Kitabı oku: «Мы сгорели, Нотр-Дам», sayfa 2

– Ай да я! – он оглянулся на коллег. – Можете потише ликовать, а то стены сейчас от аплодисментов лопнут.

Нина посмотрела на главного редактора и вопросительно кивнула на приоткрытую дверь. Жорж Пьер покачал головой.

– Пусть пересидит. Лучше один. Да, – уже громко продолжил он, – отличная обложка. Так и оставим. Спасибо, Филипп.

– Обращайтесь.

Вдруг в кабинет забежал Андре. Его зрачки бешено вращались, входя он гулко стукнулся о дверь и сразу же, прихрамывая, направился к карикатуре Филиппа. Он сорвал ее и прикрепил на стену свой листок – на черном фоне вырисовывалась белым цветом одна надпись, предложение в два слова. На листке было написано «Je suis».

Молчание стояло несколько секунд. Филипп поднялся с кресла и вытянул шею.

– А мою зачем сорвал? – спросил он.

– В твоей неправда.

– Ага, – тихо проговорил Филипп, – а в твоей, значит, высокий художественный смысл?

Жорж Пьер шикнул на Филиппа и подошел к Андре.

– Андре, а что это значит-то?

Андре в ответ только улыбнулся. Он посмотрел в окно и, вдруг что-то вспомнив, обратился к Адель:

– Который час?

Адель, счастливая возможности безнаказанно взглянуть на свои часы, радостно сообщила:

– Без десяти одиннадцать!

– Господи… Не успеваю!

Андре бешено взглянул в глаза главному редактору Жоржу Пьеру, колумнисткам Нине и Адель, карикатуристу Филиппу. Он широко открыл рот, но выдавить смог только что-то похожее на кашель. Нина схватилась руками за кудрявую голову и хотела было уже крикнуть Андре, что хватит, что они все его любят, что Николь была прекрасной, но она умерла и надо жить дальше, что все эти карикатуры яйца выеденного не стоят, а главное – это они, люди, и он, человек, Андре Симон… Но Андре остановил ее рукой и тихо сказал:

– Je suis!

Вода заполняла крышу Нотр-Дама. Дым поднимался в воздух. Уже было темно. Люди стояли вокруг Собора и молились. А через новости и телерепортажи молились и другие – те, что были далеко. Андре пробрался сквозь кольцо людей вокруг горящего Собора и подошел к центральному порталу. Его никто не остановил. Люди перестали молиться и все одновременно посмотрели на него. Пожарные свернули шланги и с высоты лестниц и подъемных кранов взглянули на Андре.

Дым завис в воздухе и окутал Нотр-Дам, чтобы увидеть седеющего карикатуриста.

– Извини, я немного опоздал.

Нотр-Дам громыхнул в ответ. Андре улыбнулся. Он нащупал в кармане монетку в один евро, коснулся рукой Собора и закрыл глаза. Все замерло вокруг Андре. В Париже остановилась жизнь, мир перестал кружиться. Все следило за Андре. За ним наблюдали деревья в парках, фонари на улицах, машины на парковках. На него смотрели люди – мальчики в синих джемперах, девочки в желтых платьях, их родители. Смотрели полицейские, кассиры, юристы. Смотрели авторы юмористических колонок. Смотрел и пожарный Анатоль прямо над ним – не в силах оторвать от Андре взгляда, он случайно задел обломок крыши, слетевший прямо с горящего Собора вниз. Миллионы глаз проследили его путь. Обломок крыши раздавил Андре Симона. И мир снова закружился.

На следующее утро редакция газеты подготовила окончательный вариант обложки. За основу взяли вариант Филиппа. Заменили только одно – вместо президента Франции улыбался треугольником зубов Христос. И говорил: «Я начну с несущих конструкций».

