Kitabı oku: «Мэнсфилд-парк», sayfa 7

– Итак, вы собираетесь стать священником, мистер Бертрам. Меня это несколько удивляет.

– Почему ж это должно вас удивлять? Вы, несомненно, полагали, что я готовлю себя к какому-то поприщу, и могли понять, что я не пойду ни в законники, ни в военные, ни в моряки.

– Да, правда. Но, короче говоря, мне это не пришло в голову. И ведь обыкновенно находится дядюшка или дед, который оставляет наследство второму сыну.

– Весьма похвальное обыкновение, – сказал Эдмунд, – но так бывает не всегда. Я одно из этих исключений и оттого должен сам о себе позаботиться.

– Но чего ради вам становиться священником? Я думала, это всегда удел самого младшего сына, когда много братьев и всем предоставляется выбор до него.

– Значит, вы думаете, что сама по себе церковь никогда никого не привлекает?

«Никогда» – зловещее слово. Но если употребить «никогда» в обиходном смысле, что означает «довольно редко», то да, я и вправду так думаю. Ведь чего можно достичь в церкви? Мужчины любят отличаться, и на любом другом поприще можно отличиться, только не в церкви. Священник – ничто.

– Надеюсь, «ничто» в обиходном употреблении, так же как «никогда», имеет степени. Священнику не дано занимать высокое положение или главенствовать в свете. Он не должен предводительствовать толпами или задавать тон в одежде. Но я не могу назвать ничтожной роль, которая обязывает заботиться о том, что всего важней для человечества, имея в виду каждого человека в отдельности или все общество в целом, жизнь земную и вечную, обязывает печься о религии и нравственности, а тем самым о поведении, которое из них проистекает. Такое служение никто не может назвать ничтожным. Если ничтожен человек, принявший его, то потому, что пренебрегает своим долгом, забывает о том, сколь важен этот долг, выступает в роли, в какой ему выступать не следует.

– Вы приписываете священнику большую роль, чем обыкновенно от него ждут или чем я в состоянии понять. Важность этой роли и то, что из нее проистекает, не очень и заметишь в обществе, и как это может быть достигнуто, если священнослужители почти не появляются на людях? Две проповеди в неделю, даже если они стоят того, чтобы их слушать, даже если у проповедника хватает ума написать их самому, а не заимствовать у Блэра, как могут они совершить все то, о чем вы говорите? Руководить поведением и нравами большого прихода во все прочие дни недели? Ведь священника редко где увидишь, кроме как на кафедре во время службы.

– Вы говорите о Лондоне, я же говорю обо всем государстве.

– Мне кажется, по столице можно довольно верно судить о любом другом месте.

– Нет, хочу надеяться, что не тогда, когда речь идет о соотношении добродетели и порока в королевстве. Не в больших городах мы ищем высочайшую мораль. Уважаемые люди любого звания не там могут творить всего более добра; и конечно, не там можно всего более ощутить влияние духовенства. За хорошим проповедником следуют, им восхищаются; но не только хорошими проповедями полезен священник своему приходу и округе, когда приход и округа невелики и всем виден его образ жизни, его личность и поведение, что в Лондоне бывает не часто. Там духовенство теряется в толпах прихожан. Священники известны по большей части единственно как проповедники. А что до их влияния на поведение людей, я не хочу, чтобы мисс Крофорд поняла меня превратно, подумала, будто я почитаю их судьями хорошего воспитания, учителями благовоспитанности и учтивости, знатоками этикета. «Поведение», о котором я говорю, можно скорее назвать «нравами», пожалуй, следствием добрых принципов; короче говоря, следствием тех доктрин, которые им положено проповедовать, к которым положено приобщать свою паству; и я убежден, повсюду можно заметить, что, каково духовенство – такое, как ему быть должно, или не такое, – таков и весь прочий люд.

– Несомненно, – со спокойной уверенностью сказала Фанни.

– Вот вам, – воскликнула мисс Крофорд, – вы уже совершенно убедили мисс Прайс!

– Я был бы рад убедить мисс Крофорд.

– Не думаю, чтоб вам когда-нибудь это удалось, – отвечала та с лукавой улыбкой. – Я и сейчас удивляюсь ничуть не меньше, чем вначале, что вы намерены принять сан. Право же, вы созданы для чего-то лучшего. Ну передумайте же. Еще не поздно. Займитесь правом.

– Заняться правом! – Вы это советуете с такой же легкостью, как мне было сказано войти в эти заросли.

– Теперь вы собираетесь сказать, будто из двух этих занятий право более походит на непролазные заросли, но я вас опережаю; запомните, я вас опередила.

– Чтоб помешать мне сказать bon-mot⁷, вам вовсе не надобно торопиться, по натуре я нисколько не остроумен. Я выражаюсь просто и без затей и, прежде чем подыскать остроумное словцо, буду маяться добрых полчаса.

