Kitabı oku: «Белый Клык», sayfa 3

– Не добраться вам до меня, твари! – неистово заорал он, бешено молотя кулаками перед собой, и грозя своим непримиримым врагам. Звук его голоса привлёк волков и ещё больше сплотил из круг, а предводительница разбойников, волчица ещё на несколько шагов неспешно подошла к нему и недвижно уставилась ему в лицо трагическими, голодными глазами.

В его голове проносился вихрь взъерошенных мыслей, что делать, что предпринять, чтобы спастись, как обороняться от наглеющих хищников. Теперь вокруг него широким кругом полыхал костёр. Он бросил постель на подтаивающий снег и уселся на ней, испытав наконец чувство временной защищённости. На некоторое время стая застыла в ступоре. Перед ней стояла стена огня и потенциальный обед куда-то исчез с глаз. Что бы это могло значить? Никогда ещё стая не видела огня так близко, никогда ещё она не располагалась в такой близости к костру. И вот это случилось. Зевая и прядаяф головами, волки разленглись возле самого огня, ощущая никогда не испытанное сонное, благостное чувство тепла. Собаки ползали, позёвывали, жмурились, глядя на огонь. Ивдруг волчица-начальница воздела голову ввысь и завыла. Другие волки подтянулись, и стали потихоньку подвывать ей, скоро к вою присоединились остальные, и вся стая, закинув голову к небу завылап тоскливую песню Голода.

Уже светало. Незаметно стало светло и снег уже поблёскивал на возвышениях. Костёр умирал, кончались последние запасы хвороста, и новый хворост был недоступен. Человек попытался выйти за пределы круга, но толпа волков втретила его, волки с воем бросались ему навстречу, заставив его вернуться под защиту огненного круга. Горящий факел всё ещё заставлял их вскакивать и шарахаться, но теперь они уже не убегали от огненных всполохов. Попытки человека отогнать их были теперь тщетны. Наконец человек смирился с тщетностьтю своих попыток и застыл внутри огненного круга. В этот миг один из волков не выдержал и прыгнул на него, не слишком рассчитав траекторию полёта. Угодив всеми четырьмя лапами прямо в полымя огня, он завизжал, и вырвавшись из пламени, стал крутиться на снегу, с воем остужая лапы и зализывая подпаленнную шкуру. От страха волк не переставал выть, клацал зубами и истошно топтался на месте, ощущая острую боль в обожжённых ногах.

Сгорбленный человек, как немотствующая статуя, недвижно сидел, качаясь на одеяле. Его опавшие плечи, склонённая голова и закрытые глаза яснее ясного говрили о том, что у него не осталось больше сил продолжать эту страшную борьбу. Изредка человек вздымал голову и тупо смотрел в костёр невидящим взором. Костры вокруг него умирали, теперь это огонь не стоял сплошной стеной, а распался на несколько тлеющих пожарищ. Кое-где костёр погас совсем и появились чёрные палёные прогалы.

– Что ж, теперь я в вашей власти! – пробормотал почти смирившийся человек, – Но теперь мне наплевать на всё! Я хочу спать! Спать!

Спустя какое-то время он очнулся от зыбытья, не понимая, где он, кто он, но когда очнулся, перед ним снова сидела та же волчица, впериваясь в его лицо пристальным холодным взором.

Он на время потерял сознание, это минуты забытья показались ему часами смерти. Когда он очнулся и приподнял голову, он инстинктивно ощутил, что что-то произошло. Во всём ощущалась какая-то неуловимая перемена. А человек, почти не испытывавший человеческих чувств за это время стал очень чуток к проявлениям своих инстинктов. Нет, что-то серьёзное случилось! Но что именно, он долго не мог понять. И вдруг до него дошло – волки, волки, преследовавшие его много дней, исчезли. Их не было. Ни одного. Только снег вокруг угасшего полностью костра был истоптан до такой степени, что можно было понять, как близко, как смертельно близко они подходили к нему.

Вал обволакивающей дремоты объял Генри, он уже не мог бороться со сном и уронил голову на колени, но внезапно через миг вздрогнул и открыл глаза.

