Безымянная частота

***

Нет никаких ещё

и никаких уже,

лучшее, что могу,

я напишу вчера –

вечером поутру, где-то на Иртыше,

там, где плывёт Луна, звонкая, как пчела.

Делаю шаг назад – и обгоняю год,

и предо мной опять яростней, чем набат,

мечется снежный зверь именем ледоход:

«Где ты, мой давний друг именем снегопад?»

Мечется невпопад, руслом едва вмещён.

Бродят слова, блестя, рыбами в глубине:

«Нет никаких уже, нет никаких ещё –

ты у себя спроси, если не веришь мне.

Да и не в том вопрос, сколько лететь, смутив

жаждой своей всех тех, кто оказался близ…

Я намолчу тебе очень простой мотив,

взятый из синевы, ясного неба из».

И наступает ночь, полная тишины.

Бледные фонари, давние времена…

Звуки идут со дна, глухи и тяжелы.

Речка молчит мотив – как же она нема!

Виденное – во мне, слышанное – со мной,

всё это – как цветки между сухих страниц,

где до сих пор звучит что услыхал весной:

«Время, не замирай, просто посторонись».

Мимо плывут дома, снами оплетены,

и не сказать – к черте: нету для них черты.

Школа моя плывёт, окна её темны,

классы её пусты, доски её чисты.

Следом проходят сквер, церковь, где был крещён,

тополь на берегу, утренняя звезда…

Всё это – не уже, всё это – не ещё,

всё это – пузырьки в тающей толще льда.

Сколько мне было лет, столько мне будет лет,

то, что приобрету, будет не груз, а в плюс –

всё пригодится там, на берегах планет,

где я проснусь вчера, если потороплюсь.

I. И свет не свет

***

Я выехал со станции Не Помню

до станции Не Знаю. По пути

я наблюдал бредущую по полю

метель и не ложился до пяти.

Желтели окна в каждом тихом доме,

и чай, извечный спутник всех дорог,

сливался с темнотой и грел ладони

любого, кто проснулся и продрог.

Тянулась долго и ныряла за лес

сплетённая из хлопьев кисея…

Всё было непонятней, чем казалось,

и это понимал не только я.

Мне говорили: вероятно, дело

в двух станциях… Но камнем шёл во тьму

тот разговор, поскольку холодело

любое сердце, близкое к нему.

Я был в хвосте и видел дым и ветер,

пошёл вперёд – наткнулся на замок;

мой громкий стук остался безответен,

а мер других придумать я не мог –

и потому опять следил за вьюгой,

скрывающей пространство, как секрет,

ища который, хоть сто лет аукай –

едва ли будешь встречен и согрет.

Но разгадай его, другим на зависть, –

увидишь путь и в серой пелене…

Всё глубже и сложнее, чем казалось,

что очевидно здесь не только мне.

Я сплю, когда мой поезд неподвижен,

а просыпаясь, вижу: мы пока

в пути. О том, что кто-то где-то вышел,

известно лишь со слов проводника.

От станции Не Помню и, должно быть,

до станции Не Знаю – всё бело.

Лишь паровоз набрасывает копоть

на снег, на мир, на зябкое стекло.

***

Мир качнётся, заспанно говоря

о пути, дарующем новый опыт –

так начнётся первое января.

Не скажу, что это меня коробит.

Я и сам начнусь, полагаю, так:

с ничего, с раскачки, с кофейных пятен

на плите, с пернатых дневных ватаг,

чей звенящий гомон излишне внятен.

К мизансцене этой я так привык –

проживу её, не взглянув и мельком

на сценарий (рыхлый, как черновик,

но вполне готовый по здешним меркам).

Канет год, и крон его нагота

перейдёт, чернея, рубеж – и, может,

так начнётся новое навсегда.

Не скажу, что это меня тревожит.

Я и сам миную рубеж, а он

только был, и вот уж его не стало –

так на миг является махаон

за окном летящего вдаль состава, –

а окно искрится, как слабый наст,

а вагон то весел, то беспробуден…

Этот краткий миг да пребудет в нас,

как и мы в мгновении сем пребудем –

даже много после, когда, прошед

расстоянье дня, поползём по норам.

Так начнётся старый, как мир, сюжет.

Но для нас, живущих, он будет новым.