Любой город начинает жить с утра. Утром открываются магазины, просыпаются люди, утром город наполняется запахами, звуками, взглядами. По утрам каждый город как будто возрождается из пепла – и все, что было в предыдущий день, забывается как сон. Страшный или, наоборот, приятный. Только Париж живет иначе. Париж по утрам спит. Птицы улетают к птенцам в гнезда, собаки забираются под козырьки аптек, аптеки запираются на ключ. Глаза города закрываются – а вместе с ними потухают уличные фонари. Музей Орсе в последний раз сигналит паровозными гудками, Монмартр прячется за спинами домов где-то в вышине, а кроны деревьев в Люксембургском саду склоняются к цветам. Утром Париж спит. И даже река Сена не стучит волнами о берега острова Сите. Солнце только показывается за горизонтом, и все несчастное живое, что не нашло на дневное время себе прибежище и кров, ютится по углам и переулкам. Только Нотр-Дам не спит и нигде не прячется. Пожарные кричат что-то друг другу, но все без толку. Обломки лежат внутри Собора и вне его. От крыши густым туманом поднимается дым. Люди уже не стоят вокруг него кольцом, осталось только несколько самых упрямых. Впрочем, и те уже трут глаза и, стыдливо прикрывая рты, зевают. Утром Париж спит. Но стоит только показаться контуру луны, как город снова оживет. Проснутся пожилые пары и долговязые студенты, проснутся ретриверы, бульдоги. Проснется Собор на острове Сите. Проснется и Андре Симон. И тихо, как будто на границе сна и яви, кротко улыбаясь, проговорит: «Je suis».

Розетка
Моя Франция

Зарима Абдель, 6e 3

15.04.2019

СОЧИНЕНИЕ

Моя Франция

Франция – это мой дом. Раньше я жила в другой стране, а теперь живу во Франции. Я приехала сюда совсем маленькой и живу тут всю жизнь. Мне кажется, что во Франции много смешного, но я все равно люблю ее. Например, вилки и ножи. По-моему, это совсем неудобно, руки тогда зачем? А еще ужины. Не понимаю, зачем все ужинают? Но я все равно люблю Францию. Франция – это моя жизнь. Но больше всего во Франции мне нравятся три вещи. Я их люблю. Я люблю Анси. Я люблю Нотр-Дам. Я люблю Махди.

Я живу в городе Анси. Тут много хороших людей, например моя подружка Софи, моя учительница Ребекка, Махди, моя мама и мой папа. У нас очень много воды. Через весь город течет канал Тью, очень красивый. А прямо на нем есть настоящий дворец! Он называется островной дворец. Вообще, в Анси много красивых мест. Например, рядом с нашей школой есть зеленый парк. Там всегда хорошо пахнет. Пророк (мир ему) говорил, что любит благовония. Я тоже люблю. Но в Анси есть и плохие здания. Например, новая библиотека. Ее построил архитектор из Парижа, и мне она не нравится. Махди сказал, что она построена там, где раньше была мечеть. Мы гуляли рядом с ней, мы вообще редко гуляем, но тогда Махди сказал, что обязательно надо посмотреть эту библиотеку. Мы пошли, и Махди всю дорогу рассказывал, почему она такая ужасная. Во-первых, она очень большая, а «он не любит тех, кто излишествует». Во-вторых, нельзя строить такую гадость на месте, где раньше был дом Божий. И в-третьих, она слишком сложная, а было сказано «облегчай, а не затрудняй». Так мне сказал Махди. Она очень большая и сделана из каких-то серых кубиков. Я думаю, что это уродливо, хотя Софи говорит, что я ничего не понимаю. Но я все равно люблю Анси. Мама рассказывала, что там, откуда мы приехали, всегда было жарко и душно и почти не было деревьев. А в Анси очень много деревьев! И если станет жарко, то всегда можно найти воды. У нас очень много воды.

