Kitabı oku: «Хроники исцеления», sayfa 2

Предисловие Джинни

Я была отличницей в средней школе в Нью-Йорке. Хотя у меня были творческие задатки, они были как бы на втором плане, так как большей частью я находилась в оглушенном состоянии, как будто меня шарахнуло по голове ужасной застенчивостью. Я прошла период полового созревания с закрытыми глазами и постоянной мигренью. Почти в самом начале моей студенческой жизни в колледже я поставила на себе крест как на ученом. Хотя время от времени я и писала «клевую» работу, больше всего мне нравилось быть «человеческими солнечными часами», подремывая где-нибудь на свежем воздухе. Парней я боялась, и у меня никого не было. Все мои редкие последующие романы были случайными. Часть своего высшего образования я получила в Европе: работала и училась, нарабатывая впечатляющее резюме, в котором были скорее анекдоты и друзья, а не достижения. То, что принималось за смелость, было фактически формой нервной энергии и инертности. Я боялась возвращаться домой.

После окончания колледжа я вернулась в Нью-Йорк. Я не могла найти работу, у меня не было направления. Моя квалификация теряла форму, как часы Дали, меня привлекало все и ничего. Случайно я нашла работу учительницы маленьких детей. Фактически никто из них (а их было всего восемь) учеником не был. Они были родственными душами, и целый год мы только и делали, что играли.

Живя в Нью-Йорке, я ходила на курсы актерского мастерства и училась, как подвывать, дышать и читать строчки так, как будто в жилах кровь играет. Но, несмотря на то, что я крутилась между занятиями и друзьями, в жизни все равно была какая-то пустота.

Даже тогда, когда я не знала, что делаю, я все равно постоянно улыбалась. Один из моих друзей, который сам чувствовал, что попал в зависимость от «Поляны»², спросил: «Чему ты все радуешься?» Действительно, имея всего лишь несколько прекрасных друзей, я могла быть счастливой. Мои беды были всего лишь мелочами по сравнению с тем, какой естественной и легкой была жизнь. Тем не менее моя улыбка становилась все более жесткой. Голова моя была полна шумом карусели слов, постоянно крутящихся вокруг настроений и ароматов и только иногда случайно попадающих в мою речь или на бумагу. Когда дело доходило до фактов, я особых способностей не проявляла.

В Нью-Йорке я жила одна. Мои контакты с внешним миром, за исключением занятий и писем, были минимальными. Здесь я впервые стала мастурбировать и нашла это занятие ужасным просто потому, что это оказалось чем-то сокровенным. Очевидность моих страхов и счастья всегда заставляла меня чувствовать себя глупой и легкомысленной. Один мой друг как-то сказал: «Я могу читать тебя как книгу». Я была похожа на лешего, который ни за что не отвечает и, кроме срыгивания, ничего более серьезного не делает. И вдруг я стала действовать совершенно по-другому. Я срочно занялась терапией.

Моим терапевтом оказалась женщина, и пять месяцев, что я общалась с ней по два раза в неделю, она пыталась согнать с моего лица улыбку. Она была убеждена, что моей единственной целью в терапии было заставить ее полюбить меня. Во время сессий она уделяла основное внимание моим отношениям с родителями. Они всегда были до смешного любящими, открытыми и ироничными.

Я боялась психотерапии, потому что была уверена, что мой мозг скрывает от меня какой-то страшный секрет. Моя жизнь была похожа на рисунки на детском планшете – поднимаешь лист бумаги, и все смеющиеся лица, волнистые линии исчезают, не оставляя следов. В то время, независимо от того, что я делала, сколько бы хороших друзей у меня ни было, только другие создавали окружающую меня обстановку и задавали мне пульс. Я была одновременно и живой, и мертвой. Мне были нужны их толчки. Я никогда не могла самозапускаться. И память моя была в основном мертвенной и уничижительной.

