Kitabı oku: «История села Мотовилово. Тетрадь 9 (1926 г.)», sayfa 3
Старинные деньги. Покупка веялки Савельевых
Люди во многом стали рассудительней и благоразумней, в отличие как раньше при царе: не стали деньги копить и беречь их на «чёрный день». Наученные горьким опытом, когда в революцию деньги, заложенные в банк, «лопнули», вечную землю и лес просто-напросто отобрали. Теперь же при новой жизни на деньги стали покупать товары, приобретать для своего хозяйства инвентарь, сбрую, одежду, обувь, улучшили своё питание, стали заново строиться, в общем, стали полнее удовлетворять свои бытовые запросы, стали грамотнее, стали поднимать свой культурный уровень. Деньжонки же у некоторых появились в достаточном количестве, особенно у тех, у которых токарня работала бесперебойно и в ней трудилось три или четыре человека. Некоторых не покидала мысль, что старинные деньги, лежащие в сундуках в качестве ценных бумаг должны «пойти» в ход. Даже Василия Ефимовича Савельева радовала эта мысль. Вынув из сундука красивые, художественно оформленные зелёные сотенные «Катеньки» с двуглавым орлом, невзрачные «керенки» и советские дореформенные бесценные «миллионки» – уже с серпом и молотом, деньги первых годов нового режима, он, любуясь, приговаривал:
– Какие всё же красивые эти самые «Катеньки»! Неужели они не пойдут? – делился он мнением с Любовью Михайловной. – Не может быть, чтобы такие красивые деньги «не пошли», а особенно вот эти – они ведь с серпом и молотком и вовсе должны снова пойти, ведь их выпустила Советская власть. Как ты всё же думаешь, пойдут, ан нет? – допытывался он у жены.
– Да вроде как, по-моему, они должны пойти, – участливо успокаивала советом она его и предлагала: – А ты спрячь их опять в сундук и пусть лежат до поры, до времени.
И он с деловитой бережливостью клал старинные «неходячие» деньги снова в сундук рядом с новыми «ходячими» – червонцами, которых у него уже скопилось немало.
– Вон, слышь, Лабин-то «триер» купил, сортировку, которая, бают, больно хороша для хозяйства: любой хлеб в зерне очищает от всяких негодных примесей, от лебеды, куколя и головки.
– А нам бы хотя веялкой обзавестись, тоже ведь неплохо. Лопатой не вей и по людям не ходи, веялки не добивайся, – внесла предложение от себя Любовь Михайловна.
– Ну что ж, возьмём и купим! – согласился Василий Ефимович. – Завтра же с Ванькой в город за веялкой и поедем. Кстати, завтра пятница, как раз азартный день.
За последние три года Савельев стал заметно разживаться, как говорится, «стал жить-поживать, добра наживать»! Его хозяйство стало из году в год крепнуть и развиваться. В своё время он начал с перестройки и расширения своих построек.
Перво-наперво, перебрал у дома верх, сменил охлупные брёвна, покрыл дом новым тёсом. Построил новый широченный и высоченный, не имеющий себе равного во всем селе, по высоте своей уступающий только колокольне, двор, расширил мазанку, подрубил амбар, перестроил сарай, перебрал баню. Справил новую сбрую, купил добротную крашенную телегу на железном ходу, обновил инвентарь, а теперь решил купить веялку. Обеспечив семью хорошим питанием и добротной одеждой и обувью, у него «зашевелились» в кармане и свободные деньги, которые он решил не скапливать на «чёрный день», а пускать их в дело, посредством их приобретая в хозяйстве нововведения, которыми он дивил некоторых односельчан. Через здравый ум, трудолюбие, заботливость и рационализацию в своём хозяйстве он вошёл в первый ранг людей села.
Решив завтра же поехать в Арзамас для покупки веялки, он предупредил сына:
– Ваньк, завтра спозаранку мы с тобой в город поедем, так что с вечера ложись спать в телегу, я там вики тебе под бока положил.
Не успело стемнеть, а обрадованный известием, Ванька уже улёгся на мякоти свеженакошенной вики, оделся чапаном и вскоре заснул. Среди ночи его не раз будил горланисто певший петух, тягостный коровий дых, шлёпающиеся её же лепёшки и комариный над ухом писк, долго не давали ему снова забыться и заснуть.
