Kitabı oku: «Шопенгауэр как лекарство», sayfa 5

Глава 8
Безмятежные дни раннего детства

И так ведь все на стороне религии: откровение, писание, чудеса, пророчества, правительственная охрана, высший почет, какой приличествует истине, общее признание и уважение… и – что самое главное – неоценимое право внедрять свои учения в пору нежного детства, вследствие чего они становятся как бы прирожденными идеями¹⁸.

После рождения Артура в феврале 1788 года Иоганна в своем дневнике запишет, что ей, как и всякой молодой матери, нравится забавляться со своей «новой куклой». Но новые куклы очень скоро становятся старыми, и через несколько месяцев эта игрушка наскучит Иоганне, и она начнет томиться от скуки и одиночества. В ее душе неожиданно зашевелится что-то – какое-то смутное подозрение, что материнство никогда не было ее истинным призванием и что судьба уготовила ей совсем иное будущее. Летние месяцы, которые семья станет проводить в загородном поместье Шопенгауэров, будут особенно невыносимы. Хотя Генрих, в сопровождении священника, и будет навещать жену по выходным, все остальное время Иоганна станет проводить одна с маленьким Артуром и слугами: снедаемый жестокой ревностью супруг запретит жене принимать гостей и оставлять дом под любым предлогом.

Когда Артуру исполнится пять, на семью обрушатся серьезные испытания. Пруссия захватит Данциг, и буквально за несколько часов до того, как передовые прусские части – кстати, возглавляемые тем же самым генералом, которого Генрих так холодно поставил на место несколько лет назад, – войдут в город, семейство Шопенгауэров бежит в Гамбург. Там, в незнакомом городе, Иоганна произведет на свет второго ребенка, Адель, – событие, которое усугубит ее и без того мрачное отчаяние.

Генрих, Иоганна, Артур и Адель – отец, мать, сын и дочь – четыре человека, объединенные семейными узами и в то же время ничем не связанные друг с другом.

Для Генриха Артур был коконом, из которого со временем должен вывестись будущий глава торгового дома Шопенгауэров. В этом отношении Генрих был типичным представителем рода: он занимался тем, что делал деньги, и совершенно не вникал в воспитание сына, намереваясь приступить к исполнению отцовских обязанностей не раньше, чем Артур «завершит» свой детский период.

А его женушка? Каковы были виды Генриха на нее? О, она должна была стать утробой и колыбелью всех будущих Шопенгауэров. От природы слишком живая, она нуждалась в твердой руке, защите и обуздании.

А Иоганна? Что она чувствовала? Загнана в западню, поймана. Ее супруг и кормилец Генрих – ее роковая ошибка, угрюмый надсмотрщик, деспотичный страж ее живого вдохновения. А сын Артур? Разве он не часть западни, не тяжелый камень на ее могиле? Талантливая женщина, Иоганна жаждала самовыражения и самореализации, жажда эта угрожающе нарастала с каждым днем, и Артур был слишком ничтожной наградой за принесенную жертву самоотречения.

А младшая дочь? Почти не замечаемая отцом, Адель сыграет незначительную роль в семейной драме и впоследствии всю жизнь проведет личным секретарем Иоганны Шопенгауэр.

Итак, каждый из Шопенгауэров шел собственным путем.

Глава семейства, измученный вечными тревогами и отчаяньем, добровольно уйдет в мир иной через шестнадцать лет после рождения сына: взобравшись на верхний этаж своего склада, он бросится в ледяные воды гамбургского канала.

Его жена, так внезапно освобожденная от брачных пут, недолго думая стряхнет пыль Гамбурга со своих ножек и легким ветерком упорхнет в Веймар, где очень скоро откроет один из известнейших литературных салонов Германии. Там она близко сойдется с Гёте и другими выдающимися сочинителями того времени и напишет с десяток романов, которые будут пользоваться невероятным успехом у читателей. Ее любимыми героинями станут женщины, которые, против воли вступив в брак, отказываются иметь детей, продолжая жить надеждой встретить настоящую любовь.