***

Пока и год не год, и не вполне

пригодно всё, что раньше означало

хоть что-то, ибо мир не на волне:

всё обнулилось, всё опять с начала.

И свет не свет, и утром за окном,

плевать на календарь, мороз не крепок,

и мир, как в измерении ином,

один сплошной набросок или слепок.

Но низкий старт на то и низкий старт,

чтоб мчаться, прибавляя по неделе,

куда-то добежать и кем-то стать,

и потому-то все вокруг при деле.

При деле сын, и кошка у окна,

и за окном любой весёлый ландух,

ликующий от грома и огня,

и ночи в распустившихся гирляндах.

Но свет ещё не свет, и год не год,

и мы условны, хоть не безымянны,

в краю, где постоянно каплет (от

того здесь снег имеет статус манны).

На всём лежит печать черновика,

и я серьёзен более для виду,

ведь не могу сказать наверняка,

куда в итоге выйду иль не выйду.

Не скажет сын, и кошка, и за ней

в окне смолчат прохожие и тени.

А если кто и скажет, то верней

всего не то, не так и не по теме.

И здесь, уже найдя в себе ответ,

я нахожу резонным бросить вожжи,

пока и год не год, и свет не свет,

и мы ещё не те, кем станем позже.

4 января 2015 года

***

Погоды не было негоднее,

в ней жизнь, как мякиш, размокала,

но всё же что-то новогоднее

сквозило, хоть и без накала

в неодолимой этой сырости,

которой делались сугробы,

что успевали за ночь вырасти,

к семи утра раскиснуть чтобы.

Я сам себя из дома выдавил,

привыкнув к бегу и погоне,

и город заново испытывал

мою устойчивость к погоде –

мою и прочих, что, не менее

меня ругая влажный воздух,

обдумывали сновидения,

ведя гулять собак бесхвостых.

И в темноте, где не был Гелиос

давно, быть может, вечность даже,

я шёл и чувствовал, что делаюсь

частицей этой стылой каши.

Озноб стремился под исподнее.

Зима, похожая на призрак,

шептала что-то новогоднее –

и это был первейший признак

того, что время снова замерло –

вполне возможно, что до марта,

и к тучам городское зарево

прилипло намертво, как марка,

и ветер свищет опечаленно

не из желанья состояться,

а для того, чтоб окончательно

не чокнуться от постоянства.

***

В оконной раме, влипнув в переплёт

ветвей, соединяющихся в лица,

по серой тропке женщина идёт,

и этот миг непостижимо длится.

По анфиладе сумрачных стволов:

берёза, липа, ель, опять берёза…

И новый год, исполнен новых слов,

за ней стремится – но не доберётся.

Повсюду снег, он тёмен, как весной.

В его нагромождениях набухших

так странен этот пёстрый наносной

осадок серпантина и хлопушек.

И дворик, что в окне моём, и тот,

что за углом, сомкнули веки шторок –

и слушают, как женщина идёт…

И этот миг непостижимо долог.

Впечатанный в тропинку серпантин,

как след свечи, витиевато-восков,

и он, и двор, и вечер – лишь один

из бесконечной череды набросков.

Назавтра я пойду дышать зимой,

и, может, в поле зренья у кого-то

моя прогулка, путь короткий мой,

едва мелькнув, останется, как фото.

И я, бредущий к небу напрямик

по сухотравью, вставшему ершисто,

застыну, инкрустированный в миг,

который никогда не завершится.

***

Всё слишком быстро, слишком быстро.

Планета кажется непрочной.

В фонарном свете серебриста

вода, не принятая почвой.

Ох, эти стены из картона

и эта мебель из фанеры!

Вокруг меня опять контора.

Я рассыпаюсь на фонемы.

Я рассыпаюсь, просыпаюсь,

когда, как пьяная плясунья,

приходит снова жизнь без пауз

со всеми знаками безумья.

Она не помнит то, что было,

она жуёт без перерыва.

Всё слишком быстро, слишком быстро –

и временами слишком криво.

На этот торт не надо вишен,

чудес, притянутых за уши.

Мир жил и, видишь, как-то выжил,

хотя пространство стало уже.

Мы изучили все повторы,

провал минуя за провалом,

пусть зло из ящика Пандоры

ползёт с азартом небывалым.