В Париже мы были в феврале. Было очень много снега. Мои родители говорят, что снега они не видели до того, как сюда приехали. А Махди впервые увидел снег, когда ему исполнилось шестнадцать. Он так мне рассказывал. В Париже я увидела очень много интересного. И каждый раз радовалась, какой красивый мир сделал Аллах, ибо «воистину, в сотворении небес и земли, а также в смене ночи и дня заключены знамения для обладающих разумом». А Ребекка говорит, что я умная. В Париже мне больше всего понравились Эйфелева башня, соборная мечеть и Нотр-Дам. Эйфелева башня очень высокая. Мы с папой забрались на самую верхушку! А мама испугалась и осталась ждать нас внизу. Зато, когда мы спустились, она дала мне мороженое с клубникой. В Париже очень вкусное мороженое. А потом мы увидели соборную мечеть. Там очень красивые купола и все разные. А рядом стоит медресе, и я очень бы хотела там учиться. Прямо там я попросила у Аллаха, чтобы все-все мечети были такими же красивыми и чистыми. Я сказала папе и маме, что, когда Махди победит лжепророка Даджжаля, все будет справедливо и правильно. Папа удивился и спросил, откуда я знаю про Махди. А я ответила, что мы с ним общаемся и он меня учит понимать аяты Священного Корана и оберегает от Шайтана. Папа еще больше удивился и спросил: а как выглядит имам Махди? Я рассказала. Тогда родители разозлились и сказали, чтобы я с ним больше не общалась, потому что он плохой мусульманин и плохой человек. И оставили меня без вкусной сладкой асиды. Я тогда очень удивилась, потому что масих Махди не может быть плохим мусульманином и плохим человеком. И расстроилась, потому что я очень люблю сладкую асиду. А потом я побывала в Нотр-Даме. Нотр-Дам – это самое красивое, что я видела в своей жизни. Я в него влюбилась. Мама рассказала мне, что это христианский собор, но мне кажется, что надо уважать все религии. Моя подружка Софи верит в Иисуса Христа, а ведь было сказано: «И пусть судят обладатели Евангелия по тому, что низвел в нем Аллах». Мне кажется, злиться на них глупо. Аллах им судья. Поэтому я не злюсь на Софи. А Нотр-Дам мне очень понравился. Я никогда не видела таких страшных статуй и красивых окон. Там очень красивые окна! Они похожи на мои любимые цветы – розы. А когда я зашла внутрь, там так вкусно пахло, лучше даже, чем у нас в парке. И я закрыла глаза и представила, как бы было хорошо, если бы все люди молились в одном храме и любили друг друга. Махди обнял бы маму с папой, и я бы тоже их всех обняла. И был бы этот храм Нотр-Дам. Нашей дамой. И все бы жили тихо, спокойно и хорошо. И все бы ели вкусную асиду. Я очень не хотела оттуда уходить. Уже два месяца Нотр-Дам снится мне и во сне поет колыбельную про кошечку Намиру. Мама говорит, что ей пела эту песню еще ее мама, в другой стране. А когда мы вернулись в Анси, я рассказала про Нотр-Дам Махди. Он ужасно разозлился и сказал, что высокие дома суть признаки Конца света – киямата. Он сказал, что как великий пророк Ибрахим был готов принести в жертву Аллаху своего любимого сына Исмаила, так же и я должна быть готова во имя Его принести в жертву Собор. Я ужасно расстроилась и заплакала, потому что правда люблю Нотр-Дам. Махди просил меня молиться о смерти парижского Собора, потому что он – от Шайтана, а все, что говорит Махди, – от Аллаха. Он сказал, что так же, как библиотека в Анси, Нотр-Дам – суть обман, помогающий Даджжалю. Махди пообещал, что они будут гореть в праведном огне – библиотека и Собор. Я очень не хочу, чтобы Нотр-Дам горел в праведном огне. Потом я рассказала Махди про маму и про папу. Он очень расстроился и сказал, что давно-давно он жил вместе с нами, а потом мы уехали во Францию, и мама с папой выгнали его из дома. Я очень разозлилась на маму и папу. Я люблю Махди.

