вынести чемоданы. Поклонился, когда она усаживалась в такси, и сказал: «Надеюсь, вам у нас понравилось».

На станции Маргарет и Иосиф сдали чемоданы в камеру хранения и погуляли по улицам, разглядывая витрины магазинов, пока не подошло время отъезда.

Когда поезд тронулся, Маргарет показалось, что она увидела темноволосого красавца Дистля, который стоял на платформе. Она помахала ему рукой, но ответа не дождалась. Однако Маргарет решила, что это все же был лыжный инструктор. Он мог прийти на станцию для того, чтобы посмотреть, с кем она уезжает.

Дистль порекомендовал им маленькую, уютную гостиницу. Их встретили милые, очаровательные люди. Маргарет и Иосиф провели в гостинице три ночи, и в течение двух из них шел снег, так что утром склон встречал их девственной белизной. Иосиф просто светился от счастья. Маргарет крепко спала в его объятиях на огромной перине, предназначенной для молодоженов. Они не говорили ни о чем серьезном, не заикались о перспективах создать семью. Каждый день с утра и до вечера с синего неба светило яркое солнце, а чистейший воздух пьянил, как крепкое вино. По вечерам у камина Иосиф пел для других гостей песни Шуберта. Голос у него был сильный и очень мелодичный. В доме всегда пахло корицей. Маргарет и Иосиф загорели до черноты, но веснушек на переносице Маргарет только прибавилось. На четвертый день, когда по крутой улочке они спускались к станции, Маргарет чуть не заплакала, потому что пришла пора возвращаться в Вену. Каникулы закончились.

Глава 2

И в Нью-Йорке новый, 1938 год встречали с распростертыми объятиями. По мокрым улицам бампер к бамперу катили такси, надрываясь, ревели клаксоны, словно это были не автомобили, а вновь выведенная порода стеклянно-жестяных животных, которых загнали в клетку из темного камня и бетона. В центре города, выхваченные из темноты отблесками рекламных щитов, словно заключенные, попавшие под луч фонаря надзирателя в момент побега, сотни тысяч людей, спрессованных в толпу, медленно, безо всякой цели брели по тротуарам, держа путь кто к Нижнему, кто к Верхнему Манхэттену. Бегущая строка нервно огибала Таймс-билдинг, извещая зевак о том, что ураган на Среднем Западе унес семь жизней, а Мадрид в новогоднюю ночь двенадцать раз подвергался артиллерийскому обстрелу. Для удобства читателей «Таймс» ночь в Мадриде наступала на несколько часов раньше, чем в Нью-Йорке.

Полицейские, для которых Новый год означал лишь увеличение числа грабежей, изнасилований и дорожных происшествий, пытались изобразить веселье, стоя на перекрестках, но глаза их, когда им приходилось останавливать транспорт, чтобы пропустить праздношатающихся, оставались холодными и циничными.

Люди, напоминавшие неудержимый поток лавы, месили ногами грязь, забрасывали друг друга конфетти, выдыхали миллионы микробов, дули в рожки, чтобы показать всему миру, какие они счастливые и бесстрашные, громкими криками приветствовали Новый год, но веселья их хватало только на одну ночь. Они приехали в Америку из английских туманов, с зеленых ирландских пастбищ, с песчаных холмов Сирии и Ирака, из гетто России и Польши, над которыми нависала тень погромов, с виноградников Италии, с богатого сельдью побережья Норвегии, со всех островов, городов, континентов, которые только значились на карте Земли. Эти люди приезжали на Манхэттен из Бруклина и Бронкса, из восточного Сент-Луиса и Тексарканы, из городков с такими названиями, как Бимиджи, Джеффри и Спирит. Выглядели они так, словно не бывали на солнце и никогда не высыпались, словно одежду, в которой они ходили, покупали для себя совсем другие люди, словно их бросили в холодную асфальтовую клетку и они были чужими на этом празднике жизни, словно в глубине души знали, что зима продлится до скончания веков и, несмотря на рожки, смех и ритуальный променад, 1938 год будет хуже, чем предыдущий.

Карманники, проститутки, шулеры, сутенеры, мошенники, таксисты, бармены и владельцы отелей зарабатывали в эту ночь приличные деньги, как и театральные продюсеры, оптовые торговцы шампанским, нищие и швейцары ночных клубов. Тут и там слышался звон бьющегося стекла: бутылки из-под виски вылетали из окон номеров отелей в узкие проулки, обеспечивающие доступ света и воздуха и вид на стену противоположного дома тем, кто решил снять двухдолларовый номер (в новогоднюю ночь, ночь радостного прощания с годом старым, такой номер стоил уже пять баксов). Из приоткрытых окон, желтых, ярко освещенных, доносился мелодичный смех женщин, какой можно услышать только за полночь, это визитная карточка субботнего или праздничного вечера.