В ходе лечения мое состояние улучшалось до того момента, пока я со своими чувствами сидела в одном кожаном кресле. Затем необычное обстоятельство изменило мою жизнь или, по крайней мере, мое местоположение. Так, по блажи, я подала заявление на курсы литературного творчества в Калифорнии и была принята. Моего терапевта в Нью-Йорке эта новость не обрадовала. Фактически она была против. Она сказала, что я «запала», безответственно отношусь к своей жизни и никакая стипендия меня не спасет. Но я не могла вести себя по-взрослому и написать важным людям: «Прошу отсрочить предоставление мне этой чудесной стипендии, пока я не определюсь со своими чувствами и не стану более уверенной и мирской». Нет, как и во всем остальном, я бросилась в новую жизнь, несмотря на опасения, что слова моего терапевта окажутся верными и что я уезжаю в самом начале, рискуя жизнью ради гарантированного года солнца. Но я не могла отказаться от такого опыта, так как он был моим алиби, фоном для ощущений, для образа мыслей, способа передвижения. Как всегда, скорее живописный вид, чем серьезный, продуманный маршрут.

Мой терапевт, в конце концов, меня благословила, будучи уверенной, что я смогу получить прекрасную помощь у психиатра, которого она знала в Калифорнии. Я улетала из Нью-Йорка, и, как всегда, в отъезде было что-то волнительное. Неважно, сколько ценностей ты оставляешь позади, с тобой остается твоя энергия, твои глаза, а перед самым отъездом вместе с его экзальтацией ко мне вернулась, как постоянное лого, и моя улыбка. Я сделала ставку на то, что по приезде в Калифорнию меня там будет ждать психотерапия и мне не придется начинать с самого нуля.

Благодаря интенсивной и героической работе, которую я провела в Нью-Йорке, занимаясь актерским ремеслом, терапией и одиночеством, я добилась успеха и в Калифорнии при всех моих ограниченных и неразбуженных чувствах. Это был прекрасный период моей жизни, так как у меня было гарантированное будущее плюс ни одного мужчины, перед которым нужно было бы распинаться, чтобы он тебя оценил. После колледжа у меня не было бойфренда. Я нашла небольшой коттедж с апельсиновым деревом перед ним. Я даже и не думала рвать с него апельсины, пока подруга не сказала, что можно. Актерские занятия мне заменил теннис. Я завела себе, как обычно, одну близкую подругу. Дела в колледже шли неплохо, хотя я и косила под наивную девчонку.

Переехав из Нью-Йорка в Маунтин-Вью, я ходила от одного терапевта к другому. Вся в сомнениях и по уши полная сладостно-печальной грустью от рассказов Чехова и песен Жака Бреля, я сначала пошла на прием к доктору Ялому. Ожидания, важная часть моего удела, были велики, так как его рекомендовала мой терапевт в Нью-Йорке. Когда я вошла в его кабинет, ранимая и готовенькая, может быть, даже Бела Лугоши смог бы проделать трюк, но я в этом сомневаюсь. Доктор Ялом был особенным. Во время того первого интервью я просто потеряла голову. Я могла говорить напрямую, могла плакать, могла, не стыдясь, попросить помощи. Обвинений, от которых я бы убежала домой, не ожидалось. Казалось, что все его вопросы проникали прямо в мякоть моего мозга. На входе в его кабинет я должна была быть сама собой. Я доверяла доктору Ялому. Он был иудеем – и в тот день я тоже стала иудейкой. Он выглядел знакомым и естественным без всяких дедморозовских прикидов психотерапевтов.

Доктор Ялом предложил мне присоединиться к его терапевтической группе, которую он вел вместе с другим доктором. Это было все равно, что поступить не на те курсы – мне нужны были поэзия и вера в разговоре с глазу на глаз, но вместо этого мне просто перекинули мостик (даже ничем не подсластив пилюлю). Он послал меня к котерапевту своей группы. В предварительном интервью с другим доктором уже не было ни слез, ни правды, один подтекст безличного шелеста магнитофонной пленки.