А что же юный Артур? Артуру Шопенгауэру будет уготовано стать одним из умнейших и одновременно несчастнейших людей своего времени, человеком, который в пятьдесят пять лет напишет: «И счастье, что мы не знаем того, что действительно случится… кто знает это, тому дети могут казаться порою невинными преступниками, которые хотя и осуждены не на смерть, а на жизнь, но еще не знают содержания ожидающего их приговора. Тем не менее всякий желает себе глубокой старости, т. е. состояния, в котором говорится: «Сегодня скверно, а с каждым днем будет еще хуже, пока не придет самое худшее»¹⁹.

Глава 9

В беспредельном пространстве бесчисленные светящиеся шары, вокруг каждого из которых вращается около дюжины меньших, освещенных первыми, горячих изнутри и покрытых холодной корой, на которой налет плесени породил живые существа, – вот эмпирическая истина, реальность, мир²⁰.

Просторный дом Джулиуса в Пасифик-Хайтс был гораздо величественнее всего, что он мог себе позволить теперь: когда-то, тридцать лет назад, Джулиус был одним из немногих счастливчиков Сан-Франциско, имевших в кармане достаточно денег, чтобы купить собственный дом – любой дом. Тридцать тысяч наследства, полученных его женой Мириам, сделали эту покупку возможной, и, кстати, весьма удачно – в отличие от прочих семейных вложений, только дом с тех пор подскочил в цене. После смерти Мириам Джулиус не раз подумывал его продать – для одного в нем слишком много места, – но в конце концов ограничился тем, что перевел свой рабочий кабинет на первый этаж.

Четыре ступеньки с улицы вели на площадку с фонтаном, выложенным голубым кафелем. Слева – ступеньки в кабинет Джулиуса, справа – в дом. Филип прибыл точно в назначенное время. Джулиус приветствовал его в дверях, провел в кабинет и, указав на большое кожаное кресло, спросил:

– Чай или кофе?

Но Филип сел, даже не оглядевшись, и, пропустив вопрос Джулиуса мимо ушей, прямо приступил к делу:

– Так как насчет супервизии?

– Ах да, я и забыл – никаких проволочек. Видишь ли, я долго думал… Даже не знаю, что сказать. В твоем предложении есть… одна неувязка – черт его знает, я никак не могу понять.

– Несомненно, тебя интересует, почему я выбрал именно тебя, хотя ты так и не смог мне помочь?

– Вот именно. Ты же сам предельно ясно сказал, что лечение закончилось ничем, что ты потерял три года и вдобавок угрохал кучу денег.

– На самом деле тут нет никакой неувязки, – с готовностью ответил Филип. – Человек может быть опытным врачом и супервизором и при этом потерпеть неудачу с одним из пациентов. По статистике, психотерапия, независимо от компетентности врача, абсолютно бесполезна примерно для трети пациентов. Кроме того, здесь, возможно, есть и моя вина – я был слишком упрям и неподатлив. Твоя единственная ошибка состояла в том, что ты с самого начала выбрал не тот метод и упорно его придерживался. Но это не значит, что я не признаю твоих усилий, даже твоего желания мне помочь.

– Неплохо сказано, Филип. Вполне логично. И все же просить о супервизии врача, который не сумел тебе помочь… Будь я на твоем месте, черта с два я бы на это пошел. Я бы отыскал другого человека. Сдается мне, тут что-то не так, ты чего-то недоговариваешь.

– Возможно, я должен кое-что разъяснить. Честно говоря, я не стал бы утверждать, что ты мне абсолютно ничего не дал – это не совсем так. В свое время ты сделал два замечания, которые запали мне в душу и позже сыграли роль в моем выздоровлении.

Несколько секунд Джулиус отчаянно боролся с собой. Неужели Филип думает, что его это не волнует? Не может же он быть таким идиотом. Наконец он все-таки не выдержал и спросил:

– И что же это были за замечания?

– Первое может показаться тебе пустяком, но для меня оно было важно. Однажды я рассказывал тебе про свой обычный день – подцепил девчонку, пригласил в ресторан, соблазнил – все как обычно, знакомая песня, а потом я спросил тебя, что ты об этом думаешь – по-твоему, это противно или безнравственно?