Позже, когда до первого январского утра останется совсем ничего, толпа, разделившись на маленькие ручейки, хлынет в затхлый воздух подземки, и люди, рассевшись по грохочущим вагонам, обдавая друг друга запахом гардений, чеснока, лука, пота, сапожного крема и дешевых духов, разъедутся по своим домам. Но пока все они фланировали по сверкающим неоном улицам, дули в рожки, размахивали трещотками, свистели – короче, праздновали без устали и без остановки, потому что, даже если не находилось более веских причин, приход нового года означал, что они по крайней мере пережили год прошедший и на своих ногах вступали в следующий за ним.

Майкл Уайтэкр пробирался сквозь толпу. Он чувствовал, как механическая лицемерная улыбка появлялась у него на губах всякий раз, когда кто-то задевал его плечом или он натыкался на кого-то. Майкл опаздывал, ему не удалось поймать такси, он не смог избежать выпивки в одной из гримерных. От спиртного, проглоченного натощак, у него гудела голова и жгло в желудке.

Театр напоминал сумасшедший дом. Шумящих, занятых собой зрителей не интересовало происходящее на сцене. На роль бабушки пришлось ставить дублершу, потому что Патриция Ферри слишком много выпила и едва ворочала языком, и весь вечер Майкл выскакивал из штанов, чтобы удержать ситуацию под контролем. Он был менеджером сцены в постановке пьесы «Последняя весна». В спектакле были заняты тридцать семь актеров, в том числе трое детей, которые постоянно простужались, а на смену декораций (менялись они по ходу спектакля пять раз) отводилось ровно двадцать секунд. И когда спектакль закончился, у Майкла осталось только одно желание – пойти домой и лечь спать. Но его ждала эта чертова вечеринка на Шестьдесят седьмой улице, куда пошла Лаура. К тому же никому не положено ложиться спать в новогоднюю ночь.

Наконец Майкл продрался сквозь самую плотную толпу и быстрым шагом направился к Пятой авеню. Дойдя до угла, он повернул на север. Народу на Пятой авеню было меньше, и порывы ветра приносили из парка свежий воздух. Небо потемнело настолько, что Майкл мог разглядеть звезды, пусть бледные и маленькие и только в узком коридоре непосредственно над улицей.

«Я должен купить домик в деревне, – подумал он, – недорогой домик неподалеку от города за шесть или семь тысяч (банк скорее всего даст ссуду), домик, где можно провести несколько дней, где царят тишина и покой, где ночью на небе видны звезды, где можно лечь спать в восемь часов, если вдруг возникает такое желание. Я должен это сделать, – решил он, – не строить планы, а взять и купить».

В тускло освещенной витрине он поймал свое отражение, нечеткое, расплывчатое, но, как обычно, ему не понравилось то, что он увидел. Автоматически Майкл распрямил плечи. «Мне нельзя сутулиться, – напомнил он себе, – и я должен сбросить пятнадцать фунтов. Я выгляжу как толстый бакалейщик».

Рядом остановилось такси, но Майкл лишь отмахнулся. Занятия физкультурой, думал он, и как минимум месяц ни капли спиртного. Это основное условие. Не пить. Ни пива, ни мартини, ни всего остального. Опять же не придется просыпаться по утрам с больной головой. После выпивки до полудня ты никакой, потом подходит время ланча, и у тебя в руке вновь стакан. А тут начало нового года, прекрасный момент для того, чтобы круто все поменять. Возможность проверить, есть ли у тебя характер. Сегодня и надо начать. На вечеринке. Ненавязчиво. Просто не пить. И в домике в деревне не будет бара.

Настроение у Майкла сразу улучшилось. Он принял решение, окончательное и бесповоротное. А потому не стоило обращать внимание на такие мелочи, как жавшие в шагу брюки. Мимо роскошных витрин Майкл Уайтэкр спешил к Шестьдесят седьмой улице.

В переполненную комнату он вошел в начале первого. Люди пели и обнимались, а та девушка, которая отключалась на всех вечеринках, уже лежала в углу. Уайтэкр увидел, как его жена целует низенького человечка, внешность которого однозначно указывала на то, что он из Голливуда. Кто-то сунул в руку Майкла стакан, высокая девушка вывалила полтарелки картофельного салата ему на плечо и сказала: «Прекрасный салат», – а потом долго оттирала лацкан длинными, тонкими пальцами. Ногти, по полтора дюйма каждый, она красила в ярко-розовый цвет. Подошла Кэтрин. Грудь, выпирающая над декольте, напоминала наполненные ветром паруса фрегата.