Я люблю Махди. В первый раз я увидела его год назад. Я еще не училась в колледже, и у меня было много времени. Я гуляла в парке вместе с Софи, и вдруг меня подозвал человек. Он сказал, что его имя Махди и что он – преемник пророка Мухаммеда и пришел на землю, чтобы восстановить на ней справедливость перед наступлением киямата. Я спросила, что такое киямат. Он показал на парк и сказал, что его больше не будет после киямата, и ничего больше не будет. А потом Махди увидел крестик у Софи, плюнул и сказал, что таким не будет места в чистом мире. Я очень удивилась, потому что Софи всегда моется и никогда не грязная. Потом мы вместе гуляли и он указывал мне на признаки Конца, например на машины, вывески в магазинах и на высокие дома. Он сказал, что соборы все – гадость, а особенная гадость Нотр-Дам. Я спросила у Махди, почему он выбрал меня, чтобы явиться, а он ответил, что во мне течет кровь пророка Мухаммеда, как и в нем. Я очень обрадовалась. С того времени мы все время общаемся с Махди. Он мой самый лучший друг. Я ему все рассказываю. Только он не хочет, чтобы я говорила про него родителям. Родители его не любят. Однажды Махди рассказывал мне про Даджжаля. Он сказал, что лжемессия уже появился и что он в городе Анси. У Даджжаля кудрявые волосы. И тут я вспомнила – у архитектора из Парижа тоже волосы кудрявые! Тогда Махди сказал, что он должен победить Даджжаля и уничтожить во имя Аллаха и Пророка (мир ему) все, что сделал Даджжаль. Махди очень любит Аллаха. А я очень люблю Махди. Иногда он забирает меня из школы. Например, совсем недавно он зашел за мной, и мы долго гуляли по парку. Там он купил мне мороженое. Мы много смеялись. Я ему сказала: как хорошо! И он ответил: правда хорошо! А потом он спросил меня, что я буду делать во вторник, шестнадцатого числа. Я сказала, что школы у меня не будет и, наверное, буду гулять. А Махди сказал, чтобы я сидела дома, потому что он приготовит мне сюрприз, если я буду себя хорошо вести и молиться Аллаху о спасении души и гибели Нотр-Дама. Я не хочу, чтобы Собор умирал, но так мне говорит Махди. А я люблю Махди.

Я очень люблю Францию. И хотя я родилась в другой стране, мне кажется, что мой настоящий дом здесь, в Анси. Больше, чем Францию, я люблю только Аллаха и Махди. Поэтому я пишу это сочинение и молюсь о том, о чем меня попросил Махди, о воле Аллаха – молюсь о том, чтобы сгорел Нотр-Дам. И хотя я очень люблю его, Аллаха я люблю больше. Прости, дорогой Собор, я очень не хочу, чтобы ты умирал, ты самый красивый на свете. Я никогда не забуду, как ты пахнешь и какой у тебя красивый шпиль, и твои страшные статуи. А еще твои красивые окна. Они так похожи на розы! Обещаю – никогда-никогда! Пожалуйста, снись мне почаще. Моя Франция – это моя жизнь. Я люблю Францию. Я люблю Нотр-Дам. Я люблю Аллаха.

18 баллов

Молодец, Зарима! Очень большое и хорошо написанное сочинение! Единственное, что ты очень поздно его прислала, – я должна была выставить оценки за триместр еще на той неделе. Ну ничего. Но вот что меня действительно беспокоит, так это Махди. Тебе надо обязательно слушаться родителей, а не незнакомого человека. Нужно это обсудить. Приходи завтра в новую библиотеку (а мне она нравится!) на ее открытие к одиннадцати часам. С родителями. Если повезет, может, увидим Жана Годена. И заодно поговорим.

Мадам Ребекка

Неф
Доброй памяти старому королю

Президент России отходил ко сну. Вместе с ним засыпала вся страна. Дома все было хорошо. Преступники ютились по углам, авторитеты отсиживали сроки. Каждое окно в усадьбе Президента было приоткрыто (оставлено на щелку – так, как он любил), из всех комнат вымели пыль. Задевая стены, воздух кружился сам собой и нервно шевелил темные шторы, занавески; листал забытые на середине книги и газеты; отдавался рябью в светлой воде бассейна и в зеркале киноэкрана. От ветра по дорогам городов скользил тающий снег. Дома было тихо. В Москве поскрипывали рельсами трамваи, в Питере шептались парки. Все засыпало рядом с Президентом, и только иногда он слышал мерный стук часов в гостиной. Дома было темно. Во всей стране и в каждой комнате усадьбы. Только из спальни Президента еле заметно пробивался свет настольной лампы. Президент, уже раздевшись и подумав по привычке перед сном над судьбами страны, ложился спать. На прикроватном столике стояла нетронутая чашка остывшего глинтвейна, за окном холод путал друг с другом кроны деревьев, а в голове роились отрывистые буквы, фразы, мысли, и каждая складывалась в слово «сон», каждая повторяла три дорогие буквы и посылала их в нервы, в сердце, в мозг. Президент потянулся и зевнул.

«Завтра рассвета жди… Или не жди? Не помню. Ну, дай Бог», – подумал Президент и, укрывшись простыней, закрыл глаза. В ту же минуту уснула вся Россия.