Утром, чем свет, Василий, подмазав телегу и запрягши лошадь, вошёл в избу, взяв из сундуку нужную сумму денег, сказал:
– Ну, мы поехали, благословляй! – сказал он Любови Михайловне, цедившей молоко в чулане.
– Ну, с Богом! – благословила она. – Это где ты так вымазался, погляди-ка, все штаны у тебя в дёгтю, ты, что, маслёнщиком был, что ли? – укоризненно заметила она ему.
– Телегу подмазывал, вот и нечаянно испачкался в дёгтю. Ну, не беда, хоть я и в город еду, а не на ярмарку, а за деловой покупкой, – отшутился он. – Ну, мы поехали!
В Арзамасе они долго не задержались, отец сам куда-то ушёл, а Ваньке приказал ждать на подворье, сидеть на телеге, караулить лошадь. Вскоре отец возвратился на подворье с какой-то важной бумажкой в руках.
– Вот документ, по которому нам выдадут веялку, я всё уже выхлопотал, деньги уплатил, давай поедим и поедем.
Поев белого хлеба с колбасой и мёдом, они выехали с подворья, направились к базару. На «Мытном дворе» из какого-то каменного сарая Василию Ефимовичу двое мужиков помогли вытащить новенькую, блестящую зелёной краской пузатую веялку, которую погрузили на телегу. Крепко-накрепко верёвкой укрепив веялку на телеге, они тронулись домой. Тарахтя колёсами по булыжной мостовой улиц города и гремя веялкой, они вскоре выехали за город.
Доехав до Соловейки, Василий Ефимович, выпряг лошадь и пустил её покормиться на сочной зелёной траве. Запрягши, отец сказал Ваньке:
– Бери в руки вожжи, понукай лошадь, а я прилягу на телеге-то, посплю малость, а ты так и дуй по дороге-то.
Выезжая из села Ломовки, видимо, заслышав громыхающий звук веялки, откуда ни возьмись, выбежала собака, она кубарем подкатилась лошади под ноги, остервенело скаля зубы и злобно брызжа слюной, залилась истошным лаем. Василий Ефимович, спрыгнув с телеги, подскочил к окрайному тыну, раскачивая, стал выдёргивать кол. Собака, заметив, что палка готовится для её, злобно урча отступила, поджав хвост, трусливо скрылась.
Едя по улицам своего села, многие мужики, заинтересовано крича с порядков, спрашивали Василия Ефимовича:
– Эт, что, новенькую купил?!
– Прямо с заводу! – горделиво отвечал он.
Подъехав к своему дому, Василий Ефимович, нарочно не ввёз веялку во двор, он дал возможность любоваться ею собравшимся около её мужикам и бабам.
– Видать, новенькая! – проговорил Иван Федотов с нескрываемой завистью, гладя рукой чёрное пузо веялки.
– Прямо с чеканчику, – улыбаясь ответил хозяин веялки.
– Вот бы мне прошлогодний горох провеять, уродился один куколь, а она бы, наверно, его отвеяла?
– Давай, неси пропустим, сейчас же и обновим, – охотно согласился Василий Ефимович.
– Да мы его уж весь съели! – признался Иван.
Мужики, расхваливая покупку, вынудили хозяина раздобриться, он сходил в погреб, принёс оттуда самогонки и покупку «взбрызнули».
Игра в деньги. Ершов в городе. Смирнов
Извечно считается, у русского крестьянства, Петровский пост (период с купального понедельника c 29-е июня по 12 июля) порой отдыха и передышки. В буйном цветении отгремела весна. Окончены все весенние полевые работы, вывезен навоз в поле на землю, предназначенную под озимь, первично вспахан пар. В период временной передышки начинается подготовка к сенокосу, покупаются косы, изготовляются грабли.
18-го июня (1-го июля) в день святого Федула крестьянин говаривает: «Федул во двор заглянул – пора серпы зубрить», не увидишь, как и жнитво подоспеет. Русский крестьянин – труженик, христианин, набожно соблюдает праздники, даже в летнюю деловую пору, в праздники не работает, отдыхает. После обедни, придя из церкви, плотно пообедав, люди Мотовилова блаженно отдыхают, кто чем занимаются. Старики свой ночной недоспав подкрепляют дневным; пожилые мужики и бабы, управившись со своими мелкими делами по хозяйству, отдыхают, проводя время в беседах; молодые мужики со своими молодухами играют в переглядушки, а парни с девками на улице, луща семечки, любезничают.
