Kitabı oku: «Эуа!», sayfa 3

С тех пор каждый день сиживали они в этой тени, срастаясь душами. Потому, как видеть своими глазами Ева не могла, а глядела глазами Стаса. Зато он, не умея смеяться всякой ерунде, грелся её смехом. И, как ни странно, будто просыпался от этого, и в настройках его внимания повышалось разрешение и детализация. Как будто в видеокарте, наконец, обновились драйвера.

И вот что было интересно: окружающее Стас увидел только, когда описал его Еве.

Теперь он знал, что больница обложена жёлтым и коричневым кирпичом, а в вечерних сумерках кажется, что чёрным и зелёным.

Ещё он знал, что в парке двадцать восемь деревьев. Что акации едва начинают цвести, и что их соцветия белы только издали. Вблизи же они имеют глубокий оттенок перламутра. И большой вопрос, как описать исходящий от них густой, дурманящий душу аромат, от которого хочется любить всё. Включая забор из кирпичей и тротуар, который лежит.

Ева хохотала. Она смеялась над всем, что хоть как-то казалось ей забавным. Поначалу Стас даже подумывал, не повреждён ли её мозг: в автоаварии ей сильно досталось. Операция, трепанция, реанимация… Потом абсцесс, повторный ад в операционной.

Но он старался об этом не думать. Как и раньше, он умел чувствовать только собственную боль. Именно поэтому Стас избегал дурных опасений относительно Евы – теперь она была частью его внутреннего мира. Почти частью его души.

И в дни, когда дежурила Валентина Павловна, Стас одиноко бродил по парку, внимательно всматриваясь в окружающее пробудившимися глазами и описывал сам себе всё, что видел: кованую изгородь, со сложными завитками, грубо треснувший ствол дерева, суетливых белок в верхушках крон, благородных голубей на крышах, тонких ласточек под выступами кровель.

Он всё ещё не мог описать траву, казавшуюся ему особой бескрайней вселенной внутри обыкновенного мира. Каждая травинка выглядела уникальной, и под каждой мелкой порослью лежала ещё меньшая, и так до самых невидимых основ. И меж них, как между деревьев, бродили почти сказочные существа – огромные, если сравнивать с «деревьями», неповоротливые или наоборот, юркие, подвижные: насекомые. По-своему страшные и по-своему прекрасные. Как люди.

Мало-помалу Ева осваивала человеческое «наречие», и разговаривать с нею становилось всё легче.

Он молча катал её по тенистым дорожками парка, чтобы она могла уловить звуки жизни: чирканье и посвистывание весенних птиц, порывистый шум ветра в листве, гудение машин автострады за забором, смех и лепетание детворы на детской площадке.

И, с разрешения Ирины, он частенько катал и ту больную старушку, которую оставляли у его любимой скамейки. Стасик заметил радость в её глазах: всякий раз, когда Ирина толкала её коляску, и рисунок тротуарной дорожки менялся перед взором «спящей», глаза её вспыхивали восторгом. И не важно, что эта радость происходила от болезни, от разрушения мозга. В конце концов, большинство человеческих радостей, всего лишь самообман. А значит, что-то надуманное, вымышленное, что-то из неверно работающей головы. А то и от тоже разрушения мозга или даже души.

А Стасова голова по-своему перевернула его душу – он, наоборот, радости не испытывал никогда. И это тоже было следствием самообмана.

И Стас чувствовал, что понимает эту несчастную умирающую женщину. И от этого понимания его собственная боль шевелилась иглою в сердце, и он уже старался хоть чем-то помочь своей невольной соболезнице.

Пусть бы его и назвали глупцом. Плевать.

Пристальное разглядывание мира вокруг стало для Стаса насущной необходимостью, потому что его внимание до этого поглощалось только лицезрением себя. А это тоже, что пялиться в темноту и надеяться увидеть в ней шедевр живописи.

Теперь же он отдавался внешнему.

Больничный двор, залитый жёлтым солнечным светом, восхищал его. Листва акации – холодная, почти синеватая в пасмурные дни, на солнце пылала нежными салатовыми оттенками. Эта метаморфоза удивлял Стаса и наводила на мысль о ложности выводов, которые делает мозг, глядя в окружающее.

И Стас старался отдаваться лицезрению безмысленно, без выводов и рассуждений. И тогда его нервы или, может, душа, глядели вокруг с удивлением и каким-то горячим внутренним переживанием.

Он так увлёкся поглощением всего открывающегося перед ним, что, уступая путь какому-то больному на входе в хирургию, неуклюже наступил мимо ступеньки. На мгновение снова почувствовал невесомость, которая ярко закончилась острой болью в грудине – он упал лицом вниз на газон. Ирония в том, что он жёстко саданулся поломанными рёбрами о парапет клумбы, созданный для того, чтобы защищать людей от падения на эту клумбу.