Он услышал человеческие голоса, в этом не могло быть никаких сомнений, он услышл близкий скрип снега под полозьями, лай собак и ещё множество звуков, которые сопровождают человеческое присутствие и которые более слышны тому, кто давно жил вдали от людей.

Мелькая между заснеженными деревьями от белого полотна реки к его стоянке двигалась четвёрка нарт. Четверо человек мигом окружили Генри и склонились над его телом, скрючившимся посреди чёрного, кое-где дымящегося пепелища. Он почти не реагировал на их крики и попытки привести его в чувство. Они тормошили и толкали его, но Генри только клевал носом и мычал в ответ. Он был будто пьян и только что-то монотонно бормотал в ответ.

– Эта рыжуха! Рыжая волчица! Она мешалась с собаками во время кормёжки… Первым делом жрала собачий корм, потом – собак… И в конце концов сожрала Билла…

– Где лорд Альфред? – зарычал один из присутствующих, не уверенный, что Генри услышит даже такой громкий рык, и затряс его за плечо. Генри медленно мотнул головой, как будто отмахиваясь от жуткого видения.

– Нет! Его она не сожрала! Он покоится в кронах, в нашем прежнем кампусе…

– Мёртв? – зашептал мужчина.

– Ещё как! В гробу! – из последних сил отверз рот Генри, гневно освобождаясь от руки, сильно сдавившей его плечо, – Парень! Оставь меня в покое! Всем сладких снов! Гуд найт, парни!

Глаза Генри затуманились, веки затрепетали и его голова снова опустилась. Ему позволили распластаться на одеяле, его тело бессильно обмякло, Генри затих, и через мгновение колкий, морозный воздух тундры огласился громким, богатырским, героическим храпом. Генри уже ничего не слышал, но все остальные сулышали издали иные звуки. Вдали, так далеко, что звуки были смазаны и едва различимы, слышался слитный, тоскливый вой большой волчьей стаи. Стае не было теперь никакого дела до Генри и вообще людей, она гналась за другой добычей, давно забыв о человеке, которого пощадила Судьба.

Часть II

Глава I. ОСКАЛЕННЫЕ КЛЫКИ

Это была она – Рыжая Волчица, умная и осторожная. Едва она услышала первые звуки человеческих голосов издали, она тревожно оглянулась и отпрыгнула от человека, уже совершенно обречённого, в её очах превращавшегося в каплуна, лежащего на блюде. Дабыча ускользнула прямо из зубов хищницы, было чему огорчиться и пролить слезу. Как привороженная, как приклеенная, не смея оторваться от желанной добычи, ещё несколько мгновений она стояла на месте, пристально всматриваясь в свою загнанную в угол добычу, а потом несмело метнулась назад, остановилась и прыгнула в сторону, повернув голову в направлении посторонних звуков, несколько минут прислушиваясь, едва шевеля ушами, и кинулась прочь, в чащу. Стая мгновенно пришла в движение и бросилась за ней следом. Большой серый волк, один из вожаков, бежал впереди волков. Именно он направлял стаю по следам волчицы, зло огрызаясь на своих более молодых соперников и лязгая на них клыками, когда они пытались вырваться вперёд. И это он, завидев вдали волчицу, неспешно бежавшую по свежему снегу, первый затрусил по направлению к ней, ускоряя шаги.

Он нагнал её, и она побежала рядом с ним, впереди стаи, и никто не выразил сомнения в её праве быть впереди, словно это было её законное место. Он не огрызался и не кидался на неё, когда она случайным прыжком вырывалась вперёд, совсем наоборот, всем своим видом он показывал, сколь дружелюбно, сколь мирно он настроен по отношению к ней, и как ему приятно бежать с ней рядом. Но волчице это было явно не по вкусу, она нервничала, огрызалась и злобно скалила зубы, стараясь не подпустить вожака слишком близко к себе. Порой дело доходило до предупредительных укусов в плечо бегущего рядом сней волка. Но даже когда она кусала вожака в плечо, он не реагировал и почти не выказывал злобы, только отпрыгивал в сторону и делал несколько мелких скачков, своим видом чрезвычайно напоминая пристыженного неумелого деревенского ухажёра., которому не очень удаётся продемонстрировать своё ухарство. Самоуправство волчицы было единственным, что препятствовало ему быть единовластным диктатором стаи. Но у самой волчицы были иные горести.