Мужики-лошадники в праздники своих лошадей в табун для пастьбы не выпускают. Спутав лошадь, или заарканив её, чтоб она далеко не ушла и на всякий случай была в глазах, выпускают на уличную лужайку, чтоб она, отдыхая, пощипала травы. Мужички и парни, любители игры в деньги, обычно собравшись на зелёном берегу озера, в особенности под так называемой «куржей», около школы, где стоят амбары и бани, артельками усаживаясь на бархатной прибрежной траве, устраивают несколько кружков игры в карты – на деньги, в «очко» или в «кондру». Любители же игры в «орлянку», собравшись в круг, в верх мечут монетой, насветлив её о подмётку сапога до зеркальности. Ребятишки-гавша, вечные спутники увеселительных забав, целыми днями торчат тоже тут. Взмётывая вверх глаза, они зорко следят за вертикальным полётом мётки и с особенным азартом дружно выкрикивают «Орёл!», если метка на землю легла вверх «серпом-молотом», «Решка!» кричат они, если мётка легла кверху обратной стороной.
Николай Ершов в воскресенье, выйдя во двор, решил выпустить свою лошадь Голиафа на улицу на подножий корм. Прежде чем заарканить, чтоб далеко Голиаф не забрёл, Николай укоризненно посмотрел на свою животинку. Он мысленно сравнил своего тощего, ребристого Голиафа со своей такой же ребристой телегой, только у телеги рёбра голые, а у лошади они обтянуты кожей. Но Николай гордился своим Голиафом и перед мужиками выхваливал его непомерный рост и силу.
Спутав верёвкой передние ноги лошади, Николай отвёл Голиафа на сочную траву берега озера – пусть лужайку пощипает, а сам направился к кружкам, играющих в карты мужиков, так, понаблюдать, поинтересоваться, ведь дело-то праздничное и весь люд объят отдыхом.
– Присаживайся к нам, Николай Сергеич, сыграй конок-другой, – предложил ему Фёдор, бывший сосед Николая.
– Нет, спасибо, не играю. Знаем мы эту картёжную игру: выиграешь, а попользоваться выигрышем не удастся, пожалуй, с выигрышем-то намаешься. Нет уж, играйте одни, без меня. С тех пор как я однажды у одного арзамаского купца выиграл целую бочку тарашки, карт в руки не беру и в «орла» не играю.
– А как дело-то было? Расскажи! – заинтересовался Фёдор.
– А вот как. Ещё до мировой войны довелось мне в Арзамас на лошади поехать, кое-чего подкупить: постного масла и тарашки на Петровский пост. Оставив лошадь на подворье, я направился по лавкам и магазинам пройтись. До обеда я почти без дела по магазинам шлялся, к товару приценялся да вывески рекламные читал. И до чего эта реклама забавна, что она полностью увлекла меня. Недаром говоря: «Реклама – двигатель торговли». Торговля начинается с рекламы и магазин с вывески.
Визуально рассмотрев сидящих в кругах игроков и поняв, что его рассказ все слушают со вниманием и большим интересом, Николай, закурив, продолжал:
– Так вот, как я уже вам сказал, что я до обеда по лавкам ходил просто так, вроде бы как ради рекламы. И до чего заманчивые слова написаны на внутренних вывесках в магазинах и лавках. В одной лавке я прочитал: «Хочешь держать с нами знакомство – покупай только у нас!», а рядом другая вывеска: «Дорого не продаём, постоянным покупателям подарки даём!» Я из лавки да в большой магазин, а там тоже висит вывеска во всю стену: «Всё у нас в магазине есть, но птичьего молока в продаже не держим!» И правда, окинул я полки глазами, а на них товару всякого – полки ломятся. Осматриваю товар-то своими завидущими буркалами и наткнулся взором на другую вывеску, а она гласит: «Имей совесть: купи чего-нибудь». Мне в голову-то и стукнуло: как бы силком не приневолили, у меня денег-то всего трёшница. Думаю, пока не поздно, надо пятки смазывать. Я задом, задом к двери, да ж толк её и незаметно вышел. В растерянности ткнулся я в другой магазин, опять на вывеску напоролся, читаю: «Кто не за покупками – лучше не входи». Вот, думаю, тебе фунт изюму. Я, было, пячинова, а хвать глазами поймал другую вывеску: «Заходи, не бойся, а зашёл – чего-нибудь купи». Я да к приказчику с вопросом: «А иглы хомутовой у вас случайно нет в продаже?» Приказчик, любезно улыбнувшись, отвечает мне: «Не только хомутовые, а всякие есть, и для швейных машин имеем». И говорит мне: «Вон, читай вывеску, если грамотный». Я взметнул глазами вверх, читаю: «Нигде кроме: только у нас и в Моссельпроме».