Групповая терапия – действительно тяжелая штука. Особенно если за столом царит такая косность, как это было у нас. Группа примерно в семь пациентов плюс два доктора встречается за круглым столом с микрофоном, свисающим с потолка. С одной стороны стена вся в зеркалах, как стеклянная паутина, откуда мое лицо хоть раз, но взглянет на саму себя. На другой стороне сидит группа местных врачей и смотрит в оконное зеркало. Меня это не беспокоит. Хотя я и стеснительна, в то же время я и немного эксгибиционистка, так что я себя соответственно убрала и «играла», как чучело Офелии. Стол со стулом ставят вас в такое положение, в котором трудно начинать.

Проблемы у многих из нас были одинаковыми – неспособность к эмоциям, невоплощенный гнев, любовные затруднения. Бывали чудесные дни, когда кто-нибудь из нас заводился, и тогда что-нибудь да происходило. Но ограничения по времени в полтора часа обычно тушили большие озарения. А к следующей неделе мы уже возвращались в свое обычное психологическое оцепенение. (Я говорю за себя. Другим это действительно здорово помогало.) В группе считалось забавой делиться проблемами, но решениями мы делились редко. Мы стали друзьями, но никогда не общались (в Калифорнии это практически традиция). К концу курса мы стали ходить в город поесть пиццы со всем, что можно навалить сверху.

Мне нравился доктор Ялом как лидер группы, хотя я постоянно отдалялась и становилась какой-то однобокой, почти не взаимодействовала с ним, разве что визуально. Часть моей проблемы заключалась в том, что я, как обычно, не принимала решений относительно своей личной жизни, а пассивно слушалась общества и своих друзей. Фактически я даже головы не могла поднять. (Несколько месяцев одновременно с групповыми занятиями я посещала занятия индивидуальной терапии. Он был молодым доктором, и у меня были ужасные сны, как и предполагал доктор Ялом.)

Мне снова стало скучно, я начала много о себе воображать, а потому начала искать искусственное дыхание в групповых встречах, что было весьма распространенным явлением здесь. Они проводились в роскошных лесных домиках – на коврах, соломенных матах, в японских банях, за полночь. Окружение мне нравилось больше, чем содержание. Со своими проблемами и навыками приходили физики, танцоры, люди среднего возраста, боксеры. Освещение было как на сцене, из стоящей в углу высококлассной аппаратуры звучал Боб Дилан, так что ты знал, что что-то происходит, но не знал, что именно. Мне нравилась такая форма театра, когда прослушивается вся твоя душа. Здесь были и слезы, и крики, и смех, и тишина – все это заводило. Из этой полуночной сумятицы, пошатываясь, выплывали страхи, формировались реальные хлопки по спине, завязывались дружеские связи. На ваших глазах распадались браки, заканчивались прекрасные карьеры. Я радостно воспринимала эти дни суда и возрождения, так как ничего подобного в моей жизни еще не было.

Иногда вас просто опускали, но без всякого обратного вознесения или спасения. Считалось, что вы должны были соблюдать определенный ритуальный ритм и бит, от страха и паники до пронзительного внутреннего озарения, исповеди и всеобщего одобрения. А если это не получалось, вы должны были сказать: «Ну, ладно, я безнадежный идиот, ну и что? Начну все сначала» – и разделаться со своими страхами».

Но, в конечном счете, я поняла, что разрывалась между двумя противоположными путями к спасению: компактной, основательной, неторопливой, постоянной групповой терапией, похожей на мою жизнь, и средневековыми карнавалами психодрам. Я знала, что доктор Ялом не одобряет мои встречи, особенно с одним руководителем группы, одухотворенным, блестящего ума человеком, но кроме магии ничего больше не знающим. Я так и не сделала окончательного выбора и продолжала обе формы терапии, потихоньку мельчая. В конечном счете, в группе я стала чувствовать себя так, как будто втягивалась в кокон, пристегивала его каждую неделю к креслу, держалась полтора часа и выходила, так и отказавшись родиться. От многих месяцев групповой терапии меня уже тошнило, но я ничего не делала, чтобы переломить ситуацию. Жизнь моя была счастливой, но я чувствовала себя притухшей и словно в тумане.