Так что ж, удержимся и ныне –

в старинном доме у границы,

где на расколотой лепнине

что ни весна гнездятся птицы.

В забытом доме, где на фоне

разрухи, ссадин и пробоин –

играет солнце на фарфоре,

и розы вьются по обоям.

Пусть даже всё чрезмерно быстро,

и мы, заваленные почтой,

горим – от пахоты, от быта,

от ощущения непрочной

планеты. Призраки распада

смешны, как, впрочем, и адепты,

залегшие в полях у сада,

чьи кроны инеем одеты.

***

26 февраля 1977 года

К 40-летию свадьбы моих родителей Сергея и Натальи Денисенко

Благословляю день, прошедший до меня,

мелькнувший за окном мгновением нерезким,

где навалился снег на колышки плетня,

на крылья серых крыш, летящих к перелескам.

Благословляю день, случившийся среди

одной из многих зим, и даже вижу вроде,

когда гляжу назад, глубокие следы –

как первые слова на чистом развороте.

Я вижу снегирей на чёрных ветках лип

и солнечных синиц, порхающих у вяза,

и слышу всхлип дверей, далёкий резкий всхлип –

мелодия села, что в памяти увязла.

Мой чёрно-белый сон, цветное синема,

калейдоскоп огней, фрагменты старых фото.

Бродила по земле весёлая зима –

кому-то невтерпёж, прекрасна для кого-то.

И ветер продлевал бредущих силуэт,

и мир был до корней морозами прополот,

и небосвод вбирал, чтоб через много лет

всё это вспоминать, найдя достойный повод.

И холод шёл вослед: какую ни надень

шубейку, а не стой, беги до самой цели…

Благословляю день, холодный зимний день,

случившийся давно и длящийся доселе –

в любом из этих снов, в любой из этих строк,

сопящих из меня, как ярки из закута –

из дальних февралей пробившийся росток,

исток дорог, ещё не пройденных покуда.

***

Тане

Без тебя и море не море,

и пусты любые аллеи,

и рассветный ветер – в миноре,

и закатный свет тяжелее.

И простор отчаянно узок,

и смертельно тесен местами.

Без тебя любая из музык –

просто знаки на нотном стане.

И несутся дни суматошно,

бесполезно и равнодушно…

Мне никак без тебя не можно,

никогда без тебя не нужно.

Переполнен словами, снами,

обживая в эпохе нишу,

я себя без тебя не знаю,

я себя вне тебя не вижу.

Ощущать бытие всей кожей,

слышать жизнь и пути за нею –

только вместе. Прости, похоже,

без тебя совсем не умею.

Я нашёл тебя так внезапно –

и отчётливо понял вскоре:

без тебя немыслимо завтра,

без тебя и море не море –

словно жить ему неохота

в этих серых минутах вязких…

Я нашёл тебя, как находят

тот цветок, что бывает в сказках –

в лабиринтах осенних улиц,

у истока иного мира.

Хорошо, что не разминулись.

Замечательно, что не мимо.

***

Беззвучно входит в ночь моя лачуга,

накрыла землю ледяная кашица.

Мне кажется, что лето – это чудо,

а больше ничего уже не кажется.

Не кажется, что снова что-то надо,

что надо лезть из кожи, метя на люди

и в люди, ибо эта буффонада

достала хуже надолбов и наледи.

Что мне осталось, кроме «Авва Отче»,

на панцире очнувшегося оползня?

(Возможно, образ мог бы быть и чётче,

зато никто не скажет, что необразно.)

Смотрю в окно, как в пустоту – из чума,

такая тишь – неловко и прокашляться:

не разбудить бы дремлющее чудо…

Пускай мерцает – и подольше кажется.

***

Февраль раздёрган. В перспективу вперив

холодный взгляд, верша за взмахом взмах,

за неименьем времени и перьев

он пишет строчки снегом на домах.

То трудится, то приникает к стёклам –

иные развлеченья не даны.

Он заключён до марта в этом блёклом

пространстве о четыре стороны.

И остаётся биться ветром в стену,

ныть сквозняком, тереться о стекло.

Проходит ночь, и день спешит на смену,

но не светло, вовеки не светло.

О, вечное предчувствие антракта,

безвольный снег, игрушечный квартал –

ведь кто-то это создал всё, ведь как-то

придумал, населил и запитал.