– Ну и как, купил ты тогда иголку-то? – поинтересовался Николай Смирнов, которого Ершов сразу-то и не заприметил, он сидел к нему задом.
– Купил, – ответил Смирнову Ершов.
– И сколько ты отвалил за неё?
– На копейку пять штук дали. Оно хотя у нас у бабы и есть иглы-то, да не те, а простые, обыкновенные. Была у меня, такой-то простой иглой пуговица у порток пришита, так я через эту пуговку конфузу не мало принял. А какое дело-то: однажды я поднатужился малость, а пуговка-то хруп и отлетела, а портки-то и сползли с меня до самых пят при всем честном народе. А я обычно по лету-то без кальсонов хожу, вот сами и посудите, что со мной произошло в тот раз, покраснел я до самых волос, инда уши повяли, готов был сквозь землю провалиться от стыдовища и срамоты, я и айда скорее домой, чуть ли не вприпрыжку. А после со стыда-то с неделю на улицу не выходил, на людях не появлялся. А это всё через то, что пуговица была пришита обыкновенной иглой, а хомутовой-то, да дратвой пришьёшь – будет надёжно!
– Ну, а дальше-то что, насчёт всё-таки выигрыша-то? Ты нам так и не сказал, – допытывался Фёдор, смеясь и отвлёкшись, не замечая, что у него «очко».
– А дальше вот что получилось, слушайте.
И прежде чем начать своё длинное повествование, Ершов обозревал своим наивным взором игроков, которые, безудержно смеясь над приключениями Николая, смеялись, хохотали и катались по траве, поджимая животы, не только игроки этого круга, около которого стоял Николай, но и в других двух, находящихся немножко поодаль, но и там сидящие игроки также внимательно слушали рассказ Ершова и также надрывались от смеха.
И Ершов продолжал:
– Ну, так вот, как было уже мной сказано, что я до обеда по лавкам шлялся, а к обеду жрать захотелось, в брюхе кишка кишке стала бить по башке. Я и надумал в трактир заглянуть. Сел за стол, ожидаю. Подкатилась ко мне официантка, такая молодая и красивая, просто кровь с молоком. Я было к ней потянулся, а перед зенками опять же реклама, так и лезет в глаза: «Официанток не целовать – много посуды бьётся». Вот, думаю, так загвоздка, клин мне в голову! Ну, конечно, я пообедал, подкрепил свои силы, та же официантка подала мне щей со свининой – ложка стоймя стоит, и картошки жареной с компотом. После обеда я подался на Сальникову улицу, там, как мне помнилось, бакалейная лавка должна быть с дешёвым товаром. Я да в неё. Захожу, гляжу, в лавке покупателей – ни души, а на прилавке от нечего делать двое в «очко» сражаются: один – постарше, другой – совсем молодой. Видимо, пожилой-то сам купец, хозяин лавки, отец с сыном, одним словом. Прочитав вывеску на стене, которая гласила: «Дорого не продаём – почти так даём», я спрашиваю: «Хозяин, у тебя в продаже тарашка есть?» «Есть!» – громогласно ответил он мне и временно отложил карты в сторону. «А сколько тебе её надо-то?» – спросил он меня. «Да так, фунтов пять. Так мне дома-то наказали. – Я помалу не продаю, хошь, так бери всю бочку, – полушутейно, как мне показалось, заявил он мне. – Да у меня на всю-то бочку деньжонок не хватит, всего одна трёшница, – чистосердечно признался я ему. – Ну, тогда вот что, давай для первоначалу сыграем в карты, ты в счёт своей трёшницы, а я – в счёт моей тарашки. Вон, видишь, в углу полная, только что початая бочка с тарашкой стоит. Я метнул глазами-то, вижу, в углу в бочке набита почти до самых краёв крупная тарашка. Видать, с икрой, помнилось мне. Хозяин лавки в своём торговом деле, видимо, такой хлюст, ухарь и шельма, наподобие нашего Васьки Панюнинова. Недаром над его головой я прочитал опять-таки рекламную вывеску «Покупатель – серебро, а продавец – золото».