Через друзей я познакомилась с парнем по имени Карл, умным, динамичным. У него был свой книжный бизнес, и я ему в нем помогала. Ничему, правда, не научилась, кроме одного – донимать его шутками так, чтобы завести его. Сначала, правда, меня в нем ничего не привлекало, и меня это беспокоило. В его глазах было что-то неприятное и чужое. Но мне, при всех моих сомнениях, нравилось встречаться с ним, так как в отличие от моих других немногих любовников я влюбилась в Карла не сразу, не с пылу и жару.

После нескольких ужасных недель интрижки мы, наконец, пришли в состояние сносной беспечности. Однажды, почти как бы невзначай, он сказал мне, что есть квартира, в которой мы могли бы пожить вместе, и я переехала из Маунтин-Вью в город. Однажды, прижав меня к себе, Карл сказал, что я принесла в его жизнь человечность, но на темы любви говорун он был никудышный.

Мы начали совместную жизнь легко, наслаждаясь друг другом. Это было начало нашей совместной жизни, и многое мы стали открывать заново – фильмы, книги, прогулки, объятия, еду. Мы перезнакомили наших друзей, а с некоторыми прекратили дружить. Помню, в то время я прошла медосмотр в одной бесплатной клинике, и мне написали заключение: «Возраст 25 лет, белая женщина, состояние здоровья прекрасное».

К тому времени психодраму я оставила, а групповая терапия стала просто привычкой, от которой я не могла отказаться. Я скорее ждала, как обычно, что же случится в терапии, чем сама выбирала свою судьбу.

Однажды позвонил доктор Ялом и спросил, не хотела бы я пройти у него индивидуальный курс терапии бесплатно, но на условии, что после мы оба опишем его. Это был один из тех удивительных, неожиданных звонков, к которым я так восприимчива. Вся переполненная радостью, я сказала «да».

К началу курса индивидуальной терапии у доктора Ялома прошло уже два года с момента моего первого результативного собеседования с ним. Я сменила актерство на теннис, чтобы быть с кем-нибудь, пока ищешь кого-нибудь, страдала от одиночества и снова искала его. У меня было такое чувство, как будто я опять столкнулась со своими проблемами и однажды ночью они будут ждать меня в засаде. Критики, как мой нью-йоркский терапевт, и все те страсти, с которыми я таскалась, сказали бы, что тут надо попотеть. Что мне слишком все легко досталось и я этого не заслуживаю, и что Карл, который стал звать меня «детка», действительно не знал моего имени. Я попыталась заставить его звать меня по имени – Джинни, – и когда он так и делал, я вся цвела. Хотя иногда, с намеком на мои русые волосы и мои нервы, он звал меня Золотым Воином.

После восемнадцати месяцев спячки в групповой терапии я так и осталась неуверенной в себе и какой-то расклеившейся. Индивидуальную терапию я начала со смутными опасениями.

I. Первая осень (9 октября – 9 декабря)

9 октября

Доктор Ялом

Сегодня Джинни появилась в относительно хорошем, для нее, состоянии. На одежде не было пятен. Вроде бы причесанная. На лице выражение собранности и осмысленности. С некоторой неловкостью она описала, как мое предложение платить за лечение письменными отчетами, а не деньгами, подарило ей новое дыхание. Сначала она воодушевилась, но затем сумела подпортить себе оптимизм, саркастически подтрунивая над собой в присутствии других. Когда я ее спросил, что это был за сарказм, она ответила, что я вполне могу опубликовать наши письменные отчеты под названием «собеседования с амбулаторным пациентом, находящимся в состоянии ступора». Желая пояснить наше соглашение, я уверил ее, что все, что мы напишем, будет в совместной собственности, и если что и опубликуем, то только вместе. А пока на эту тему рано говорить, и я об этом еще не думал (ложь, так как у меня уже были мимолетные фантазии о том, что когда-нибудь я опубликую этот материал).