Телефон зазвонил в два часа ночи. В спальне Президента было три телефона: белый – для звонков близких людей (в последнее время этот телефон звонил все реже), синий – для распоряжений внутри усадьбы и красный – для экстренных и неотложных разговоров. Сейчас зазвонил красный. Президент понял это не сразу и спросонья поднял трубку сначала белого телефона, выдавив в нее сонное «тя?», потом синего – на сей раз более уверенно прохрипев «дя?», и наконец, приложившись всем лицом к красной трубке, Президент гаркнул:

– Да?

– Господин Президент, простите, что поздно. – Президент узнал неуверенный голос генерала Сереброва. – Я вас разбудил?

– Да. В чем дело?

Президент зевнул. Серебров удержался и выпустил воздух через нос.

– Вам звонят.

– Я обратил на это внимание. – Президент приоткрыл правый глаз. – Кто?

– Президент, – уверенно ответил Серебров.

– Да?

– Нет! – Президент почувствовал, как Серебров замахал руками. – Не вы. Другой. Французский. Говорит, срочно. Переключить?

Президент представил кровь на лилльской ткани, но, не зная точно, что отличает лилльскую ткань от, например, брянской, недовольно свистнул носом. «Кровь… И все врут, что не стирается, прекрасно стирается. На какие-то там ткани пролил пальцы багрянец… Какие еще пальцы? Кожаные, из кожи. Жи-ши. О чем я? Ча-ща, чаща леса, рядом у меня почти что чаща… А, да, пальцы. Разные бывают. Худые, толстые… Алюминиевые. Как огурцы…»

Серебров по ту сторону трубки терпеливо ждал Президента. Однако, когда свист повторился в шестой раз, он тихо произнес:

– Господин Президент…

– А? – Президент снова приоткрыл правый глаз и сглотнул. – Да.

– Так что, – неуверенно спросил Серебряков, – переключить?

– Кого?

– Телефон.

Президент попробовал моргнуть. Не получилось. Он потянулся рукой к глинтвейну, немного отхлебнул и посмотрел в окно. Луна светила над деревьями. На кронах лежал ее бледный свет. Вдалеке поблескивали звезды. Но Президент не любил звезды. Президент любил луну. Он открыл левый глаз и недовольно спросил:

– Зачем?

– Ну как же… – совсем растерялся Серебров, – звонят ведь.

– Звонят?.. – переспросил Президент. – Кто? А, Франция? Да, да, давай.

Серебров перевел звонок и облегченно выдохнул. Он жил в гостевом домике недалеко от самого особняка и мог видеть свет в комнате Президента. Серебров сел на кровать, пригладил рукой седые волосы на макушке и перестал дышать. Его маленькие, глубоко посаженные глазки кидались из стороны в сторону и никак не могли на чем-нибудь остановиться. Он был уже давно не мальчик, он многое видел и многое хотел забыть, уже прошло то время, когда он мог влюбиться или в чем-то изменить себе. Но каждый раз, глядя в сторону Президента, Серебров невольно вздрагивал и замирал. Чем старше становились они оба, тем меньше они общались с глазу на глаз, как в начале – когда были бокс, дзюдо и, конечно, чай… Серебров чувствовал, что Президент изменился, стал строже и как будто выше, а сам он – после жены, детей и даже внуков, после высоких должностей и медных труб, – сам он не поменялся ни на йоту. С того времени, как Серебров ушел с поста начальника охраны Президента, прошло совсем немного лет. Он жил с женой, у него и самого был неплохой дом с видом на кроны и луну, но в последнее время Серебров все чаще стал ночевать в усадьбе Президента. И хотя Президент этого не одобрял, он никогда не отказывал в маленькой прихоти генералу, тем более что заодно Серебров мог помогать ему в быту. Например, переключать звонки.

Сейчас в голове Сереброва не было никаких мыслей, он ни о чем не думал – и только его глаза не отрывались от особняка. Сереброву больше не хотелось спать. Он следил за окном Президента, единственным в стране окном, в котором горел свет.

– Я вас слушаю, – отрывисто начал Президент.

– Господин Президент, здравствуйте!

– Здравствуйте, – Президент зевнул, – коллега.