– Не помню. И что же я ответил?

– Ты сказал, что это ни противно, ни безнравственно – просто скучно. Это потрясло меня тогда – мысль, что я живу однообразной, скучной жизнью.

– Любопытно. Это первое. А второе?

– Мы обсуждали эпитафии. Уж не помню почему – кажется, ты сам спросил, какую эпитафию я бы себе выбрал…

– Вполне возможно. Я часто задаю этот вопрос, если разговор заходит в тупик и нужна встряска. Ну и?

– И ты сказал, что на моем надгробии следовало бы написать «Он любил трахаться». И добавил, что эта эпитафия подошла бы и моей собаке, так что мы могли бы воспользоваться одной плитой на двоих.

– Довольно жестко. Неужели я так грубил?

– Грубил ты или нет – не важно. Важно, что это подействовало. Потом уже, лет через десять, это мне сильно помогло.

– Эффект запоздалого действия! Я всегда подозревал, что он гораздо важнее, чем принято думать. Всегда собирался заняться этим вопросом. Но вернемся к делу. Скажи мне, почему, когда я к тебе пришел, ты ничего мне об этом не сказал, почему не признался, что хоть как-то, хоть в чем-то я сумел тебе помочь?

– Джулиус, я не понимаю, какое отношение это имеет к теме нашей беседы. Ты собираешься или не собираешься быть моим супервизором? Хочешь, чтобы взамен я консультировал тебя по Шопенгауэру?

– То, что ты не понимаешь, какое отношение это имеет к делу, как раз и имеет к делу самое прямое отношение. Филип, не буду ходить вокруг да около. Скажу откровенно: я не уверен, что ты достаточно подготовлен к тому, чтобы стать терапевтом, и потому сомневаюсь, что в моей помощи есть необходимость.

– Ты сказал «недостаточно подготовлен». Поясни, пожалуйста, – сказал Филип, не выказав ни малейшей обиды.

– Хорошо, я скажу. Я всегда считал психотерапию скорее призванием, чем профессией, – образом жизни, который выбирает тот, кто любит людей. В тебе я не вижу этой любви. Настоящий врач стремится уменьшить страдания других, помочь им стать лучше. В тебе я нахожу только пренебрежение к людям – вспомни, как презрительно ты отзывался о своих студентах. Психотерапевт должен установить контакт с пациентом – тебя совершенно не волнует, что чувствуют остальные. Возьми хотя бы меня. Ты сам сказал, что после нашего телефонного разговора ты понял, что я смертельно болен, и тем не менее ты ни разу – ни единожды – не попытался хоть как-то меня успокоить.

– Что толку? Бормотать пустые утешения? Я дал тебе больше, гораздо больше. Я устроил для тебя целую лекцию.

– Теперь-то я это понимаю. Но ты напустил столько туману. Мне казалось, что обо мне не заботятся, а манипулируют мною, как куклой. Для меня было бы лучше, намного лучше, если бы ты действовал просто и открыто, поговорил со мной по душам. Пусть это выглядело бы не так монументально – просто осведомился, как я себя чувствую, как поживаю, да черт тебя побери, Филип, ты мог бы просто сказать: «Старик, мне очень жаль, что ты умираешь». Неужели это так трудно?

– Будь я болен, я поступил бы иначе. Мне были бы нужны идеи, инструменты, мировоззрение, которое открывает Шопенгауэр, его взгляды на смерть – именно это я и пытался до тебя донести.

– Между прочим, ты так до сих пор и не спросил, смертельно ли я болен.

– А я ошибся?

– Давай же, Филип, скажи это. Не бойся, это не страшно.

– Ты сказал, что у тебя серьезные проблемы со здоровьем. Может быть, расскажешь?

– Неплохо для начала. Открытый вопрос в конце фразы – хороший выбор. – Джулиус замолчал, собираясь с мыслями и решая, что именно сказать Филипу. – Видишь ли, совсем недавно я узнал, что у меня рак кожи, злокачественная опухоль, меланома, которая представляет серьезную опасность для жизни, хотя доктора уверяют меня, что в течение года ничего страшного со мной не случится.