Затем я попытался немного сконцентрироваться, иначе мы так и пребывали бы в бесконечном состоянии легкой неопределенности, характерной для моментов нашего общения с Джинни. Над чем бы она хотела поработать во время сеансов со мной? Куда она надеялась «пойти»? Она ответила тем, что описала ее настоящую жизнь как, в общем-то, пустую и никчемную. Наиболее насущной проблемой были ее трудности с сексом. Я попросил ее быть поподробнее, и она рассказала, что никак не может кончить именно в момент наступления, по ее ощущениям, оргазма. Чем больше она говорила, тем больше она затрагивала внутри меня струны одного разговора, который произошел у меня с Виктором Франклом (известным экзистенциальным аналитиком). Она так много думает о сексе, когда находится в самом его разгаре, спрашивая себя, что ей надо делать, чтобы кончить, что этим самым подавляет всю спонтанность. Я стал думать о том, как ей помочь, чтобы дерефлектировать себя, и, наконец, довольно бесхитростно предложил: «Может, вы попробуете как-то дерефлектировать себя?» Она напоминала мне сороконожку из детской книжки, которая, когда ее попросили объяснить, как она ходит, больше не могла управлять парой сотен своих ножек.

Когда я спросил ее, как она проводит свой день, Джинни стала рассказывать о том, как впустую проводит время, начиная с пустоты сочинительства по утрам и заканчивая пустотой всего остального дня. Я с удивлением спросил, почему же ее писательство было пустым занятием и в чем она тогда видит смысл жизни. Сколько оттенков Виктора Франкла! В последнее время лекции или разговоры с другими терапевтами настолько часто втираются в мою терапию, что от этого я себя чувствую просто хамелеоном без собственного цвета.

Позднее это произошло опять. Я объяснял ей, что вся ее жизнь проходит на фоне тихо звучащей музыки самопожертвования. Это было отзвуком того, что много лет назад мне сказал психоаналитик кляйнианской школы³, когда я подумывал о том, чтобы заняться с ним психоанализом: что психоанализ будет проводиться на фоне музыки моего скептицизма относительно его теоретических взглядов.

Тоненьким, чуть ли не рвущимся голоском Джинни продолжала рассказывать о себе как о личности, у которой нет ни руля, ни ветрил. Ее как магнитом тянет к пустоте, которую она засасывает, а затем выплевывает перед собой. Можно было подумать, что в ее жизни существует только небытие. Она, например, поведала, как послала несколько рассказов в «Мадемуазель» и получила от редактора ободряющее письмо. Я спросил ее, когда она получила письмо, и она ответила, что всего несколько дней назад. Я заметил, что, судя по апатии в ее голосе, с тех пор прошло много лет. То же самое происходит, когда она говорит о Еве, ее очень хорошей подруге, или Карле, ее бойфренде, с которым она живет. В Джинни сидит маленький демон, который крадет смысл и удовольствие из всего, что она делает. Одновременно она старается наблюдать за собой и трагическим образом романтизирует свою судьбу. Я думаю, что она флиртует со своим образом, как Вирджиния Вулф, которая однажды наполнит свои карманы камнями и войдет в море.

Ее ожидания в отношении меня просто нереальны. Она считает меня таким идеалом, что я чувствую себя обескураженным, а иногда просто теряю надежду найти с ней контакт. Интересно, не эксплуатирую ли я ее, предложив писать эти отчеты? Может быть. Я логически обосновываю этот вопрос и прихожу к выводу, что, по крайней мере, это заставляет ее писать. И шесть месяцев спустя, когда мы обмениваемся этими заметками, я уже более уверен, что из этого что-то получится. Если нет, Джинни придется посмотреть на меня другими глазами.