Он и говорит мне: «Я на деньги тарашку не продаю, а только кто у меня её выиграет, тогда отдаю – пожалыста». Я, было, от этих его слов опешил и хотел, было, задом отворять дверь, опасаясь какого-то подвоха. А он, видимо, только весельчак, шутник и забавник, ну, и я не через коленку плетён. Он ухватил меня за рукав и не отпускает, усмехаясь, настаивает – давай да давай играть под тарашку. Я долго не соглашался, боясь подвоху, меня грызла мысль, а ну-ка да я просажу всю трёшницу, тогда домой без рыбы и без денег лучше мне не возвращаться. А потом всё же соблазнился и думаю: а, была-не была, трус в карты не играет. Да и кого не соблазнит и не раззадорит такая тарашка, особенно с икрой, а запах-то от неё так и лезет в нос, как ни говори, глазам заманчиво и зубам соблазнительно. Хозяин так и соблазнил меня в «очко» с ним сразиться. Бочку с тарашкой весом в 160 фунт он оценил в шесть рублей, а у меня, значит, денег – трёшница. Ну, мы и начали. Ради привилегии банковать он стал первым, а за то, что я без спору разрешил ему банковать первым, он из своего ухарства со стоимости своей тарашки сбавил рубль, оценив бочку уже только в 5 целковых. Положив условно в «банк» пару рублей, он раздал карты. Я осторожненько подколупнул краешек карты, гляжу, туз бубновый, ну, думаю, первый блин и не комом. «На сколь идёшь?» – спросил он меня. «Для первости – на целковый», – отвечаю я ему. Он подал мне вторую карту, я дрожащими пальцами «выжимаю», гляжу, черви ж пятятся, смотрю, не десятка ли – так и есть. «Очко» – потрясённый радостью, кричу я. «Ну, что ж, ничего против не имею», – хладнокровно и степенно изрёк хозяин и снова раздал по карте мне и себе. Гляжу, на этот раз у меня валет. Глубоко вздохнув, говорю: «В этот раз на полтинник». «Жму» карты, а сам одним глазком за банковщиком наблюдаю, как бы подвоха какого не было. Хвать нет, всё идёт честно, благородно. И вот, братцы, я словно под счастливой звездой родился, мне чертовски повезло как утопленнику на мели. И что мы с ним не играли – редко коли у него перевес в очках был. У меня 19, у него казна, у меня 20, у него «перебор». Потом взялся банковать я: у него 19, у меня 20, у него 20, у меня «очко», и так всю дорогу. Одним словом, я под его всю бочку тарашки «подъехал». Когда мы игру кончили, хозяин наивно проговорил: «Ну, что ж, я признаюсь – проиграл, тебе всё время вон как везло», – с нескрываемой обидой заключил он, но вижу, что со мной поступить хочет по-честному, сохраняя своё доброе купеческое имя. «Забирай свою тарашку и уматывай отсюда», – взволнованно проговорил он мне. Я говорю ему: «Погоди, я на подворье за лошадью сбегаю, на телеге подъеду и тарашку погружу. Тут недалеко, подворье наше у Курочкина Ивана Сергеевича, ты его знаешь, тут совсем рядом, я доскочу и подъеду».
А купец «на дыбы». Нет, говорит, забирай скорее свою рыбу-выигрыш, я лавку сейчас закрываю на обед, глядя на ручные золотые часы, время-то уже час. Его, видимо, с досады всего врозь раздирало от проигрыша. Я и говорю ему: «Тогда я сейчас выкачу бочку-то с тарашкой на улицу, на тротуар, а потом подъеду, увезу». А он: «Вишь ты, какой ухач нашёлся. Бочку выкатить хочет, я рыбу тебе проиграл, а в счёт бочки – тары – уговору не было». «За кадушку-то я тебе деньги уплачу», – предложил я. А он в пузырь: я, грит, тару не продаю, она мне самому позарез нужна. Сунулся, мешка-то нет. «Так куда же мне тарашку-то девать?» – озабоченно говорю я ему. «А куда хочешь, это не моё дело». И так напористо грудью нажимает на меня, что мне невольно вздумалось: вот так тебе фунт изюму, с выигрышем, а в просаке! А он на меня вполне сурьёзно: «Ты скорее думай, а то нам с тобой тут некогда валандаться-то – обед проходит. Забирай и убирайся!» – строго прикрикнул он на меня, подталкивая меня к двери. Я, конечно, осмелев, упираюсь, ведь всё же жалко расставаться со своей выигранной тарашкой. «А тарашку-то!» – испуганно промямлил я дрожащим голосом. «Яшк! – приказно скомандовал он сыну, – давай выпростаем бочку – пусть собирает». И они, моментально подскочив к бочке, подхватили её руками, одним махом приподняли её над моей головой и выбухнули всю тарашку на меня, со всем рассолом, окатив меня с головы до ног.