– Я тем более думаю, что философия Шопенгауэра была бы тебе очень полезна. Помню, однажды на нашем сеансе ты как-то сказал, что жизнь – это «переменные условия с постоянным результатом»; это чистый Шопенгауэр.

– Филип, это была шутка.

– Ну и что? Разве мы не знаем, что твой собственный гуру, Зигмунд Фрейд, говорил по поводу шуток? Я по-прежнему уверен, что в идеях Шопенгауэра тебе многое пригодится.

– Я пока не стал твоим супервизором – и еще неизвестно, стану ли, – но позволь мне преподать тебе первый урок психотерапии – бесплатно, конечно. Ни идеи, ни взгляды, ни приемы не имеют в ней никакого значения. Спроси бывших пациентов, что они помнят о своем лечении? Никто не заикнется про идеи – все скажут только про отношения. Мало кто помнит, что именно внушал им врач, но зато все с нежностью вспоминают свои отношения с психотерапевтом. Рискну предположить, что и у тебя было то же самое. Почему все, что произошло между нами, так глубоко врезалось тебе в память, что даже теперь, спустя много лет, ты решил обратиться именно ко мне? Вовсе не из-за тех двух замечаний – какими бы важными они ни были, – нет, я уверен, это из-за того, что ты по-прежнему ощущаешь свою связь со мной. Думаю, ты был довольно сильно ко мне привязан, и именно потому, что наши отношения, при всей их сложности, были так для тебя важны, ты сейчас снова обратился ко мне в надежде восстановить некий личный контакт.

– Ошибки по всем пунктам, доктор Хертцфельд…

– Ну да, конечно. Такие ошибки, что от одного упоминания личного контакта ты переходишь на официальный тон.

– Ошибки по всем пунктам, Джулиус. Прежде всего, ты ошибаешься, если полагаешь, что твое видение реальности и есть реальность на самом деле – res naturalis – и что твоя обязанность заключается в том, чтобы внушать его остальным. Ты ценишь и превозносишь отношения между людьми и из этого делаешь ошибочное заключение, будто я – или вообще все – должны делать то же самое, а если я мыслю по-другому, значит, я подавил в себе стремление к общению. На самом деле, – продолжал Филип, – для таких людей, как я, гораздо важнее философский подход. Истина в том, что ты и я – мы совершенно разные люди. Я никогда не испытывал абсолютно никакого удовольствия от общения с людьми. Что это дает? Пустая болтовня, мышиная возня, бессмысленное существование – все это всегда раздражало меня и мешало общаться с теми действительно великими умами, которые могли сообщить мне что-то важное.

– Тогда зачем становиться психотерапевтом? Почему бы не остаться со своими великими умами? Стоит ли помогать тем, кто ведет «бессмысленное существование»?

– Если бы у меня, как у Шопенгауэра, было достаточно средств к существованию, уверяю тебя, ноги моей здесь бы не было. Это чисто денежный вопрос. Все свои деньги я истратил на образование, за преподавание получаю гроши, колледж разваливается, и я даже не знаю, получу ли контракт на следующий год. Пара-тройка клиентов в неделю – и я спасен. Живу я экономно, и мне нужна только свобода, чтобы я мог заниматься тем, что люблю, – читать, думать, размышлять, слушать музыку, играть в шахматы и гулять с Регби, моей собакой.

– Ты так и не ответил на мой вопрос: почему ты обратился именно ко мне, несмотря на то что у нас с тобой совершенно разные подходы? И ты ничего не сказал по поводу моей догадки – о том, что наши прошлые отношения по-прежнему притягивают тебя ко мне.