– Я вас бужу? Конечно же бужу… Какой ужасный день, господин Президент! Какой страшный день!

Они говорили по-английски. Президент Франции плакал. Его голос, обыкновенно бархатный, спокойный, сейчас срывался на фальцет. Президент не переносил слез. Он протер рукой заспанные глаза.

– Ну, ну… Будет, – мягко отрезал Президент. – Расскажите лучше. В чем дело?

– Помните? Как у Гюго… – Французский президент шмыгнул носом. – Клод Фролло мертвый. И Эсмеральда… Тоже. Повесили. И мама ее, в башне. И… Клод Фролло. Все в прах превращается!

– В прах?

– Да! Вот был горбун… – президент Франции всхлипнул, – и нету горбуна! Даже скелета нет, господин Президент, представляете? Даже косточки одной, чтобы сохранить на память.

– Без косточек тяжело бывает. Но вы в землю… Заройте… И поцелуйте потом…

Длинный узкий коридор отделял Президента России от деревянной двери с надписью: «Обернитесь». Президент обернулся. Позади него виднелась другая дверь, металлическая, над которой светилась надпись: «Обернитесь». Президент обернулся.

В Дрездене было холодно и сыро. Только прошел дождь. Люди убирали зонтики, в лужах отражалось солнце. На парковке городского парка стояла одна-единственная машина – зеленые «жигули», шестерка. Президент России сидел на скамейке и читал. Друг с другом перемигивались незнакомые Президенту деревья, а знакомые (тут были ясени и буки, блестела белизной магнолия, а рядом с ней светилась голубая ель) почтительно ему кивали. Трещали дрозды. Президент попробовал прислушаться. Он никогда не разбирался в птицах. Им Президент предпочитал деревья.

К Президенту подошел мужчина. В кружевной рубашке с воротником нараспашку, в пиджаке – мужчина с высоким лбом и бирюзовыми глазами. В руках он держал гитару и иногда перебирал в задумчивости струны. Приблизившись вплотную к Президенту, мужчина кашлянул и протянул ему руку.

– Музыкант, – весело блестя глазами, сказал он.

– Президент, – парировал Президент.

Он пожал руку музыканту и указал на скамейку. Музыкант остался стоять.

– Что, все читаете? – спросил он, выгнув шею.

– Как видите.

Президент нахмурился. Казалось, будто что-то прислонилось к его уху и шепчет в него слова на странном, чужом языке. Президент, казалось, забыл этот язык. Музыкант стал медленно наигрывать на гитаре что-то блатное.

– И что же вы читаете? – спросил он и сразу же уточнил: – В конкретном плане.

– Чрезвычайно интересная вещь. Книга с исследованием.

– Да? – музыкант потянул шестую басовую струну и дернул ее. Дождавшись, когда гулкий отзвук затихнет, он продолжил: – Какого же рода?

– Политического. Рабочий момент. А вы чем занимаетесь?

– Да когда как. Преимущественно играем… – он кивнул на свою гитару. – Вы, кстати, случаем, не спите?

– Прошу прощения?

Что-то около уха зажужжало сильнее, уже не шепча, но стреляя словами в Президента. Дрозды утихли, а припаркованные «жигули» вдруг засигналили.

– Ничего, – улыбчиво ответил музыкант. – Говорю, вы не спите, господин Президент?.. Господин Президент! Родненький!

Президент Франции всхлипнул еще раз. Совсем отчаявшись, он жалостливо прошептал:

– Ну господин Президент, ну пожалуйста… Ну проснитесь, родненький!

– А?.. – пробормотал сквозь сон Президент. – Исследование, самое новое…

– Не спите! Слава богу, не спите!

– Кто?

– Вы! – Президент Франции чуть не вскрикнул от счастья.

– Зачем не сплю?

Президент широко открыл глаза. Он передернул плечами и посмотрел на тикавшие часы. Часы показывали два ночи. Президент обреченно нахмурился.

– Да, извините, – сказал он, мотая сонной головой. – Горбуна нет, говорите? Вы меня простите, я совсем не могу понять, в чем дело. Что случилось, в конце концов?

– Как? – голос президента Франции дрогнул. – Вы… Вы не знаете? Нотр-Дам, господин Президент! Горит, господи! Горит…

– Да, слышал. Соболезную. – Президент широко зевнул. – Есть жертвы?