Заслышав эти слова, игроки во всех трёх кружках так расхохотались, что впору на некоторых хоть обруча набивай, чтоб не рассыпались. Фёдор хихикал, Митька хаханил, Смирнов гоготал, а с полдюжины молодых парней, надрываясь от смеха, поджав животы, катались по лужку.
– Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Го-го-го-го!!!
А Ершов продолжал:
– От рассолу я чуть не захлебнулся, отплёвываюсь и пригоршнями чешую с себя согребаю, а они, купцы-то, зубоскаля, хохочут надо мной, измываются. Я гляжу, дело приняло неприятный оборот – к двери, к двери и шумырк на волю. Выскочил на улицу-то и бежку! Бегу, а с меня рассол течёт и рыбья чешуя сыплется, и разит от меня, как из нужника. Перевёл дух, оглянулся, а они с крыльца, поджав животы, мне взапятки-то хохочут: «Ха-ха-ха!» А мне было не до смеху. Про себя думаю, как бы народ не насмешить – позору не оберёшься. Подумав, как бы погони не было, я прибавил пару, побежал ещё пуще. Шла по тротуару какая-то барыня в шляпе и вроде кулём в руке, завидя меня, опасливо посторонилась, слышу – молитву шепчет. А с меня чешуя летит, на ветру развевается, как мартовский снег с неба. Бегу и думаю, как бы на мельтона не напороться, заметит – в каталажку за наведение беспорядка на улице города запичужит, а там разбирайся, кто прав, кто виноват. Ведь полицейские – народ неумолимый, за пустяки сграбастают, запичужут в какую-нибудь «гпву», а там оправдывайся, доказывай свою правоту, ясно, что не докажешь – виновным так и останешься. А я от кого-то понаслышился, что в этом самом «гпву» или «гплу» двери-то навешены не, как обычно, наружу, а внутро, так что скоро-то оттуда не выкарабкаешься. Подбегая к подворью, я сбавил бег, малость отдышался, очухался, стал остатки чешуи с одёжи счищать, прихорашиваться. Сунулся в карманы, а там две таращины оказались, видимо, случайно скользнув, туда угодили, когда меня обливали. Эти две таращины мы впоследствии дома с бабой съели, хорошая была, с икрой – ели и хвалили. Тогда я незаметным образом зашёл во двор подворья, втихомолку запрёг своего Голиафа и тиляля к дому. С досады задаю ему без меры кнута, он встрепенулся и вскачь, по каменной городской дороге моя телега затарахтела, забрянчела словно гром во время грозы. Я со зла и досады коню ещё кнута ввалил, он – аллюр и галопом. Телега загремела ещё пуще. Гляжу, а жители из окошек рожи повыставили, глаза на меня удивлённо устробучив, повытраскивали, видимо, они меня за Илью-пророка приняли, хотя в это время на небе ни одного облачка не было. На рысях выехал я из города на простор-то, гляжу на выходе Прогонной улицы какой-то парень мне машет рукой и кричит: «Дядюнька! Постой-ка!». А я мысленно думаю про себя: «Хрен тебе в правый глаз, чтоб левый не моргал! Знаем, зачем ты меня останавливаешь, наверное, насчёт штрафа хлопочешь». Я хлысь коня. Подъехал к Михалёву долу, стал в него спускаться, сбавляя резвый ход Голиафа, я ему «тпру! тпру!», а мой конь и так прыть свою поубавил. Оглянулся я назад, а заднее левое колесо с оси спало и, обогнав телегу, покатилось в низ дола, наподобие фортуны – колеса с крылышками. Ось телеги концом уткнулась в землю – дорогу царапает, лошадиному бегу препятствует, и получилось – полезный тормоз. Тут-то я и догадался, о чём мне парень кричал, наверное, хотел мне потерянную чекушку отдать, а мне помлилось, что он с вызмыслом подвоха. Преспокойненько я, съехав в низ оврага, колесо водворил на своё место, а вместо чекушки временно кнутовище воткнул. А доехамши до лесу я там топором настоящую чекушку изготовил и всунул её в ось, вынув кнутовище. Вот так и закончилась моя поездка в город за рыбой, и с тех пор отбило у меня охоту браться за карты.