– Я ничего не сказал, потому что это не имеет никакого отношения к делу. Но поскольку это волнует тебя, я скажу. Ты ошибаешься, если думаешь, что я совершенно отрицаю коллективное начало. Даже Шопенгауэр признавал, что двуногие, как он их называл, должны время от времени собираться вместе у костра, чтобы погреться. Однако он предупреждал об опасности подпалить себе шкуру, если чересчур тесно сбиться в кучу. Он любил приводить в пример дикобразов – они тоже жмутся друг к другу, чтобы согреться, но не забывают расставлять иголки, чтобы держать дистанцию. Он сам крайне дорожил своей независимостью и не нуждался ни в чем извне для собственного счастья. Кстати, он не был одинок: другой гений, Монтень, вполне разделял его взгляды. Я тоже сторонюсь двуногих и согласен с замечанием Шопенгауэра, что счастлив тот, кто может почти совершенно обходиться без своих соплеменников. Что можно возразить на это? Разве не двуногие устроили ад на земле? Шопенгауэр правильно говорил: «Homo homini lupus» – человек человеку волк. Я думаю, именно он вдохновил Сартра на «Выхода нет».

– Все это так, Филип, но тем самым ты только подтверждаешь мою мысль, что ты не можешь работать психотерапевтом. В твоей философии совершенно не остается места человеческой дружбе.

– Всякий раз, когда я пытался установить контакт, кончалось тем, что я терял часть самого себя. У меня никогда не было друзей, и я не собираюсь их заводить. Надеюсь, ты помнишь, я был одиноким ребенком, мать мной не интересовалась, отец был несчастным человеком и покончил жизнь самоубийством. Если честно, я еще не встречал людей, которые могли бы предложить мне что-то интересное, – и вовсе не потому, что я их не искал. Каждый раз, когда я пытался завести знакомство, получалось как у Шопенгауэра: либо несчастные страдальцы, либо глупцы, либо люди с дурным нравом и низкими наклонностями. Естественно, я говорю о тех, кто живет сегодня, – великих мудрецов прошлого это не касается.

– Ты общался и со мной.

– Это было деловое общение, а я говорю про дружбу.

– Твои взгляды написаны у тебя на лбу. Ты презираешь людей и, как следствие, не умеешь с ними общаться. Любопытно, как ты представляешь себя психотерапевтом?

– Тут я с тобой согласен – я знаю, что мне нужно работать над собой. Как говорит Шопенгауэр, нужно немного теплоты и внимания, чтобы манипулировать людьми, – это как воск, согрей его в руках, если хочешь придать ему нужную форму.

Джулиус покачал головой и поднялся. Он не спеша налил себе кофе и принялся расхаживать взад и вперед по комнате.

– Придать нужную форму? Неплохая метафора. Пожалуй, одна из самых чудовищных метафор применительно к психотерапии – нет, самая чудовищная. А ты, я смотрю, не склонен миндальничать. Признаюсь, твой друг и советчик Артур Шопенгауэр с каждой минутой мне все отвратительнее. – Джулиус снова сел и, потягивая кофе, добавил: – Я не предлагаю тебе кофе, потому что, как я понимаю, он тебя мало интересует – ты хочешь знать только ответ на свой вопрос о супервизии, поэтому я, так и быть, сжалюсь над тобой и перейду к сути. Вот мое решение… – Здесь Филип, который в продолжение всей беседы упорно смотрел в сторону, в первый раз взглянул на Джулиуса. – У тебя блестящая голова, Филип, и ты знаешь кучу вещей. Возможно, со временем ты найдешь способ употребить свои знания на пользу психотерапии. Может быть, ты даже достигнешь больших высот – я на это надеюсь. Но ты не готов стать психотерапевтом. Как и не готов к моей супервизии. Твои отношения с людьми, умение понимать и сопереживать нуждаются в серьезной доработке – в очень серьезной доработке. И тем не менее я хочу тебе помочь. Один раз это у меня не вышло, так что это мой последний шанс. Могу я стать твоим союзником, Филип?

– Я отвечу, когда услышу твое предложение, которое, как я понимаю, грядет.

– О господи. Хорошо, слушай. Я, Джулиус Хертцфельд, согласен стать супервизором Филипа Слейта после того – и только после того, – как он пройдет шестимесячный курс групповой терапии у меня в группе.

