Kitabı oku: «Ночь музеев», sayfa 4
– Но ведь…
– Я поняла, тебе все равно, можешь идти.
– Ты даже не…
– Уходи! Проваливай! Вон! – Залилась слезами Варенька, отвернувшись от него к морской глади, опершись об перила и закрыв лицо руками.
– Прости… – Прошептал он и след его мигом простыл. Единственное что услышала Варенька это последний произведенный им выдох, который он сделал перед тем, как удалиться. Тот выдох напоминал белоснежный платок, которым размахивает вослед своему возлюбленному всякая дама, растроганная очередным расставанием, не в силах вытерпеть немой разлуки, совершенной со всем хладнокровием и сердечностью одновременно. Выдох, поразивший грудь офицера обнажал его надежды, которыми он тайно тешился, эти сокровенные мысли часто всплывают в самый неожиданный момент, они-то и портят людям жизнь, нашептывая им всю коварную правду, чем-то это напоминает несправедливость человека против самого себя и все же людям никуда не деться ни от справедливости совести, ни от правдивости внутреннего ума – тех двоих стражей находящихся в постоянной борьбе против зла человеческого.
Варенька по-прежнему прикрывала лицо ладонями, но слезы ее быстро прошли. Она была в замешательстве, более того она не понимала происходящего, глядела на все под особым свойственным людям в бедственном положении углом, который беспощадно искажает действительность, обнаруживая то, что человеку в привычном состоянии недозволенно видеть и укрывая то, на что он обычно обращает свое внимание. Таким образом Варенька видела одно и думала другое, весь ее мир перевернулся с ног наголову, хаос жизни вводил ее в заблуждение, а тем временем жизнь продолжалась.
– Почему ты плачешь? – Услышала детский мальчишеский голос Варенька позади себя и обернулась. Перед ней и правда стоял низкорослый мальчик, около десяти лет, с добрыми улыбающимися глазами, которые было трудно разглядеть под сводом светлого полумрака и беспрестанно снующих и прощающихся людей. Он не сводил с нее своих глаз, лишь неустойчиво пошатывался на месте с одной ноги на другую.
– Я не плачу. – Ответила Варенька.
– Ты плакала. Тебя кто-то обидел, и ты заплакала. Мне вот мистер Фредерик говорит, что, когда человек плачет, значит он нуждается в помощи и ему обязательно надо помочь.
– Мистер Фредерик? – Переспросила Варенька, припоминая, где же она слышала это имя.
– Да, мистер Фредерик. Он мой преподаватель, он учит меня играть на скрипке, и сегодня он будет выступать с оркестром, очень скоро.
– Гришенька! Гриша! Ну куда же ты подевался? Вы случайно не видели мальчика? Нет? Извините… Гриша, где ты мой мальчик? – То была няня Гриши, которая загляделась на то, как трубач взбирается на каменный выступ около моста и засмотрелась так что потеряла Гришу.
– Глядите, это же Чайковский! – Воскликнул пьяный прохожий. Конечно, тот имел в виду трубача, взобравшегося-таки на выступ и выжидающего определенного мгновения, некого вдохновения, благодаря которому ему было бы приятнее, а главное покойнее играть на инструменте, правда вполне ожидаемый выкрик все же смутил трубача, которому хоть и льстило сравнение с гениальным композитором, но в большей степени которое тяготило и отвлекало его от поиска того самого вдохновения. Он мужественно принял на себя этот удар, оглядел толпу и заиграл.
Глава четвертая.
Многие если не каждый обратили свой взор на трубача, который играл, надо признать весьма виртуозно, однако нельзя было не заметить женского голоса, взывающего к толпе – это несчастная няня юного Гриши вопрошала, топала ногами, обращалась на «вы» и на «ты», словом делала все возможное для того, чтобы отыскать отбившегося мальчишку. Говорят чужих детей не бывает и говорят правильно. Рокот толпы возрастал. Гришина няня не теряла надежды, ее взъерошенные не столько от ветра сколько от порыва глубокого душевного волнения волосы, холодные линии слез, растекшиеся по щекам и наконец поломанный голос, не выдержавший сдерживаемых рыданий, отпугивали как прохожих, так и зевак, расположившихся подле трубача. Никому и в голову не взбрело помочь бедняжке, люди волочили свои бездушные тела дальше безо всякого укора совести. Они переговаривались об искусстве и музеях и тем не менее были неспособны воспринять чужого горя, они восхищенно пересказывали друг другу известные сведения о страданиях того или иного художника и проходили мимо страданий ближнего своего. Горестные воззвания слились воедино вместе с трубным гласом формируя печальную гармонию.