– Майк, дорогой! – Она поцеловала его за ухом. – Что ты сегодня делаешь?

– Моя жена вчера приехала из Калифорнии, – ответил Майкл.

– Жаль, – вздохнула Кэтрин. – С Новым годом тебя.

Она поплыла дальше. Ее грудь заворожила трех студентов Гарвардского университета, которые приходились родственниками хозяйке дома и приехали в Нью-Йорк на каникулы.

Майкл поднес стакан ко рту и сделал большой глоток. Вроде бы виски с лимонным соком и содовой. Здоровый образ жизни можно начать и завтра, подумал он. В конце концов, он уже пропустил три стаканчика, так что ночь все равно потеряна.

Майкл подождал, пока его жена закончит целоваться с лысым недомерком с длинными казацкими усами, потом пересек комнату и остановился у Лауры за спиной. Она держала недомерка за руку.

– Только никому не говори, Гарри, но сценарий – дерьмо.

– Ты меня знаешь, Лаура, – ответил лысый недомерок. – Разве я из болтунов?

– С Новым годом, дорогая. – Майкл поцеловал жену в щеку.

Лаура обернулась, не выпуская из своей руки руку лысого недомерка. Ее лицо осветила улыбка, такая теплая, нежная и, несмотря на толпу, шум и всеобщее веселье, предназначенная только ему. Конечно же, у него растаяло сердце. Свободной рукой Лаура притянула Майкла к себе, чтобы поцеловать. А когда их лица сблизились, она, прежде чем поцеловать его, на мгновение застыла и втянула носом воздух. Его это, естественно, задело. И во время поцелуя он уже дулся. Впрочем, подумал он, Лаура это делает всегда. И в Новый год, и в любой другой день.

– Перед тем как уйти из театра, я подушился. – Майкл отпрянул от жены и выпрямился. – Вылил на себя два флакона «Шанель № 5».

Он увидел, как ресницы Лауры чуть дрогнули от обиды.

– Я не хочу, чтобы ты злился на меня в 1938 году. Почему ты так припозднился?

– Пришлось выпить пару стаканчиков.

– С кем? – Когда Лаура допрашивала Майкла, ее искреннее, открытое лицо очень портил подозрительный взгляд.

– С несколькими актерами.

– И только? – Голос звучал игриво – именно таким тоном жене в присутствии посторонних положено узнавать некоторые подробности поведения мужа в те часы, что они провели порознь.

– Нет. Как-то вылетело из головы. Нас развлекали шесть полинезийских девушек, но я бросил их ради тебя.

– Какой ты у меня юморист! – Лаура повернулась к лысому недомерку: – Он юморист, не так ли?

– Эти проблемы лучше решать наедине, по-домашнему, – ответил тот. – Поэтому разрешите откланяться. Третий лишний. – Он помахал рукой Уайтэкру. – С Новым годом, Лаура, удачи тебе. – И недомерок растворился в толпе.

– У меня отличная идея. – Лаура пристально смотрела на мужа. – Давай в эту ночь не злиться на жен.

Допив содержимое стакана, Майкл поставил его на столик.

– Кто этот усатый?

– Ты про Гарри?

– Про того, с кем ты целовалась.

– Гарри. Я с ним знакома много лет. Его приглашают на все вечеринки. – Лаура нежно коснулась волос мужа. – И здесь, и в Калифорнии. Не знаю, правда, чем он занимается. Возможно, он агент. Гарри подошел и сказал, что, по его мнению, в моем последнем фильме я заворожила зрителей.

– Так и сказал – заворожила?

– Совершенно верно.

– Нынче, значит, в Голливуде в ходу такие эпитеты?

– Похоже на то. – Лаура улыбалась мужу, но глазками стреляла по комнате. Такое происходило всегда, даже если они устраивали вечеринку у себя дома. – А что ты можешь сказать о моем последнем фильме?

– Ты заворожила зрителей, – ответил Майкл. – Давай выпьем.

Лаура взяла его за руку, потерлась щекой о плечо.

– Ты рад, что я здесь?

Майкл широко улыбнулся:

– Я заворожен.

Они рассмеялись и направились к бару сквозь толпу, образовавшуюся в центре комнаты.

Находился бар в другой комнате, под абстрактной картиной, изображавшей женщину с тремя внушительными грудями, сидящую на параллелепипеде.

В баре уже обосновался Уоллес Арни, поседевший, одутловатый, с чашкой в руке. Компанию ему составлял широкоплечий здоровяк в костюме из синей саржи. По загорелому, иссеченному ветром лицу здоровяка чувствовалось, что в домах он бывает редко и большую часть времени проводит на свежем воздухе. Рядом с ними пили виски две тощие, как селедки, модели.