В кои-то веки Филип испугался. Такого он явно не ожидал.

– Ты шутишь.

– Никогда не бывал серьезнее.

– Я же тебе все объяснил. Рассказал, что много лет сидел по уши в дерьме, что наконец-то вернулся к жизни, объяснил, что хочу зарабатывать на жизнь как консультант и для этого мне нужен супервизор – что здесь непонятного? В ответ ты предлагаешь мне то, чего я не хочу и не могу себе позволить.

– Повторяю. По моему мнению, никакая суперви-зия тебе не нужна и ты не готов быть консультантом, однако групповая терапия поможет тебе исправить твои недостатки. Таковы мои условия. Сначала групповая терапия, а потом – и только потом – я стану твоим супервизором.

– Плата?

– Не очень высокая. Семьдесят долларов за полтора часа занятий. И платишь, даже если пропускаешь занятие.

– Сколько человек в группе?

– Я стараюсь, чтобы было не больше семи.

– Семь человек по семьдесят долларов – четыреста девяносто. За полтора часа. Неплохая работенка. Ну, и в чем суть групповой терапии – в твоем понимании, конечно.

– Суть? Это ты меня спрашиваешь? Послушай, Филип, я буду откровенен: какой к черту из тебя психотерапевт, если ты ни хрена не смыслишь в том, что происходит между людьми?

– Нет, нет, это-то я понял. Просто я неправильно сформулировал вопрос. Видишь ли, я никогда не имел дела с групповой терапией, и мне хотелось бы, чтобы ты просветил меня в общих чертах, как она работает. Какая мне польза от того, что я стану выслушивать, как другие жалуются на свою жизнь и проблемы en masse²¹? Сама мысль об этом хоре несчастных приводит меня в ужас. Хотя, как говорит Шопенгауэр, всегда приятно сознавать, что кто-то страдает больше тебя.

– Так ты просишь ввести тебя в курс дела? Разумно. Я всегда разъясняю новичкам правила игры и считаю, что каждый психотерапевт обязан это делать. Ну что ж, начнем вводный курс. Прежде всего меня интересуют межличностные отношения. Я исхожу из предположения, что пациенты попадают в группу именно из-за трудностей в общении…

– Но это не так. Я вовсе не хочу и не нуждаюсь…

– Знаю, знаю, просто выслушай меня, Филип, пожалуйста. Я только сказал, что исхожу из предположения, что они испытывают эти трудности, – это просто мое предположение, согласен ты со мной или нет. А что касается целей, которые я перед собой ставлю, то скажу тебе прямо: моя цель помочь каждому пациенту как можно лучше понять, в каких отношениях он или она находится с другими членами группы, в том числе и с руководителем. Я исповедую метод «здесь и сейчас» – это важнейший принцип, Филип, запомни его, если ты действительно собираешься стать психотерапевтом. Иными словами, мы работаем по принципу «никакой истории»: все внимание на сейчас – никто не углубляется в прошлое, разбираем только текущий момент в жизни группы, и на здесь – забудь про все, что было не так в отношениях с другими людьми. Видишь ли, я исхожу из того, что пациенты ведут себя на занятиях точно так же, как они ведут себя в жизни, поэтому рано или поздно непременно обнаружат свои проблемы, а дальше это уже их задача – сделать выводы из опыта работы в группе и перенести их на свои отношения с другими людьми. Все ясно? Если хочешь, я дам информационные буклеты.

– Ясно. Основные правила поведения в группе?

– Прежде всего, конфиденциальность – ты не имеешь права никому рассказывать про остальных членов группы. Второе – ты должен открыто и честно делиться своими впечатлениями о других членах группы и рассказывать, что ты о них думаешь. Третье – все, что происходит, происходит внутри группы: если кто-то из участников общается между собой после занятий, это обязательно выносится на группу и обсуждается.

– И это единственный способ сделать тебя моим супервизором?

– Совершенно верно. Хочешь, чтобы я тебя натаскал? Вот тебе мое непременное условие.