Вареньку отвлекли дважды: сначала к ней подошел мальчик и отвлек ее от грузной печали, обременявшей ее душу, затем женский голос, нарушаемый трубным звучанием зазвенел в ее ушах как колокольный бой, в то самое время пока она рылась в своей памяти, перебирая имена, случаи, происшествия, в надежде вспомнить кто был этот мистер Фредерик, но все было тщетно. Она уже хотела было спросить у мальчика напрямую, как вдруг отдаленный и очередной женский вопль, который как Вареньке показалось слышался лишь ей одной, перевел ход ее мыслей в другое русло. Варенька спросила:
– Кто такой этот Гриша?
Как многогранна и необыкновенна иногда впечатлительность ребенка даже такого рослого как Гриша. Стоит ли упоминать о том, как чудесен и ярок этот мир полный ощущений, энергии, жаждой познания и преисполненный настолько благой и необъятной радости что она вполне вправе накинуть на себя покров святого превосходства надо всякой вещью. Стоит ли упоминать о том, как безгранична, бескорыстна любовь в обличии юности? К кому была обращена эта внезапная любовь и кто так беспощадно потешался над мальчишкой, которому метнули молнию в сердце? Гриша был ошеломлен плачущей девушкой, она казалось ему воплощением идеала, силуэтом того, что люди называют прекрасным. Ее слезы обманывали его разум, ему виднелись струи дождя, низвергавшиеся с самых небес. Его сердце забилось в два раза сильнее обычного, а руки вдруг потяжелели с притоком крови, благодаря чему он мог ощутить более явственно дождливую прохладу, которая была не меньшим миражом чем и сам дождь. Он ничего не слышал до тех пор, пока она не произнесла его имя наделяя его своеобразным ореолом, вдыхая жизнь в самое обыкновенное и простое слово. Движение не прекращалось, но для мальчика не существовало более ничего кроме одной недвижимой фигуры. Ему хотелось разузнать ее имя, которое он вторил бы себе как стихотворение упиваясь сладострастным отголоском приятного ощущения, несомненно наступившего бы после очередного произнесения этого слова, отличающегося от его имени также как небо отличается от земли. Что мог он против этого чувства? Кем он был, когда сей необъятный порыв всевластной, неудержимой любви уносил его одной немыслимой волной, одним чудеснейшим движением в необозримую до сих пор страну неизведанную им ранее?
Гриша встрепенулся. До его ушей добрался звонкий, знакомый сыздетства тоненький голосок, который щекотал внутреннюю часть его уха и отзывался в голове определенной, характерной многим детям реакцией, вынуждавшей их, с пренебрежительностью относится к тому человеку чей голос и возбуждал эту реакцию.
– Спрячь, укрой меня! – Взмолился вдруг Гриша, обращаясь к не менее смятенной Вареньке.
– Я не могу, к тому же разве ты не любишь свою мать? – Спросила Варенька, взявшись руками за платье, не отдавая себе в том отчета.
– Она мне не мать. – Возмутился Гриша, – она плохая, прошу уведи меня от нее! – Любовь порой вынуждает на отъявленную ложь. Няня его по временам была строгой, но ее ни коим образом нельзя было назвать плохой.
– Постыдился бы, она же вся в слезах от горя! – С этими словами Варенька сдвинулась с места дабы сойти с моста на улицу, но Гриша, над которым сгустился мрак ее слов, его отвергающих, оказали пронзительное воздействие на мальчика, который до сей поры, всего за одно мгновение взлелеял надежду оказаться в полном распоряжении этой восхитительной девушки. И чувствуя возвышение какое посещает нас в самых радостнейших мгновениях наших жизней, Гриша предвкушал как он убежит вместе с этой девушкой от злой няни и одна только мысль о том что он будет идти подле нее, возможно даже держа ее за руку защекотала его под ребрами так неприметно что казалось будто бы он приподнял плечи от наступившей робости, нежели из-за того что он так искусно наплел себе. Теперь же, когда слова ее, этот немыслимый отказ, эта горячая рука что пощечиной вывела его из заблужденья, заставила его прийти в себя, очнуться от несбыточных надежд и принять как положено горькую правду.