И ты вначале веришь зданьям, трубам,

портретам, окнам, лицам, городам,

и лишь позднее станешь чёрствым, грубым,

и прежней жизни не увидишь там –

в той точке, где февраль внезапно замер,

сражённый насовсем и наповал

глухой морзянкой из соседних камер,

чье нахожденье здесь подозревал.

Вы неподвижны и угрюмы – оба.

И всё условно – впрочем, как всегда.

От этого роскошного сугроба –

ещё чуть-чуть – не будет и следа.

Но нынче ночь, и марево, и минус,

и снег искрист, и руку режет наст,

и каждый дом тепло шумит, как примус,

приземист, неподвижен, коренаст.

И ночь, по всем приметам, очень рада –

всё те же здесь, всё там же, всё о том:

и ты стоишь у чёрного квадрата,

и тот, другой, стучится в каждый дом.

Дома, дарованные мне

Хоть переездов было – тьма,

и за привалом шёл привал,

так странно вновь встречать дома,

в которых я квартировал.

Дома с геранью на окне,

с черновиками там и тут,

вдруг повстречавшиеся мне,

на время давшие приют.

Дома, чьи лампочки желты,

а через стены льётся речь,

и все так запросто на ты,

что плюнь и даже не перечь.

Дома, где трудно засыпать

и часто шепчешь: «Сон, ловись»,

когда к полуночи опять

струится скрип из половиц.

Здесь мебель вроде не стара,

но явно близок юбилей –

при колебаниях стола

попробуй кофе не пролей.

И за окном то белый двор,

то с крыш струящийся ручей,

то отравивший всё раствор

не наступающих ночей.

Весёлых кошек кутерьма,

забавный топоток шиншилл…

Мне странно вновь встречать дома,

в которых я когда-то жил.

Их много здесь, и, проходя,

я всякий раз смотрю в окно,

как будто в прошлое, хотя

что было – кануло давно.

О, этот вечный кавардак,

вещей и действий чехарда,

проулки, вымокшие так,

что не просохнут никогда.

Здесь пьесы новые теперь,

играет их другой состав,

в антракте перечень потерь

и обретений пролистав.

А я встречаю вас во сне

и прохожу, не временя,

дома, дарованные мне,

дома, впустившие меня.

В Старой Ладоге

Все канули. Должно быть, потому

мороз такой пронзительный и зоркий

и в крепости, и в церкви, твоему

покрову препорученной, Георгий.

Круговорот старинных дней зачах.

Вторгаясь в этот замерший порядок,

нам остаётся спорить о вещах

(к примеру, о размерах рукояток).

Нам остаются ветошь и дубьё,

берестяное слово и надгробье –

не жизнь, а только отзвуки её,

безмолвный слепок, робкое подобье.

Все канули, и сколько ни зови,

ни хлеба не дождёшься ты, ни соли,

незваный гость, пришедший из зари,

свалившийся, как шапка с антресоли.

Хозяева – давно уже снега,

дожди, цветы, земля, моря с волнами,

с них всякая ответственность снята

за все догадки, сделанные нами.

А нам остался вид, прекрасный вид

из узкого окна на мир, который,

подобно океану, ледовит

и обречён на вечные заторы.

На мир, чей лёд отчаянно бугрист,

а день ползёт без видимой охоты,

и снег заходит в дом, и слабый свист

рождают рамы, двери, дымоходы.

Желтковый свет окрашивает наст,

дыханье нор темнеет над лесами.

Да, эти сны, возможно, не для нас,

но для кого – они не знают сами.

Все канули. И даже те, кто тут,

уже не здесь, а далеко отсюда,

хоть целый город, как труба, продут,

и в креслах пледы, а в шкафах посуда,

и морды лошадиные в овсе.

Шквал времени, сравнимый лишь с цунами,

смывает с нас ответственность за все

догадки, сотворённые не нами.

***

А вокруг тишина, а вокруг темнота,

а вокруг всё такое же смутное дно,

и в окне расплывается крыша, а та,

что за ней, так и вовсе сплошное пятно.

Точно пепел, со стен осыпаются сны –

день за днём, и во веки, и присно, и ны…

Не вопрос – я умею вставать и идти,

извлекать из конфорок бутоны огня

и в период с без четверти до без пяти