– Он подкатился к тебе? – услышал Майкл вопрос одной из них, когда он и Лаура подошли к бару.

– Нет. – Вторая, с белокурыми волосами, мотнула головой.

– Почему? – спросила первая.

– Потому что сейчас он – йог, – ответила блондинка.

Обе девушки одновременно заглянули в свои стаканы, потом допили то, что в них оставалось, и отбыли вместе, грациозные, как две пантеры, прогуливающиеся в джунглях.

– Ты слышала? – спросил Майкл Лауру.

– Да. – Она рассмеялась.

Майкл заказал бармену два виски и улыбнулся Арни, автору «Последней весны». Арни продолжал молча сверлить их взглядом, изредка поднося чашку ко рту. Получалось у него очень элегантно, хотя рука и дрожала.

– Если его сбивают, – говорил мужчина в костюме из синей саржи, – если его сбивают с ног, рефери должен остановить бой, чтобы избежать лишних травм.

Арни огляделся, улыбнулся, протянул бармену чашку и блюдце:

– Пожалуйста, еще чаю.

Бармен наполнил чашку ржаным виски. Арни вновь огляделся, прежде чем взять чашку.

– Привет, Уайтэкр. С Новым годом, миссис Уайтэкр. Майкл, ведь ты не скажешь Фелис, не так ли?

– Нет, – ответил Майкл. – Не скажу.

– Слава Богу. У Фелис несварение желудка. Она в сортире уже час. Она не разрешает мне пить даже пиво. – Драматург говорил осипшим голосом, язык у него уже заплетался от выпитого, но он продолжал жаловаться на судьбу. – Даже пиво. Можешь себе такое представить? Поэтому я ношу с собой эту чашку. С расстояния в три фута невозможно понять, что я из нее пью – чай или что-нибудь покрепче. В конце концов, – он поднес чашку ко рту, – я взрослый человек. Фелис хочет, чтобы я написал еще одну пьесу. – Тут в голосе Арни прибавилось воинственности. – Только потому, что она – жена моего продюсера, Фелис полагает себя вправе выбивать стакан из моей руки. Это унизительно. Нельзя так унижать мужчину моего возраста. – Он повернулся к здоровяку в костюме из синей саржи. – Вот мистер Пэрриш пьет, как рыба, и никто его не унижает. Все только говорят: «Как это трогательно: Фелис отдает себя всю без остатка этому пьянице Уоллесу Арни». Меня это не трогает. Мистер Пэрриш и я знаем, почему она это делает. Не так ли, мистер Пэрриш?

– Конечно, дружище, – ответил здоровяк в синем костюме.

– Причина в экономике. Как и везде. – Арни вскинул руку с чашкой, пролив виски на рукав Майкла. – Мистер Пэрриш – коммунист, и он знает. Базис любого человеческого деяния – жадность. Откровенная жадность. Если б они не надеялись, что могут получить от меня еще одну пьесу, они бы не сказали ни слова, поселись я на винокурне. Я мог бы купаться в текиле или абсенте, но услышал бы от них: «Поцелуй меня в задницу, Уоллес Арни». Извините меня, миссис Уайтэкр.

– Все нормально, – улыбнулась Лаура.

– У тебя очень красивая жена, – продолжил Арни. – Очень красивая. Здесь о ней сегодня говорили. Я слышал. Очень хвалили. Очень. На этой вечеринке у нее есть несколько старых друзей. Не так ли, миссис Уайтэкр?

– Так.

– У каждого среди гостей найдется несколько старых друзей. Такие уж нынче вечеринки. Современное общество. Змеиное гнездо в зимней спячке, все переплелись друг с другом. Вот он – сюжет моей следующей пьесы. Только я ее не напишу. – Он сделал большой глоток. – Прекрасный чай. Не говорите Фелис. – Майкл взял Лауру за руку, собираясь уйти. – Не уходи, Уайтэкр, – повернулся к нему Арни. – Я знаю, тебе со мной скучно, но не уходи. Я хочу поговорить с тобой. О чем ты хочешь поговорить? Хочешь поговорить об искусстве?

– Как-нибудь в другой раз, – ответил Майкл.

– Я понимаю, ты очень серьезный молодой человек. – Арни упрямо гнул свое. – Давай поговорим об искусстве. Как прошла сегодня моя пьеса?

– Нормально.

– Нет, я не хочу говорить о своей пьесе. Я же сказал: искусство, и я знаю, что ты думаешь о моей пьесе. Весь Нью-Йорк знает, что ты думаешь о моей пьесе. Ты слишком часто разеваешь рот, и, будь моя воля, я бы давно тебя уволил. Я хорошо к тебе отношусь, но я бы тебя уволил.