Гриша наблюдал за тем, как она уходит. Он был ребенком, но чувствовал себя младенцем, которого оставила мать на попечение судьбы. Гриша чувствовал, как болезненно разрываются узы, протянутые им до нее. Стоило ей отступить на три шага от него как Гриша в одно мгновение нагнал ее и вцепился ей в руку, едва не повиснув на ней. Слезы мигом покатились по его щекам. Глаза словно увеличились в размерах. Развитый пением голос взял необходимую ноту – существуют дети, которые раздражают своими рыданиями, есть и такие которые способны растопить даже ледяное сердце единственно правильным всхлипом – Гриша обладал этой способностью.
Варенька скорее от недавно пережитого несчастья нежели внутренней злобы попыталась оттянуть свою руку, но Гриша так крепко вцепился в нее что ничего нельзя было сделать. Гриша, собственно, как и Варенька едва-ли мог дать отчет в своих действиях. Варенька была глуха по причине горького расставания, Гриша был слеп из-за неведомой доныне любви. Своим противостоянием они привлекли к себе лишнее внимание. Немая ссора перешла в словесную перепалку. Удивительнее всего было то, что голос Вареньки не уступал по грубости мужскому, с тем лишь малым отличием что он все-таки оставался женским, а потому казался более мальчишеским чем мужским. Пластичный же голос Гриши брал высокую ноту и соответственно более напоминал голос женский.
– Отпусти! – Вопила Варенька.
– Не буду! – Отвечал Гриша.
Со стороны все выглядело несколько иначе. Людям показалось, будто девчонка пытается утащить за собой мальчишку, а ее выражение лица, в котором отражалась скорбь и злоба не присущие ей, все же говорило само за себя. Мальчик же выглядел вялым и беспомощным возле рослой девушки. Сомнений быть не могло, тут затевалось неладное. Трубач наконец довершил первую мелодию и вялые аплодисменты послышались с другого конца моста, оттуда же раздался хриплый женский голос, который неустанно продолжал вторить имя Гриши. Таким образом, толпа, которая была свидетелем странной потасовки между мальчиком и девушкой, услышав голос бедняжки няни стала знаками направлять ее все ближе и ближе до тех пор, пока сама няня воочию не увидела, как ее Гришу тянет и чуть-ли не волочит за собой какая-то девчонка.
– Ах, Гриша! Воруют моего Гришу! Констебль! На помощь! – Дело в том, что няня Гриши была родом из Англии, но что за случай, из-за толпы мгновенно выступил полицейский, который одной рукой схватил мальчика за тонкий пиджак, а другой рукой взялся за старое платье Вареньки и одним резким движением он оттянул их друг от друга. Было слышно, как материя старого платья порвалась на лоскутки. Варенька разрыдалась и укрыла лицо руками. Ни у кого не было сомнений в ее виновности. Полицейский взял ее за локоть и повел за собой. Повернувшись, он обратился к няне, которая со слезами облегчения облекла мальчика в свои объятия и расцеловывала его.
– Больше не теряйте своего ребенка, сударыня. – Сказал полицейский.
– Спасибо, большое вам спасибо! – Жалостно хрипела няня.
– Варенька… – Прошептал Владислав Романович.
Глава пятая.
Владислав Романович едва стоял на ногах, ему пришлось ухватиться за фонарный столб чтобы не потерять равновесие. Он был свидетелем этой несправедливости, в которую он не имел права вмешиваться. Почему? Потому что здесь он был лишним. Своими глазами он видел, как Вареньку уводит не ведающий правды полицейский и вновь ему показалась изнанка жизни, этот занавес, укрывающий свою особую страшную тайну. Оказаться по ту его сторону значит встретиться с истинной лицом к лицу, не каждый осмеливается на столь несообразный и губительный шаг.