И он громко вскрикнул, согнулся в позу эмбриона, с ужасом ожидающего своего рождения, и, сжав зубы, с рычанием застонал.

Наверное, Бог снова сбросил его с неба на землю. В мир насекомых.

4. Вижу

Обезболивающее долго бродило по сосудам, проникая в вены и устремляясь к мозгу. Оно не имело своей воли и действовало беспристрастно, как скрипт компьютерной программы. А Стас свою волю имел. И всю её он собрал в единый нервный сгусток, чтобы не стонать. Тем более, что по цепочке человеческих слов и новостей, об этой беде сразу же узнала Ева. Ирина прикатила её в Стасову палату с его разрешения, и девушка теперь сидела рядом, глядя в свои бинты и воображение, и держала Стаса за руку, не зная, чем ещё можно облегчить его страдание.

Ирина принесла свежий рентгеновский снимок и поздравила с отсутствием переломов.

Стало легче.

А когда функция, объявленная скриптом-обезболивающим применила все параметры к переменным в его нервной системе, Стас вздохнул с облегчением – боль утихла.

– Боли не суфефует, – смешно заключила Ева. – Это всё нервы! Мосх обманссик!

И рассмеялась.

А Стас лежал в серой, квадратно-кубической коробочке больничной палаты, весь избитый, изломанный и… счастливый. Если «Еуа» была рядом, то, конечно, боль можно было считать несколько надуманной.

– Бог снова меня сбросил с небес на землю, – усмехнулся он, так и не выпустив её пальцев из своей руки.

Конечно, он не мог влюбиться в девчонку без лица, хотя это и парадоксально для самой идеи любви. Но вполне обыденно для человека. Зато он полюбил её, как часть своего сознания. Или даже своего сердца.

Лучшую его часть.

– Нет! – улыбнулась Ева в темноту вымысла, с которым сейчас разговаривала. – Ты прифык смотреть на себя. И Он тебя разбудил. Но теперь ты прифыкаешь смотреть на мир. И засыпаешь другим сном. Хотя и красивым. Помни, что мир во зле лезит!

– И Бог снова меня пробуждает вот так, через боль? Это же… жестоко!

– Нет, – улыбнулась Ева. – Не зестоко. Лекарства не имеют зестокости. Они только лецят.

– А ты? Ты даже не видишь этот мир.

– Да, не визу. Я слиском увлеклась восхиссением, – она, как сонный ребёнок, потёрла обеими руками бинты в области глаз и рассмеялась. – А теперь я как будто сплю всё фремя. И могу видеть себя, наконец.

– То нельзя пристально смотреть на себя, и нужно смотреть на мир. То нельзя смотреть на мир, а надо разобраться в себе. Куда смотреть-то?

– И ты, и мир – пустота. Это зивое, но это не источник зизни, – она усмехнулась и положила свою руку на край его постели, видимо, давая ему право снова прикоснуться к её пальцам.

И он положил свою ладонь вплотную, и Ева коснулась его.

– Куда же смотреть?

– На Бога.

– На Бога?

Стас даже вздрогнул от неожиданности: как всё сошлось в этой точке? Мост, скользкие кроссовки, машина, больница. Потом девушка без лица, дружба, это несчастное крыльцо, рёбра, палата, её слова и… осознание!

– Я понял! – вскочил он до боли резко и даже выдернул руку из объятия её пальцев. – Вот это да! Я понял! Понял!

– Ах-ха-ха! – рассмеялась Ева. – Ты такой смесной. Это зе всё очень просто, разве ты не знал таких простых вессей?

Стас смутился своей глупой глупости, но в её голосе он не улавливал осуждения, а только привычное ликование всему, что происходит вокруг. Да и обижаться на человека, который так по-детски шепелявит, не получалось совсем.

– Не знал. А ты откуда знаешь?

– От семьи. От мамы и папы, от бабусек и деда. А дед у меня свяссеник. А они все от своих узнали. И так… До самого Адама и Евы, – улыбнулась она, и в голосе её послышалось удивление: – А зацем проходить путь от нацяла и до конца самому? Мозно продолзить тот, который нацяли другие. Дальсе доберёшься, чем в одиночку.

– Пожалуй, – согласился Стас, медленно поднялся с кровати, «вошёл» в тапочки, «впрягся» в коляску, взявшись за рукоятки, и покатил Еву на двор – день горел солнцем, самое время перестать пялиться в себя, а посмотреть вокруг. Но не очень настойчиво, а так, чтобы за декорациями разглядеть руку Режиссёра.