9 октября

Джинни

Должен быть способ описывать сеансы без простого повтора того, что было, чтобы не гипнотизировать ни себя, ни вас. Я настроила планов, но сконцентрировалась в основном на обдумывании изменений в расписании. Сеанс я начинала и заканчивала этой надоедливой мыслью. Сплошная суета и никаких чувств.

Сначала я ощущала себя дилетантом в вашем кабинете. Вы спрашивали меня, о чем мы будем беседовать, что, по-моему, должно произойти. Я давно не задавала вопросов и не давала ответов серьезно. Я никогда не загадываю наперед, стараюсь думать о настоящем, если только не фантазирую. Я не пытаюсь изменить или переделать реальность, просто комментирую происходящее. Однако та настойчивость, с которой вы постоянно повторяете: «Так что же вы имеете в виду, когда говорите о трудностях с литературным творчеством?» – стала просто мне надоедать. Это напоминало последний отсчет перед взлетом. Я понимала, что в этот момент мне нужно встать и что-то сказать, или все будет кончено. Услышав этот вопрос в третий или четвертый раз, я сказала: «Думаю, что это не литературное творчество, а внутреннее мое суждение, которое ни о чем не говорит, а лишь слегка покачивается на нуле то в сторону одобрения, то в сторону критики». Я никогда не притворялась, когда так уныло рассказывала о Карле и себе; о том, что утро по воскресеньям и понедельникам было таким чудесным, полным нежности и игривости. Почему я себя представляю в ложном свете? (Любимое критическое замечание моего отца: «Всю жизнь ты себя принижаешь, Джинни».) Ну почему я не могу прийти и рассказать вам что-нибудь хорошее, тем более я знаю, что вы это любите?

В ходе беседы с вами я всегда старалась запомнить то, что я сказала перед этим. Мне не хотелось повторяться в ходе одного занятия. Но, по-моему, это все-таки происходило.

Я не хочу распространяться насчет секса – это всегда звучит как советы Энн Ландерс⁴, зрело и обезличенно. И, кроме того, для меня важный момент в сексе наступает не во время акта, плохого или хорошего, а как ответное действие мгновение спустя. Повод возненавидеть себя, испугаться наказания и чьих-либо признаний, а также попытки справиться с полной темнотой и совестью.

Мне очень понравилось то, что вы так спокойно использовали термин «дерефлектировать». (Потом в тот день я рассказала с этим словом три анекдота.) Я приняла это близко к сердцу и обрадовалась тому, что вы хотите от меня не просто описаний и посещений.

К концу сессии, когда я рассказывала о Сэнди, моей старой подруге, покончившей жизнь самоубийством, и о том, как я злюсь на родителей, которые идут к психиатру, только если возникает что-то конкретное, во мне бессознательно стал нарастать гнев. Когда же все закончилось, я погрустнела, успокоилась и раскрепостилась. Во мне разливалась мягкая, приятная истома, как у ребенка, мечтающего о сексе.

Затем вы сказали, что сеанс окончен. Получив такой сигнал, я тут же становлюсь нерешительной. Вот сейчас погаснет свет лампы, бьющий мне в глаза. Неуклюжая парламентская процедура со стороны психиатра, чтобы заставить пациента уйти. «В два часа вас устроит?» – спрашиваете вы. Что, конечно, не так, но у меня не хватает мгновенной сообразительности. Только по пути домой я начинаю мучительно обдумывать эту проблему, раздувая ее до размеров слона.

В тот момент я решила не очень напрягаться при описании наших занятий – пусть мой стиль развивается по мере нарастания моих ощущений и опыта. И, не начав, все бросила. Во время сеансов я настолько изматывалась, как будто читала и читала только в силу привычки, как будто меня захватывал не полет слов, а жесткая структура печати. Вчера, как и всегда, я была застенчивой, как бы приклеенной к поверхностной, наносной структуре того, что должна сказать, какой должна быть. Пересказ, глядя в зеркало, которое принесет удачу, если не будет разбито. (Это не воинственные выражения. Просто треп.)