Он не последовал ни за Варенькой, ни за мальчишкой. Владислав Романович даже если бы и у него хватило на то смелости, даже если бы у него было такое желание, ни за что бы не сдвинулся с места. Мир один за другим рушился у него на глазах, единственное что оставалось слабому, беззащитному и обездоленному писателю так это не сломиться под ударами судьбы, которые поочередно ломали ему кость за костью. Следовало воспрянуть духом и не пасть под натиском обстоятельств, но как удержаться на ногах, когда земля из-под них уходит? Как выстоять, когда боль сдавливает позвоночник, а конечности отнимаются? Матросы в тонущем корабле надеются до последнего на внезапное чудо. Именно этим и примечателен человеческий разум. Это как раз то, что не дает им потонуть раньше времени.
В людском потоке полном безразличия каждый человек следовал своим путем, и Владислав Романович ничем не выделялся посреди этого пресловутого сброда. Единственное что могло разоблачить его было сокрыто от взоров и умов. Мир его мыслей находился в жалком состоянии. Очередное разочарование прокралось незаметно, сдавливая сердце. Шаг за шагом он близился к пучине, мысленно подступая к ее необозримым просторам, отдаленно напоминавшим колыбель. Но было нечто отпугивающее этот неоглядный образ. То была судьба.
Трое рослых школяра остановились около Владислава Романовича. Они встали вкруг и начали перешептываться друг с другом. Один из них подкидывал рублевый, который ловко приземлялся ему в руку. Он был одет с иголочки прилично, одна его шляпа и та выделялась роскошью. Второй отличался хитрой ухмылкой и по тому, как он оглядывался по сторонам можно было определить всю его дерзостную и заковыристую натуру. Третий улыбчивый и безучастный держал руки в карманах тертых штанов, можно было предположить, что тот обладал зорким умом, но первое впечатление негодно для полноты картины. Он был глуп, но общителен, улыбчив, но не смешен. Одним словом, он прекрасно дополнял своих друзей.
Не обращая внимания на троих школяров, Владислав Романович шептал себе под нос:
– Я так больше не могу… я больше этого не вынесу, нет сил, нет воли, нет мне никакого спасения. Что теперь осталось? Одно уныние, мрак и пропасть! Когда же слезы перестанут? Когда я в последний раз улыбался? Когда радовался жизни? Когда подставлял свою грудь сладкоголосой любви? Зачем же я теперь жду конца? Почему не растаял последний ледник моей грусти? Отчего печаль не отпрянула от меня? Чего эти школяры перешептываются? Не надо мной ли, они смеются?
– Гляди-ка, вот тебе на! – Сказал второй.
– Ну будет тебе, борзый. – Усмирял третий.
– Смотри лучше за собой, Скряга. – Ответил Борзый, бывший вторым.
– А ты чего молчишь, Чистоплюй? – Спросил Скряга бывший третьим.
– Одна чернь, не иначе. Вот та девчонка, которую увел полицейский, вот она была хороша, видно, что из бедной семьи, лохмотья нередко сковывают красавиц, но все же…
– Все же недурной цветок! – Расхохотался Борзый.
– Дурной у тебя вкус, Чистоплюй, все это твои денежки, они-то… как ты это сказал?.. сковывают тебя. – Усмехнулся Скряга.
– Всяко лучше, чем бегать за благородными юбками, строчить стихи для тех, кто и плюнуть в твою сторону не вздумает.
– А ну-ка, вон там, в синем платье! – Всколыхнулся Борзый.
– Это по части Скряги, ну, о чем я говорил, только что? – Благопристойно и горделиво заметил Чистоплюй.
– Да ведь… то, что врач прописал! Самое ни на есть, чудо… ах, мимо! Кавалера-то не разглядел Борзый, балда!
– Сам ты балда! Видел бы ты себя со стороны, вот умора!
– Сколько еще это будет продолжаться? – Не унимался Владислав Романович, – Сколько еще мне придется вытерпеть дабы кончилось? Оставить бы все как есть, весь мир с его началом, весь мрак с его всепоглощающей кончиной и бездной, которая когда-нибуть да поглотит и уничтожит, безболезненно и мгновенно.
– Послушай, Чистоплюй, – обратился Борзый, – так чего ты говорил насчет сегодняшнего? Что-то намечается?
– Черта с два, хотя если… впрочем все вздор. – Заключил Чистоплюй.
– Ну признавайся! – Настаивал Борзый.
– Вы слышали про девчонку-то, которую из дому выперли?
– Что-то не припоминаем… – Возразил Скряга.
– А когда я говорю слушать надо. – Вспыльчиво процедил Чистоплюй, – Ну так вот, я слышал, что она незаконнорожденная, господа.