С другой стороны волчицу сопровождал иссохший, старый, облезлый волк, шкура которого пестрела отметками былых страшных битв. Всё время переходя он держался справа от бегущей волчицы. Причина этого была крайне простой – у волка был всего один глаз, и глаз этот был левый. Старый, потрёпанный жизнью волк то и дело теснил её, сковывая её движение, тыкался своей исполосованной шрамами мордой то ей в плечо, то в шею, то в бок. Каждое такое ухаживание встречалось громким лязгом её зубов, и доставляло ей хлопот не менее, чем ухаживанья волка, бежавшего с другой стороны, когда они начинали конкурировать за её внимание и мешали ей бежать, тыкаясь с обеих сторон, ей приходилось туго, потому что одновременно ей надо было огрызаться от назойливых приставал, а с другой не сбиваться с темпа стаи и смотреть себе под ноги. Когда она пригибала голову к земле, два волка взирали друг на друга и злобно рычали, скаля белые зубы. В другой обстановке поединок был бы неминуем, но теперь их быстрый бег сплачивался гораздо более сильным и повелительным чувством – чувством сильного голода, который вот уже несколько недель подтачивал силы волчьей стаи.

После каждого своего неудачного наскока старый волк на мгновение отставал от цели своих вожделений и мордой к морде сталкивался с молодым трёхлеткой, бежавшим справа, натыкался на всезрячее слепое око старого волка. Трёхлеток был на пике своей молодости и силы, и казалось, что изо всей стаи он единственный, кто полноценно сохранил свои силы, по крайней мере, по сравнению со всеми другими. На фоне остальных, уставших и истомлённых голодом и холодом волков он выглядил, как огурчик и выделялся своей весёлой живостью. Он обнаглел настолько, что нёс свою голову на уровне плеча старого волка, уже не обращая никакого внимания на железную волчью иерархию. Его не смущало даже то, что когда он оказывался вровень с плечом старикана, тот злобно раскрывал пасть и обдавал молодого наглеца лязгом зубов и мерзким рычанием, которое на время возвращало юного наглеца на место. Порой трёхлеток терял итерес к конкуренции со старым, облезлым патриархом, тогда он отставал и пытался не мытьём, так катаньем втиснуться между ним и молодой волчицей. Но его маневры встречали лютый двойной, если не тройной отпор. Стоило ему ткнуть в бок волчицы, как она издавала предупреждающий рык, и старый волк останавлявался и бросался с воем на волка. Волчица иной раз присоединялась к старцу и тоже бросалась на трёхлетку, привлекая за собой крупкого самца, бежавшего слева от неё.

Когда три оскаленные пасти вставали пред ним, юный волк замирал, приседал на задних лапах, напружинивался, ощетинивался всем своим телом и злобно скалил зубы. Эти постоянные стычки сопровождались замешательством и в задних рядах. Тыкаясь в замершего волка, задние напирали на него, и выражали своё возмущение, кусая за ляжки и бока. Это были опасные игры. Хищники были голодны, а голод, зверская жестокость и ярость обычно ходят нога в ногу. Но юность весела и нагла, в этом её сила, и юный четвероногий повеса продоолжал экспериментировать, испытывая терпение стаи, хотя его потуги не имели ни малейшего успеха, только создавая ему неприятности и проблемы.