Вы попросили описывать только то, что случилось во время наших сеансов. Сначала это ограничивало, а затем придало новые силы, ведь такой прием отсекает все наносное. Да и читать это целых шесть месяцев вы не будете, значит, эти занятия не литературная критика и копаться в словах никто не будет. А потом до меня дошло, что вы сказали «шесть» месяцев. Успокаивающая гарантия на полгода.

14 октября

Доктор Ялом

Сеанс был назначен на 12.30. Я увидел Джинни в приемной в 12.25. Мне надо было что-то передать секретарю, но я мог бы это отложить и принять ее в 12.25. Но тут еще что-то подвернулось, меня задержали разные мелочи, и все закончилось тем, что я принял ее с опозданием на три минуты. Не могу понять, почему я так поступаю с пациентами. Иногда, конечно, это подавление возникающих у меня собственных отрицательных эмоций, сопротивление. Но не с Джинни. Ее я рад видеть.

Сегодня она выглядела великолепно. В аккуратной юбочке, блузке и колготках. Волосы практически причесаны. Но ее явно всю трясло, и она нервничала. Первые минут двадцать – двадцать пять мы не знали толком, чем сегодня заняться. Оказалось, что этой ночью ей было совсем плохо. Каждые десять-пятнадцать минут на нее накатывал ужас прошлых воспоминаний и переживаний, и только это, кажется, давало ей чувство времени и преемственности.

Сначала я немного поспрашивал о периодичности ее ночных приступов страха, стараясь понять, не связаны ли они с нашими сеансами. За последнюю неделю они возникали три раза – один приступ произошел за ночь до сеанса, другой после нашего последнего занятия, но третий был где-то посредине недели: так что все было рядом. Что же касается работы с идеаторным контентом ее приступов страха, то это было сравнимо с хождением по зыбучим пескам: ступаешь слишком глубоко, тебя тут же засасывает, и ты проводишь большую часть занятия, стараясь выкарабкаться обратно. Настолько материал примитивный, сырой и необъятный.

Следующая моя попытка была более удачной. Я просто стал более конкретным и точным. Я сказал: «Давайте начнем с самого начала и проследим весь ваш вчерашний день от начала и до конца, вплоть до того, что произошло прошлой ночью». Я часто проделываю это с пациентами и советую моим студентам применять этот метод, так как он почти всегда позволяет найти твердую опору в трясине спутанности. Итак, Джинни пересказала весь свой день – она встала, чувствуя себя довольно хорошо, и часа два писала. Она призналась, что, несмотря на попытки свести свое литературное творчество к минимуму, в последнее время она более активна, чем обычно, и сейчас работает над повестью. Это меня радует. Я горжусь, очень горжусь тем, что она способна творить. Затем она легла на кровать почитать книжку о женской импотенции, которую написала женщина-психотерапевт (я ее не знаю), возбудилась и стала мастурбировать. С этого и началось ее падение в тот день. Вскоре после этого она пошла на почту, где случайно столкнулась с Карлом, и ее охватило чувство страшной вины и пристыженности. Она стала попрекать себя характерным для нее способом. Вот если бы она не мастурбировала, ее той ночью хватило бы и на Карла или, может быть, она удовлетворила бы его другим образом и т. д. и т. п. И пошло-поехало. Еду она приготовила отвратительную. Вечером, когда она была полна сил и захотела выйти прогуляться, Карл устал и прилег отдохнуть. Она хотела заняться с ним любовью, но он заснул. Она забеспокоилась, что он просто ее не хочет, так как последние две-три ночи они не занимались сексом. Она никак не могла заставить себя собраться и подойти к нему.