– Что это значит? – Недоумевал Скряга.
– Не будет же он повторять одно и то же из-за таких болванов! – Вспыхнул злостью Борзый.
– В общем если мы ее найдем, то нам очень повезет. – Злорадно потирал руки Чистоплюй.
– Не напомнишь, как ее звали? – Спросил Борзый.
– Хоть убей не припомню, но, если услышу где-нибуть ее имя этот туман рассеется.
– Как же все глупо, натянуто, искусственно…куда мне податься? Нет, здесь слишком людно. Мне нужен мост, нужна вода… мне надобно безмолвия, оно укажет мне путь, а коль нет так заставит меня замолчать и уж больше я не посмею жаловаться и сетовать, хватит с меня этого мрака, довольно дьявольских ухищрений. Разве мало мне было отведено? Еще более я не вынесу. – Стонал Владислав Романович.
– Тогда не будем терять ни минуты! – Торжественно произнес Борзый.
– Только вперед! – Протянул Скряга.
– Да здравствует ночь музеев! – Натянуто, но с чувством вымолвил Чистоплюй.
Переведя дух, Владислав Романович сдвинулся с места в сторону улиц, заполненных людьми, но шел он, не имея определенного места назначения. Ему виделись мосты, которые он мог бы посетить и обрести должное уединение, но мысли эти быстро покидали разум словно там было нечто вышестоящее не позволяющее отвлекать течение мыслей на всякий вздор. Нерешительность как вид бессмысленного непрестанного раздумья требует от человека какого-либо движения и лучшим таким движением является ходьба без цели и назначенного направления.
Владислав Романович шел вдоль дороги и заметил впереди себя столпившуюся вереницу экипажей и карет из окон которых вытягивались любопытные головы и шеи. Дальше виднелась целая толпа народа, закрывавшая собою темный выделявшийся и высившийся предмет, и по огромным его размерам, по величественным стволам и разветвляющимся ветвям с яркими с одной стороны и мрачными с другой свежими листьями легко было предположить, что это был погибший обрубок целого дерева что словно кит, выброшенный из моря, лежал посреди дороги смиренно и безжизненно. Подойдя ближе, не оставалось никаких сомнений в том дерево было дубом.
Разглядывая величественное древо, Владислав Романович совсем не заметил, как к нему подобрался высокий худощавый мужчина, который, казалось, был взволнован до дрожи. Его словно пробирало от холода. Он озирался и глядел по сторонам точно что-то потерял и не заметив шедшего Владислава Романовича он едва ли не столкнулся с ним, но в последний момент дернулся, чуть не упорхнув вверх от испуга и отшатнулся назад. Оба остановились и неловко начали разглядывать друг друга. Преодолевая страшную робость и вместе с тем сложившуюся неловкость человек этот обратился к Владиславу Романовичу тонким болезненным голосом:
– Уважаемый… не видали ли вы… не видели ли… моего… моей шинели?
Владислав Романович был в неподдельном замешательстве. Он не смог выдавить из себя ни единого слова. Дрожащий, напуганный человек стоял с минуту в ожидании ответа, а затем судорожно, подталкиваемый незримой силой двинулся вперед как человек близкий к обмороку, который теряя равновесие и косясь вперед чуть ли не падает, переходя тем самым на бег, спасая в последнюю секунду свое равновесие. Обернувшись, Владислав Романович не увидел этого человека, более того, его и след простыл.
Мужики под руководством дворян тем временем обвязали дерево с головы до пят дабы общими усилиями взяться за конец веревок, сплетенных воедино и оттащить препятствующее проезду дерево. Ветви дуба трещали и ломались, листья падали и шуршали, дерево оставалось совершенно неподвижным. Далее решили распрячь лошадей и запрячь их в одну единую упряжку. Дуб начал поддаваться, но мешали опустелые кареты, пришлось отодвигать. Дерево зашаталось на месте, его нельзя было покатить из-за веток и сучьев, здесь на помощь пришли мужики, которые растопырили свои богатырские ладони и стали толкать деревцо изо всех сил.