Окажись у стаи хоть какая-то достойная добыча, окажись чувство голода насыщенным хотя бы наполовину, стая, мгновенно увлечённая борьбой за самок и любовью, рассеялась бы в одно мгновение. Но сейчас даже представить такое было невозможно. Стая находилась на краю гибели, и положение её членов было воистину отчаянным. Красноречивее всего были слезящиеся глаза, ввалившиеся рёбра и тяжёлое дыхание животные, их замедленные, натруженные движения и одышка. Волки едва стояли на ногах и двигались в таком замедленном темпе, что казались какими-то механическими сомнамбулами. Хвост процессии замыкали самые малые и слабые слабые. Здесь волки были больше похожи на живые скелеты, чем на полноценных хищников. Самые сильные волки продолжали торить путь, сменяя друг друга в голове колонны. Но как ни странно, зрительно, в движениях этих хищников, пожалуй за исключением хромых и покалеченных, не было заметно малейшей усталости. Их мышцы, как железные кантары, раза за разом, приводили в действие конечности волков, и их ровное дыхание говорило отом, скорль долго ещё они способны выносить эти немцыслимые испытания. Шаг, второй, третий, четвёртый, и не было конца их бегу по белой замороженной пустыне.

Это был один из тех дней, когда волки преодолели чудовищное расстояние. Они бежали весь день. Они бежали всю ночь. Они уже не видели ничего вокруг, ни днём, ни ночью, кроме ухоядщего назад ледяного поля, этого белого морока. Холодный свет нового дня осветил ледяные пустыни, а они продолжали свой бег, как будто понимая, что только в этом отчаянном движении у них остаётся надежда на выживание. Бежать вперёд и наткнуться на других живых существ, разорвать их на куски и съесть, насытиться – в этом была их единственная надежда. Жить! Жить! Выжить!

Множестро реч и водоразделов привелось пересечь и обнюхать им, немало ручьёв, полузасынанных снегом и наростами льда, пока удача не постучалась к ним. Наконец у ручья в низине стая наткнулась на лосей. Первым, кого волкам удалось затравить, был старый лось-самец. Впервые за долгое время жизнь лукаво подмигнула волкам. Перед ними было доступное мясо и его не защищали не трубы, выбрасывающие свирепый огонь, ни костёр, ни головни в руках жестоких двуногих. Эта добыча была более доступной – раздвоенные копыта и ветвистые рога были более знакомы волкам, здесь терпеть долго не приходилось, и преследование было недолгим. Схватка была короткой и жестокой. Лось был окружён волками со всех сторон и бежать ему было некуда. Жуткими ударами копыт он дробил волкам кости и рвал животы, крушил черепа, а его громадные рога с хрустом вонзались в кости молодняка. Лось катался по снегу, давя зазевавшихся хищников. Долго лосю удавалось подминать волков под себя и весом своего тела ломать им кости, но было понятно, что какая бы сила жизни не обуяла его, он уже обречён, и гибель близка. Скоро ноги лося подломились и он оказался на снегу. Остервенелые зубы волчицы схлестнулись на его горле, а всё остальное оказалось во власти клыков других волков. Не дожидаясь момента, когда лось затихнет, визжа и рыча, волки начали рвать ещё бившееся животное на части.

Теперь еды было вдоволь. Самец лося весил не менее восьмисот фунтов – на круг по двадцать фунтов свежего мяса на каждую алчущую глотку. Волки были воистину верующими тварями и то смирение, те вытупавшие рёбра, с которыми они встречали голод, всё хэто исчерпывалось энтузиазмом и быстротой, с которой они теперь рвали и заглатывали кровавую плоть. Через несколько минут от живого, цветущего животного осталось всего лишь несколько мерцающих на снегу костей.

Теперь настало время развлечений, сна и отдыха. С полным желудком, самцы, что помоложе, стали скоро драться и выяснять отношения. Ссор становилось всё больше, и этот хаос продолжался все дни которые остались до раскола стаи. Голод закончился. Волки ушли. Они перешли в страну, где можно было свободно охотиться, где было много добычи. По-прежнему они загонялись дичь всей стаей, но теперь их тактика изменилась – теперь они острожно выслеживали лосиные стада и отсекали от основной массы животных стельных самок или старых, больных самцов.