Несколько минут Филип сидел, закрыв глаза и обхватив голову руками. Наконец он открыл глаза и произнес:

– Я пойду на это, только если ты согласишься зачесть групповую терапию в счет супервизии.

– Послушай, Филип, у всего есть пределы. Ты представляешь себе, в какое положение меня ставишь?

– А ты представляешь себе, в какое положение ты ставишь меня своим предложением? С какой стати я должен тратить силы, выясняя отношения с чужими людьми, когда я терпеть не могу, чтобы ко мне лезли в душу. К тому же ты сам сказал, что если я научусь общаться, то стану лучше с профессиональной точки зрения.

Джулиус встал, подошел к раковине, поставил чашку и покачал головой: во что он позволил себя втянуть. Потом вернулся в кресло, медленно выдохнул и наконец произнес:

– Справедливо. Я согласен списать часы групповой терапии на супервизию.

– Еще одно: мы не обсудили подробности нашей сделки – как я буду обучать тебя Шопенгауэру.

– Это пока не горит, Филип, – придется с этим подождать. Хочу дать тебе еще один ценный совет: избегай двойных отношений с пациентами – они будут только мешать процессу. Я имею в виду любые неформальные отношения: романтические, деловые, даже обычные отношения ученика с учителем. Так что я бы предпочел, чтобы наши отношения были предельно ясными. Это для твоей же пользы. Поэтому предлагаю начать с группы, затем приступить к супервизии, а там уж – не знаю, не обещаю – и к философии, хотя, признаюсь, в данный момент я не испытываю особого желания изучать Шопенгауэра.

– Может быть, условимся, сколько ты будешь мне платить за консультацию?

– Это еще вилами на воде, Филип, давай позже.

– Нет, я все-таки хотел бы договориться об оплате.

– Ты продолжаешь удивлять меня, Филип. Волнуешься о какой-то ерунде, а реальные вещи оставляешь без внимания.

– Ну, все равно. Так как насчет оплаты?

– Обычно я беру за супервизию столько же, сколько с индивидуальных клиентов – с небольшой скидкой для начинающих.

– Договорились, – кивнул Филип.

– Погоди, Филип, я хочу, чтобы ты понял: пока что Шопенгауэр не очень меня волнует. Когда мы впервые об этом заговорили, я только поинтересовался, каким образом он смог тебе помочь, а ты уже сам раздул это дело так, будто мы взаправду заключили сделку.

– Ты заинтересуешься больше, когда узнаешь. У Шопенгауэра есть много ценного для нашей области. Он во многом опередил Фрейда, который только подгреб под себя его идеи и даже спасибо не сказал.

– Обещаю, что буду стараться, но, повторяю, многое из того, что ты успел рассказать про Шопенгауэра, как-то не вызвало у меня желания изучать его дальше.

– И даже то, что я говорил на лекции, – про его взгляды на смерть?

– В особенности это. Идея о том, что часть меня после смерти соединится с какой-то неизвестной сверхъестественной силой, ничуть не утешает меня. Какая мне польза от этого, если мое сознание исчезнет? И что мне толку знать, что мои молекулы рассеются в пространстве и когда-нибудь моя ДНК станет частью другого существа?

– Мы должны вместе почитать его размышления по поводу смерти и неразрушимости нашей сущности, тогда, я уверен…

– Не теперь, Филип, не теперь. В настоящее время смерть занимает меня меньше всего – я хочу как можно лучше прожить остаток своих дней, вот о чем я сейчас думаю.

– Смерть всегда с нами, всегда рядом. Сократ ясно выразился: «Чтобы научиться хорошо жить, нужно сначала научиться хорошо умирать». А Сенека: «Никто так не ценит жизнь, как тот, кто готов в любую минуту с ней расстаться».

– Да, да, я все это слышал, и, может быть, они правы – в теории. Я совсем не против того, чтобы внести философские идеи в психотерапию. Я – за. Кроме того, я вижу, что Шопенгауэр действительно пошел тебе на пользу во многих отношениях – но не во всех: курс коррекции тебе не помешает. Вот здесь-то и приходит группа. Так что жду тебя на первом занятии в следующий понедельник в половине пятого.