– Как? Жертвы? Нет… Да! Кто-то прямо под Нотр-Дамом стоял… Как его пропустили! Стоял и на пожар смотрел, прямо у огня. Раздавило его чем-то, от крыши отлетело. Это сейчас, пару часов назад…

– А… – протянул Президент. – Ну а в остальном вы как?.. Тушите?

– Тушим ли? Как там потушишь! Никак! Но, господин Президент… – голос президента Франции вдруг стал мечтательным, далеким, – я так любил раньше с мамой туда. Она молилась там, а я не молился еще, а представлял только, как вот буду с виселиц спасать и вообще – на баррикады. А сейчас… Мертво, господин Президент! Все умерло! А я ведь пол там целовал, помню, был маленьким, пол!

– Коллега, вам нужен сон, – уверенно заявил Президент, – и отдых. Поезжайте в Ессентуки. На воды.

– А? Да-да… Мне кажется, что… Извините, это смешно, наверное. Как будто я сейчас сам горю. Вот, как шпиль, скоро обвалюсь. Париж горит, господин Президент, весь в огне! Как вы можете быть так спокойны! Я не понимаю!

Президент улыбнулся и протер рукой глаза. Слова президента Франции сливались в одно сложное предложение со светом лампы и луны, с ветром за окном, колышущим траву, и листья, и деревья. «И бассейн вместе с вертолетом – он еще там, а тут какой-то Нотр-Дам. И при чем? – тягуче подумал Президент. – И совсем даже ни к чему… Зачем? Зачем Собор, если есть Храм… И даже не какой-нибудь храм, а Храм Христа Спасителя, как новенький. Впрочем, действительно новенький…»

– Ну как же весь, коллега, – Президент причмокнул. – Горит только ведь Собор.

– Как же… Это ведь Нотр-Дам! Что мы потеряли, господин Президент! Что мы потеряли! Я помню, – голос президента Франции становился все плаксивее и тише, – сидел там лет в шестнадцать… И думал, что все смогу. И умным буду, и сильным, и большим. Я, верите ли, перечитывал каждый год. Гюго. И больше мне ничего не было нужно, господин Президент. Только я и он… И все. Я был некрасивым в детстве, господин Президент, а Нотр-Дам… Нотр-Дам…

– И что же Нотр-Дам?

Музыкант сел на скамейку около Президента. Тот отложил книгу и вздохнул.

– А Нотр-Дам, господин Президент, – ответил музыкант насмешливо, – вам надо найти.

– Здание?

– Зачем сразу здание. Здание уже забрали. У вас свое есть, вы не помните просто. Память у вас в последнее время… – Музыкант пристально посмотрел Президенту в глаза. – Можно откровенно?

– Можно, – не сразу ответил Президент.

– Никуда не годится, господин Президент, память ваша. Дырка то есть, а не память. Найдите Нотр-Дам – и вспомните сразу все.

– А как найти? – Президент задумчиво взглянул на музыканта.

– Ай, брусничный цвет, алый да рассвет… – неожиданно затянул музыкант и бодрым вибрато спел последние слова: – Али есть то место, али его нет?

Президент задумчиво оправил пиджак и посмотрел на панельный домик вдалеке. В окне он смог разглядеть генерала Сереброва. Серебров, в бежевой шапочке и в грязной рубашке, смотрел на него влюбленными глазами.

– А он тут откуда? – кивнул в сторону Сереброва Президент.

Музыкант рассмеялся.

– А он за вами сквозь огонь и воду. Не отпускает! Любит вас, значит. Вот вы его любите?

Президент растерянно промолчал.

– Ну вот. А надо найти то, что вы любите. Самостоятельно. Найдите, вот вам и будет – Нотр-Дам.

– Зачем? – Президент кротко улыбнулся.

– Как зачем? – удивленно спросил музыкант. – Горит ваша любовь, господин Президент! Тушить нужно! А то нельзя же без любви. Сами знаете.