Нет ничего хуже, чем испытав немыслимый голод, усесться за королевский стол. Страна изобилия расколола единую, дружную стаю волков на две враждующие стаи. Волчица и и юный вожак, слендовавший за ней слева и одноглазый старец, державшийся от волчицы справа, повернули половину стаи на восток, на реку Маккензи, и далее – в Озёрный Край. Увы, каждый новый день только уменьшал их и так небольшую стаю. Волки искали и находили себе пары, и уходили. Всё время лязгали острые клыки, всё время изгоняли жадных на самок одиноких волков. И в конце концов в связке осталось только четверо волков – Волчица, Юный вожак, Одноглазый Патриарх и Наглый Трёхлеток. В ту пору нрав Волчицы стал совершенно несносен. Все три её ухажёра носили на себе следы её зубов, но никто из самцов не смел покушаться на её здоровье. Они не отвечали на её свирепые укусы. Их плечи были искусаны, а сами они не реагировали на укусы, только покорно семенили вокруг и жалко виляли хвостами, пытаясь задобрить её непримиримую свирепость. Но если по отношению к волчице они проявляли поистине ангельское терпение, то по отношению друг к другу были свирепы, как никто. Трёхлеток вообще превратился в какой-то комок неуправляемой агрессии, и бросался в драку при первой же возможности. Один раз, когда ссора перешла в свирепую схватку, он оказался с той стороны, где старик в силу вытекшего глаза ничего не видел, и одним рывком разодрал тому ухо. Но он недооценил волю и опыт старика. Отсутствие глаза и морда в шрамах сами по себе демонстрировали, какого рода был его многолетний опыт и жизненная мудрость. Немыслимое количество битв, в которых он участвовал и побеждал, автоматически подсказали ему, как он должен поступить в данном случае. Схватка началась точно так же, как до того начинались все схватки, начало боя было честным, но конец его оказался невиданно подл. Никто бы не смог предвидеть её исход, если бы на сторону битого, старого вожака не встал молодой. В одно мгновение картина битвы переменилась, и двое волков как по команде остервенело накинулись на одинокого трёхлетка. Не успел он и глазом моргнуть, как свирепые клыки его безжалостных четвероногих собратеьев вонзились в него со всех сторон. Никто из них даже не вспомнил счастливые времена, когда они вместе загоняли дичь, вместе охотились, добычу, которая так сплачивала их на протяжении многих лет, когда они могли убить её только совместными усилиями, никто не вспомнил голод, который жестоко терзал их и сплачивал их не меньше, потому что давал смутную надежду на лучшие времена в будущем. Теперь всё это было сдано в архив и стало уделом жалкого прошлого. Любовь и жажда размножения теперь отодвинула всё неважное. Это было чувство гораздо более насущное, гораздо более жестокое и суровое, чем голод. К тому времени волчица, источник всех распрей, уселась неподалёку в совершеннейшем довольстве и принялась наблюдать за баталией. Судя по её поведению, было похоже, что всё происходящее ей даже нравится. Вот он, её час, пришёл, явился, так редко наступали такие сваятые мгновения, когда шесть на холке дыбом, клык попирает клык, кость рвёт, кромсает полосует податливую плоть, – и вся эта кутерьма происходит теперь только ради неё. И бедных трёхлеток, которому было невдомёк, что существуют такие жестокие нравы и огтношения, сразу поплатился за свою наивность жизнью. Его соперники недвижно