После этого она рассказала о прошлой субботе, когда Карл все утро работал с людьми, а затем гулял в одиночестве весь оставшийся день и домой пришел только в 8.30 вечера. В тот момент она даже не могла сказать, будет ли она выходить с ним куда-нибудь вообще. Она только плакала каждый раз, когда он к ней приближался. Меня заинтересовали ее противоречивые чувства по отношению к нему, особенно когда она описала свои постоянные фантазии о том, что он ее оставит, а она поедет в Италию со своей подругой Евой, будет писать и пить шоколад. Итак, все это вместе навело меня на мысль, что, несмотря на ее уверения в бескорыстной верности Карлу, есть все же часть Джинни, которая хочет порвать с ним и освободиться. Но сделать это было бы нелегко. Может, это то, с чем Джинни не способна справиться прямо сейчас. А может, и нет – я не должен допустить, чтобы ее позиция «хрупкого цветка» довела меня до состояния беспомощной доброты.

Я наполнил комнату Виктором Франклом. Так получилось, что я всю прошедшую ночь читал одну из его книг и думал о нем. Я всегда становлюсь противен сам себе, когда кого-нибудь почитаю, а затем вдруг обнаруживаю, что применяю его методы в ходе следующего сеанса терапии. Как бы там ни было, я стал работать с ней так, как с ней мог бы работать Франкл, и, думаю, справился с этой задачей. В первую очередь я предложил Джинни подумать о том, не родилась ли она с чувством страха и не находятся ли ее мать с отцом в состоянии страха. В таком случае вполне логично предположить, что фактически в генах у нее сидит страх и, может, даже половое напряжение. У меня зародилась пара идей. Если Джинни сейчас вполне мне доверяет, я мог бы помочь ей снять часть вины за мастурбацию. В ходе собеседования я периодически возвращался к вопросу мастурбации, интересуясь, чего она так стыдится. Она сказала, что такие вещи считаются «странными» и «грязными» и что ей надо бы «поберечь себя» для Карла. Я ей ответил, что куда более странно вызывать себе рвоту по утрам, как ей предложил делать некий биоэнергетический психиатр на Восточном побережье для сброса напряжения! И добавил, что ничего плохого в мастурбации я не вижу. Если у нее переизбыток сексуального напряжения, почему бы ей и не мастурбировать каждый день? Ее интимным отношениям с Карлом это не повредит, а, напротив, лишь обогатит их, так как она не будет такой озабоченной. Фактически я пытался выполнить две вещи: продиагностировать симптомы и снять тревожное состояние. Думаю, что это ей вполне поможет, хотя и уверен, что она переключится на другой симптом и озаботится чем-нибудь еще.

Далее я ей объяснил, что врожденное чувство излишнего страха и сексуального напряжения (которое я описал довольно специфичными терминами, как неспособность правильно усвоить адреналин), в принципе, не ее суть. Она, Джинни, выше всех этих внешних факторов. Полагаю, я стал переходить к объяснению базовых ценностей. Я спросил у нее, что для нее в жизни самое важное, что она действительно ценит, что ее поддерживает. Меня так и подмывало спросить, за что она действительно готова умереть, но, к счастью, сдержался. На мой взгляд, она сказала несколько «правильных» вещей. Она объяснила, что действительно хочет «выйти в свет», «попасть в мейнстрим». Очень дорожит своим опытом с Карлом. Закончила она заявлением о значимости для нее литературного творчества. Естественно, я тут же, рефлекторно, зацепился за это, но она немедленно обозвала свои литературные занятия «несерьезными», добавив, что знает все, что я могу сказать. Я тут же положил в масть, сказав: «Это вполне достойное занятие». Она засмеялась. Я продолжил – за нее это никто не сделает. Это то, что может делать только она, и что это важно, даже если никто этого не прочтет. Она, кажется, купилась, и на этом наше занятие закончилось. Я вел себя немного авторитарно, но думаю, мне нужно и дальше работать с Джинни. Мне она очень нравится. Мне очень хочется помочь ей. Иногда очень трудно поверить, что такое бедное, трагическое, мелодичное, крохотное создание, как она, действительно существует и так сильно страдает.