Владислав Романович все это время стоял подле напудренных хорошеньких женщин в роскошных платьях, которые держали маленьких детей за руки или успокаивали проснувшихся и плачущих младенцев, находившихся на руках у нянь. Самые влиятельные из дворян были заняты делом и вскоре после его завершения вернулись к женам. Люди приступили рассаживаться по каретам, кучера принялись запрягать обратно лошадей. Вскоре длинная процессия тронулась и помчалась по освободившейся дороге. Один Владислав Романович казалось не знал куда податься и все так же стоял в нерешительности.
Все вокруг него пришло в движение, лишь его мечтательная натура безжизненно оставалась на месте. Его мысли сводились все к одному и его взгляд поспешил нагнать обращенные к небу мысли. Что мог узреть Владислав Романович? Череду ускользающей красоты. Мгновение, преисполненное светлого начала. Красочную, незыблемую жизнь, заложенную в дивном небе. Вереницу чудесного. Светлые тона, обволакиваемые мраком. Меняющуюся распростертую обитель, завораживающую пленительным сиянием. Непроглядную пучину, обвернутую незримой пеленой и пугающую невидимым оскалом.
Вдруг издали послышался неясный гул и рокот. Нельзя было разобрать ни единого звука. Казалось, что человеческую речь смешали с дьявольской трелью. Владислав Романович повернулся на звук, который происходил позади него, но то ли ночь была недостаточно светла, то ли существа исторгающие странные звуки находились слишком далеко вследствие этого вновь ничего нельзя было разобрать. Издали что-то надвигалось. Движение это напоминало пчелиный рой, сгустившийся на дороге. Очертания странно одетой толпы медленно прорисовывались вместе с близящимися и сопровождавшими их возгласами.
– Друзья мои не налегайте на скрипки, вам следует играть изнежено и аккуратно! Трубачи не бегите вперед паровоза, это я к тебе обращаюсь Васька, знаю ведь, что ты привык трубить на своих плаваниях чуть свет взойдет, но Боже правый слушайте же что я вам говорю! Иванушка? Куда запропастился этот хулиган? Иванушка говорил я тебе от меня ни ногой! Мой мальчик почему же ты так отстаешь?
– Мне тоже хочется поиграть на скрипке мистер Фредерик! – Едва сдерживал слезы Иванушка, попеременно играясь с длинными рукавами своей муфты которые свисали с его рук.
– Чуть позже мой мальчик, посмотри на своих друзей, у них сегодня очень важная задача вспомнить что такое музыка и как ее исполнять. Времени совершенно не хватает, если будешь себя хорошо вести тогда я скажу Катеньке чтобы она за тобой присмотрела, а заодно и дала тебе поиграть на скрипке под ее руководством.
– Здорово! Здорово! Спасибо вам Мистер Фредерик я честно-честно буду хорошо себя вести и от вас ни ногой!
– Вот и замечательно. Так Миша, снова вы балуетесь, я сказал вам повторять гаммы господа, а не устраивать арию!
– Мистер Фредерик, отчего же вы сегодня такой взвинченный? – Спрашивал Миша с улыбкой на лице.
– Сил моих нет друзья. Здесь не хватает моего дирижера, но как же мне быть?
– Андерсона? Так ведь его можно вызволить в два счета, всего-то накинуть пару рублевых стражам и обмолвиться с начальством, они дельные люди и в конце концов, нам ведь по веской причине этот Андерсон нужен. Давайте я схожу с вами мистер Фредерик и тогда его точно отпустят. – То был дядя Вадим, который надо признать, вынес из прошлого не только атлетичное телосложение, но и склад ума настоящего бандита.
– Да, пожалуй, стоит попробовать, но как быть с остальными? – Недоумевал мистер Фредерик.
– Васька! А, Васька! – повысил голос дядя Вадим, – Будешь за главного. Ваша задача добраться до… до куда мистер Фредерик? Ага, к Эрмитажу, слышал меня? Все.
– Мистер Фредерик, а мне куда? – Жалобно понизив голос спросил Иванушка поддергивая мистера Фредерика за платье.
– Мой мальчик, Катенька за тобой присмотрит, беги скорей к ней и проследи чтобы она правильно держала руку при движении смычком. Следи мой хороший за ее рукой, хорошо?
– Да, хорошо, да! – Радостно запрыгал Иванушка и ускакал через остальных прямиком к Катеньке.
– Ну пошли, с Богом. – Обратился мистер Фредерик к дяде Вадиму.
Владислав Романович последовал за ними.