замерли теперь над его бездыханным телом. Из взгляды были устремлены на улыбающуюся волчицу, недвижно сидевшую на глубоком снегу. Волчица благодарно улыбалась им. Старый волк был мудр. Он был мудр не только в битвах, но и в любовных шашнях. Юный вожак отвернул голову и стал зализывать порванное плечо. Теперь он не видел старца и легкомысленно подставил тому свой вздыбленный загривок. Единственный уцелевший глаз патриарха поймал момент, когда ему выпадал стопроцентный шанс. Таким удобным случаем не воспользоваться было невозможно. Его прыжок в сторону молодого соперника был молниеносен. В полёте даже теперь торжествующий триумфатор не мог забывать об осторожности. Ему всё равно надо было быть начеку. По простодушной привычке он ожидал агрессивного отпора, и его простодушная душа была потрясена, когда приблизившись к волчище, он не увидел её ощеренных зубов – впервые за всё время их совместного путешесвия он был встречен столь ласково. Её нос обнюхался с его носом, а потом запрыгала и стала резвиться вокруг него, как маленький, глупый щеночек. И он тоже, позабыв про свои зрелые года и суровую жизненную мудрость, тоже вдруг превратился в глупого, дурашливого щенка, может быть, даже более глупого, чем волчица. Мгновенно вылетели из головы и были отброшены и поверженные конкуренты, и красочная сказка их любви, кровью начертанная на белом снегу. Всё было забыто, и вспомнилось лишь единожды, когда Одноглаз на мгновение навострился и застыл, понукаемый нуждой зализать ноющие раны. Тогда затряслись в злобном ощуре его губы и шесть на загривке встала дыбом, когти жёстко загребли стылый наст, а тело на мгновение вытянулось и выгнулось, словно готовясь к последнему броску. Но и мгновение ещё не было исчерпано, когда иные чувства вынесли его агрессивность из головы, и с новым, у дивительным, никогда не испытанным чувством он припус тилв след за волчицей, нежно увлекавшей его в таинственную лесную чащобу. И теперь он и бежали рядом, бок-о-бок, словно старые, добрые приятели, наконец, после месяцев недопонимани я, нашедшие гармонию. Дни шли за днями, а они продолжали быть вмест – вместе охотились, вместе убивали, вместе рвали добычу и вместе пожирали горячую плоть. Но скоро Волчицей овладело невесть почему объявшее её беспокойство. Казалось, что она находится в поисках чего-то непонятного ей самой, и никак не может это найти. Теперь её манили таинственные укромные местечки под завалами упавших вековых стволов, и она часами могла принюхиваться к слегка припорошенным снегом распадкам, к заснеженным корявым впадинам в утёсах и труднодоступные пещеры в крутых берегах на излучинах рек. Старый Одноглаз всем этим интересовался не очень сильно, но увлекаемый её инстинктом, по-прежнему послушно следовал за ней, а когда эти поиски оказывались слишком надоедливыми, он просто ложился на наст и долго лежал, поджидая её. Они никогда надолго не засиживались на одном месте, и быстро преодолевали пустынные пространства, пока не очутились на реке Маккензи, и отсюда, уже без всякой спешки отправились вдоль берега, изредка сворачивая в тёмные распадки вдоль мелких притоков реки, где они искали добычу. Впрочем, после таких стремительны вылазок, они быстро возвращались к реке, и подолгу отдыхали здесь. На пути порой они встречались с бродячими волчьми парами, но никогда при этом не вцыказывали ни излишней агрессии к