Выслушав Николаев рассказ о тарашке, Смирнов кивком головы, показав на лошадь, которая, вздрагивая кожей, сгоняла с себя с растёртой холки надоедливую мошкару, как бы между прочим спросил Ершова:
– Николай Сергеич, это вон случайно не твоя лошадь, спутанная, на лужайке пасётся?
– Ну, хоть к слову сказать, и моя, мой Голиаф. А в чём дело-то?
– Ну, раз твоя, то купи у меня телячью шкурку, она у меня третий год на чердаке без пользы валяется.
– А на кой хрен она мне спонадобилась твоя-то шкурка? – не предвидя насмешки спросил Ершов.
– Как на кой хрен? Видишь, у твоей-то лошади вся спина прохудилась, вот, наложи заплату и зашьёшь её, а то мухи всю холку разъели, инда глядеть страшно!
Заслышав эту находчиво уместную Смирновскую шутку, все игроки дружно гахнули и – ха-ха-ха! – весело рассмеялись. А Ершов, не замедлив, дал Смирнову укоризненную отповедь:
– Эх ты, просмеяльщик, и не надоело тебе в чужой заднице ковыряться, не пора ли заглянуть в свою? У самого-то в дому лошади не бывало, а ищо над людями надсмехаешься. Сам-то вековечный безлошадник! – бросил в лицо Смирнову он.
А между прочим Николай Фёдорович Смирнов вовсе не безлошадник. В одно время он, решив обзавестись конём, купил в Арзамасе на базаре по дешёвке жеребёнка и начал обучать его езде под седлом. Во время очередной дрессировки во дворе взбудораженный муштровкой глупый жеребёнок непреднамеренно копытом наступил хозяину на ногу. Не стерпев и не сдержавшись, Николай с досады остервенело ударил жеребёнка казацкой плёткой, тот как бы «сдачи» лягнув – «угостил» хозяина задней ногой в живот. От удара Николай отлетел к забору. Покорчившись от боли, он вскочил, яростно вбежал в избу, сорвал со стены саблю и в приливе бешенства отсек жеребёнку голову. Хотела отговорить жена, да где там…
Меж тем, когда мужики и парни продолжали безудержно хохотать и, со смеху поджимая животы, кататься по лужайке из-за телячьей шкурки, между обоими Николаями продолжался с перепалкой спор. Николай Ершов, задетый за живое критикой Смирнов, горделиво словесно козырнул перед ним:
– Ты, тёзк, ко мне в карман не заглядывал и денег моих не считал, а хошь, я могу такую лошадку отхватить, что закачаешься, да хотя и эта у меня неплоха, «першеронской» породы, пожалуй, вряд ли в селе-то найдётся сильнее моего Голиафа. Я его в Гагине покупал, а там плохих лошадей не продают. Это факт, а не реклама, – хвалебно отозвался о достоинстве своей лошади Ершов.
– А как ты на своего Голиафа верхом-то садишься? – вклинился с вопросом улыбающийся Фёдор. – Ведь он у тебя вон какой высоченный.
– Как! – передразнил его Ершов. – С лестницы! Вот как! А в поле-то – с бороны! – под общий новый взрыв смеха шутливо отпарировал Ершов. – Я за Голиафа тридцать целковеньких в мирное время отвалил, да за корову двадцать пудов хлеба отпятил! – продолжая выхваливаться перед мужиками изобилием денег своего кармана с явным намерением чем-нибудь опорочить всегда привязчивого к нему с критикой тёзку Николая Смирнова. И продолжая укорительную речь в адрес Смирнова, Ершов напоследок сказал: – С тобой, тёзк, спорить – только себя без дела расстраивать, – но завидя дуло нагана, торчащее из кармана брюк-галифе у Смирнова, он затих.