Они поднялись. Солнце отбрасывало тени деревьев далеко назад – они переплетались друг с другом, колыхаясь вместе с ветром и каплями дождя, прыгающими со скатов крыш на высыхающий асфальт. Но Президент не любил солнце. Президент любил луну. Мимо пробежала белка и, вдруг остановившись, подмигнула Президенту. За ней бежал волк. Президент его не видел, но чувствовал оскал грязных зубов и грудной рык. Музыкант встал со скамейки, потянулся и заиграл что-то давнее, слышанное много лет назад. Откуда-то послышались бубен и аккордеон. Президент закрыл глаза. Что-то между ухом и плечом упало вниз – и Президент опустил голову. Тихим перебором стали кружиться листья, «жигули» – закружились бирюза в глазах Сереброва и струны на гитаре – и Дрезден провалился за туманом.

Стрелка часов в гостиной Президента давно перевалила за два ночи, а президент Франции все так же быстро тараторил в трубку. Он поминутно сбивался, перескакивал с одних слов на другие, спрашивал о чем-то Президента. Но Президент не отвечал. Свернувшись под простыней, с включенным светом и с телефонной трубкой рядом, он был в Ленинграде, с будущей женой. А французский президент все говорил – не Президенту, никому конкретно, а просто говорил – так, чтобы не слышать, как потрескивают угли на острове Сите.

– И я… Всегда, как Квазимодо, господин Президент! Я ведь не очень… Не очень читал много, всего, может, пару книг и помню. Но этот горб! У меня был неправильный прикус, знаете, вот я и думал, что у кого горб, у кого прикус, у кого там, может, нога одна другой короче… Но все – несчастные. Господин Президент, слышите? Несчастные! И я приходил туда. Каждый день приходил… И говорил с Богоматерью, с Марией, говорил о себе, о прикусе, о маме, папе. А потом, Президент, слышите, потом целовал пол. Я так давно там не был… Так давно!

…

В Ленинграде был вечер. Огни горели на дорогах, в окнах – и в концертном зале «Май». Шел концерт юмориста Николая Адкина. Николай, загримированный под старика, с огромным носом и в очках, рассказывал истории о детях. Вместе с музыкантом Президент попал на концерт в середине выступления. Они пробирались сквозь ряды.

– Появился вот ребенок, – чеканил Адкин тоненьким, самоуверенным голоском. – Совершенно счастливы родители, что появился безо всякой посторонней помощи. Потому что коллектив – это святое дело, но есть все-таки вещи на свете, которые лучше делать своими руками.

Зал залился смехом. Президент указал на две головы во втором ряду. Музыкант прищурился и кивнул.

Президент, еще молодой, с челкой на правую сторону, поблескивал хитрыми глазами в сторону соседки. Соседка его была блондинкой с пышной прической а-ля Любовь Орлова и двумя тонкими бровями-полукружьями. Музыкант и Президент встали чуть поодаль от них.

– А вы тогда были моложе, – заметил музыкант.

Зал снова разразился хохотом. Сквозь смех Президент расслышал стихи. Стихи читал молодой Президент, читал сбивчиво, робко. Блондинка делала усилие, чтобы не улыбнуться.

– Нет без тебя мне жизни на земле. Утрачу слух – я все равно увижу… Услышу… – запнулся Президент. – Не помню. Забыл.

– Не начинайте, раз не знаете! – Блондинка снисходительно улыбнулась. – Это же Рильке! Как можно перевирать самого Рильке!

– Очей лишусь – еще ясней увижу! – шепотом подсказал Президент.

Адкин на сцене слегка выгнул спину, прижал руки к груди и громко фыркнул. Зал зааплодировал. Музыкант участливо спросил:

– И что же это за особа?

– Жена, – Президент помолчал, – бывшая.

– Отчего же бывшая? – осведомился музыкант.

– Стихи… забывал.

– Это дело ясное, – музыкант почесал макушку. – И чего, любите ее?

Президент посмотрел на блондинку. Потом на себя молодого.

«Нет, ну тогда… Тогда точно любил. Вон как смотрел. И волосы еще были. На голове. А сейчас?» – подумал Президент. Он погладил голову. Сейчас волос не было. Президент попробовал прислушаться к себе. Нервы были спокойны. «Впрочем, они всегда спокойны», – спокойно рассудил Президент. Мозги его за последнее время передумали столько, что больше туда не влезало. «Ну, значит и голова на месте. А сердце что?» – и Президент прислушался к сердцу. Как часы в гостиной, оно стучало тихо, мерно.