встреченным, ни малейшего дружелюбия. Никакого желания снова собраться в большую стаю теперь у них не было. Иногда им на глаза попадались и старые волки-одиночки. Эти самцы без всякого сомнения с большим удовольствием примкнули бы к Одноглазу и его подруге, но Одноглаз не обращал на них ровным счётом никакого внимания, а если они сталкивались с преувеличенным вниманием, волчица прижималась к его холке, замерев плечом к плечу к нему и стоило ей только оскалить клыки и ощетиниться, как незадачливые чужаки отступали и нехотя поворачивали вспять, продолжая свой опасный и непредсказуемый жизненный путь.. Как-то раз ясной лунной ночью они неуцстанно бежали по тихому, словно заколдовыанному лесу. И вдруг Одноглаз остановился и замер на месте. Его морда задралась кверху, хвост напружинился и живые, чуткие ноздри затрепетали. Он напряжённо нюхал воздух. Потом он опустил голову и поднял лапу, как делают служебные собаки. Он явно был чем-то встревожен, и поэтому продолжал прислушиваться и принюхиваться, стараясь осознать, хорошую или плохую весть несёт им этот запах. Вслед за ним волчица тоже подняла голову и втянула воздух и помчалась дальше, подталкивая и ободряя своего спутника. По-прежнему обеспокоенный, он следовал за ней, то и дело замирая, чтобы оценить степень угрозы и предостережение, которое донёс до него порыв ветра. Переступая короткими аккуратными шажками, волчица вышла на большое открытое пространство безлюдной поляны. Какое-то время она стояла там недвижно одна. Затем Одноглаз с видом неописуемой настороженности и страха, неуверенно подошёл и встал рядом с ней. Теперь они стояли бок-о-бок, напрягшись в ожидании, внимательтно всматриваясь вдали и, поводя носами, принюхиваясь к незнакомым запахам. До их ушей, доносились звуки собачьей свары, хриплые крики мужчин, визгливые взвизги женщин и к этой вакханалии присоединялся тонкий, жалобный вой ребёнка. На открытом пространстве высивилсь хорошо видные высокие, снаружи обитые кожей животных, вигвамы, в костре метались длинные языки пламени, размывавшие мутные контуры человеческих фигур и вверх всходили спокойноые столбы серого дыма. Ноздри воолка и волчицы уловили несметные оттенки запахов индейского поселка, загадочные для Одноглаза и совершенно незнакомые волчице. Первой странное волнение и последовавший за ним испуг почувствовала Волчица, но как ним странно к некоторым запахам она принюхивалась со всё большим и большим удовольствием. Их чуткие ноздри втягивали массу запахов индейского посёлка, и все эти запахи ровным счётом ничего не говорили Одноглазу, но были до боли близки волчице. Впитывая эти драгоценные запахи, волчица постепенно впадала в странное, непреодолимое волнение, и она вдыхала их с растущим наслаждением. Однако Одноглаз не испытывал ничего, кроме томительного сомнения. Его плечо нервно дёрнулось, и это движение сразу выдало его опасения. Видя смятение партнёра, волчица повернуласьк нему, ткнула носом в шею, как будто пытаясь вселить в него уверенность, и снова вернулась к созерцанию далёкого посёлка. Глаза её были исполнены тоски, но это не была тоска, вызванная голодом. Дрожь охватила волчицу. Её гнало непреодолимое желание вниз, в этот посёлок, подойти к этим ярким кострам, тут же ввязаться в непрекращающуюся собачью свару, всё время уворачиваясь вёрткими ногами от вездесущих людей в шкурах и их хаотичных шагов.

Одноглаз держался рядом с ней, нервно притаптывая свежий снег, пока не почувствовал, как медленно и неуклонно былое волнение настигает Волчицу вместе с непреодолимой тяфгой найти нечто то ли давно потерянное то ли столь долго искомое. Она отскочила и, повернувшись лицом к лесу, быстно понеслась к нему, стремясь поскорее укрыться под пологом вековых елей. Одноглаз с лёгким сердцем последовал за ней, испытывая, сам не зная отчего, великое облегчение.

Поодиночке, бесшумные, как тени, беззвучно скользя в осиянном луной лесу, они наконец наткнулись на знакомую тропку и принюхались к снегу под ногами. Ба, следы на тропинке были свежи, как этот мир. Первым по ним шёл Одноглаз, его подруга мягко следовала за ним по пятам. Мерно падали на свежий мягкий снег их широкие, сильные лапы с толстыми бархатными подушками. Так продолжалось довольно долго. И вдруг единственный глаз самца узрел нечто белое на столь же кипельной снежной глади. Скользящая проступь Одноглаза скрадывала стремительность его бега, и было видно, что он возбуждён и отбросил последнюю осторожность. Невнятное, белое пятно плясало вдали пред ним, заставляя его ускорять бег и умножая хищные инстинкты.

Их вела узкая, тёмная прогалина, заросшая по сторонам молодой порослью весёлых зелёных елей и плавно вытекавшая на большую, залитую ярким лунным светом поляну. Оба ясно чуяли запах свежих следов на снегу. Эти следы приковывали своей свежестью внимание волков. Окноок всё убыстрял бег, с каждым шагом настигая мелькавшее перед ним размытое, сжимавшееся на фоне снега на вельветовое пятно. Вот оно уже оказалось совсем близко от него. Ещё один удачный прыжок и его зубы вонзятся в жертву. Но этого завершающего прыжка так и не последовало. Белое пятно оказалось зайцем, который одним махом взлетел высоко над ними в воздух и прямо над головой Одноглаза стал выделывать какие-то шутовские пассы, подпрыгивая и извиваясь, как будто в каком-то фантасмагорическом танце. С коротким гневливым фырком Одноглаз отпрыгнул и, растопырившись в боевой стойке, зарычал на этот страшный предмет. Но волчица с достоинством обогнула его, выбрала момент, приноровилась и прыгнула, пытаясь достать зайца. Высок был её прыжок но неточен, о чём свидетельствовал громкий лязг её зубов. Она не прекратила прыгать, снова и снова взвиваясь в попытке достать добычу. Одноглаз, приподняв голову, с интересом наблюдал за подругой. Наконец ему надоело наблюдать за её позорными промахами, и он вступил в дело сам – со следующим прыжком он ухватил зайца зубами и мягко опустился вместе с ним на снег. Внезапно ухо волка уловило какой-то подозрительный скрип сбоку, а в единственном глазу волка промелькнула покачивающаяся и сильно согнутая молодая ель, которая, казалось, угрожала ударить его. Острое чувство опасности остановило волка, его челюсть разжалась, он выпустил из пасти добычу и остошно метнулся в сторону, пытаясь уйти от неведомой опасностти. В горле его клокотало глухое рычание, ярость и ужас вздыбили его густую шерсть на загривке. А молодая ёлочка внезапно выпрямилась и ушлый заяц снова нелепо задрыгался высоко в воздухе. Волчица впала в неистовую ярость. Она бросилась на Одноглаза и укусила его в плечо, а он, ещё не придя от внезапного приступа слабости и страха, остервенился от неожиданного наскока волчицы и полоснул её по мороде острым клыком. Этот нежданный отпор от партнёра ещё больше разгорячил Волчицу, тем более, что ничего подобного она совершенно не ожидала, и она с ходу кинулась на Одноглаза, исходя визгливым разъярённым рыком. До Одноглаза, кажется, сразу дошла его ошибка, и он попытался умилосердить разъярённую подругу, но она не собиралась утихомириваться и неистово кусала его. Тогда смирённый этим приступом гнева Однноок сдался и только уворачивался, крутясь на месте, и лишь подставляя злобным зубам любимой то одно, то другое плечо. Меж тем заячья пляска в воздухе не прекращалась. Упёршись в зайца хмурым взором, волчица замерла, усевшись на снегу. Одноглаз, запуганный припадком гнева волчицы, теперь не знал, чего ему больше бояться – опасной ёлки с пляшущим на ней зайцем или тихой волчицы с острыми зубами, в отчаянной попытке заслужить прощение он сделал последний сумасшедший прыжок. Он умудрился снова ухватить зайца и медленно опустился вместе с ним на снег, не уставая в тревоге поглядывать на согнутую вершину дерева. Как и в прошлый раз, оно согнулось снова практически до земли. Шерсть на холке волка стала дыбом, он ожидал какого-то очередного подвоха, возможно, мощного удара, но гнев его подруги не давал ему теперь права выпустить добычу из пасти. К счастью для него, неожиданного ответного удара не последовало. Согнутое дерево так и осталось склонённым над ним, но стоило волку повести челюстью и сдвинуться с места, как гибкий ствол дерева сразу же начинал тоже двигаться, отчего волк злился и ещё сильнее рычал, стискивая зубы. Выпустить же свою добычу он не мог, считая, что так будет безопаснее, а вкус и запах свежей заячьей крови слишком сильно щекотал ноздри. Волчица не стала мучить своего партнера. Она постаралась как можно скорее вывести его из этого состояния. Она приняла зайца своей пастью, и не обращая внимания на отчаянно раскачивающийся ствол ели, в два укуса отгрызла зайцу голову. Ель мгновенно распрямилась, приняв исконно присущее ей от Природы вертикальное положение, теперь не принося никому никаких неудобств.