За этим последовало общее молчание. Каждый был погружен в свои мысли. Первой заговорила Фанни:

– Вот уж не думала, что устану оттого, что всего только пройдусь по этому прелестному лесу, но, когда дойдем до первой же скамейки, я буду рада немного посидеть.

– Фанни, дорогая, – воскликнул Эдмунд и тотчас предложил ей опереться на его руку, – как же это я не подумал! Надеюсь, ты не очень устала. Быть может, и моя вторая спутница окажет мне честь и обопрется на мою руку, – оборотился он к мисс Крофорд.

– Благодарю вас, но я ничуть не устала. – Говоря так, она, однако ж, оперлась на его руку. И, довольный этим, впервые ощущая ее близость, он на время забыл про Фанни.

– Вы едва коснулись меня, – сказал он. – Вам нет от меня никакой помощи. Поразительно, насколько женская рука легче мужской! В Оксфорде я привык, что на улице на меня опирался кто-нибудь из мужчин, и по сравненью с ними вы всего лишь пушинка.

– Я правда не устала, чему даже удивляюсь, мы ведь прошли по этому лесу, должно быть, никак не меньше мили. Вам не кажется?

– Меньше полумили, – твердо отвечал Эдмунд: не настолько еще он был влюблен, чтобы измерять расстоянье или считать время с женской небрежностью.

– О, вы не принимаете в расчет, сколько мы тут кружили. Мы шли такой извилистой тропою, а лес сам по себе занимает не менее полумили, если идти прямо, ведь с тех пор, как мы сошли с дороги, мы все еще не видели, где он кончается.

– Но если помните, прежде чем мы сошли с дороги, нам уже виден был его конец. Мы смотрели вдоль просеки и видели, что она упирается в железные ворота, и до них было не более фарлонга.

– О, я ничего знать не знаю про ваши фарлонги, но я уверена, что этот лес тянется очень далеко и что мы едва вошли в него, как стали кружить, и потому, когда я говорю, что мы прошли по нему добрую милю, я имею в виду во всех направлениях.

– Мы пробыли здесь ровно четверть часа, – сказал Эдмунд, доставая часы. – Неужели вы думаете, что мы идем со скоростью четыре мили в час?

– О, не донимайте меня своими часами. Часы вечно либо спешат, либо отстают. Не желаю я, чтобы мною управляли часы.

Еще несколько шагов – и тропинка вывела их на ту самую дорогу, о которой они говорили; и, чуть отступя от нее, хорошо затененная и укрытая листвой, обращенная к идущей по канаве изгороди, что отделяла парк, стояла удобная широкая скамья, на которую все они и опустились.

– Боюсь, ты слишком устала, Фанни, – сказал, поглядев на нее, Эдмунд, – ну отчего ты не сказала о том пораньше? Что тебе за удовольствие от сегодняшней поездки, если ты переутомишься. Представьте, мисс Крофорд, она тотчас устает от любой прогулки, кроме верховой езды.

– Как же тогда гадко, что всю прошлую неделю вы предоставляли мне ее лошадь! Мне стыдно за вас и за себя, но больше это не повторится.

– Ваша внимательность и забота заставляет меня еще острей почувствовать свою небрежность. Вы более меня печетесь о Фанни.

– Однако ее сегодняшняя усталость ничуть меня не удивляет; ведь ни одна из наших обязанностей так не утомляет, как наше утреннее занятие, – мы осматривали большой дом, слонялись по комнатам, напрягали зрение и вниманье. Слушать то, чего не понимаешь, восхищаться тем, до чего нет дела, – по общему мненью, нет ничего скучней на свете, и мисс Прайс, сама того не ведая, в этом убедилась.

– Я скоро приду в себя, – сказала Фанни. – Сидеть в тени в такой прекрасный день и смотреть на зелень – это превосходный отдых.

Немного погодя мисс Крофорд уже опять была на ногах.

– Мне надобно двигаться, – сказала она, – отдых меня утомляет. Я смотрела поверх изгороди, пока не устала. Хочу пойти посмотреть на тот же вид через железные ворота, оттуда я смогу толком все рассмотреть.

Эдмунд тоже поднялся со скамейки.

– Послушайте, мисс Крофорд, если вы посмотрите вдоль аллеи, вы убедитесь, что тут не может быть более полумили или даже четверти мили.

– Расстояние огромное, – сказала она, – это сразу видно.

Эдмунд все пытался ее переубедить, но напрасно. Она не желала подсчитывать, не желала сравнивать. Она лишь улыбалась и твердила свое. Высочайшая степень согласия и та не была бы так увлекательна, и они беседовали с обоюдным удовольствием. Наконец сошлись на том, что они постараются определить размеры леса, еще немного по нему походив. Они пройдут в один конец, по тому направлению, на котором находятся, прямо по зеленой дорожке вдоль изгороди, и возможно, чуть свернут в сторону, если им покажется, что это им поможет, и через несколько минут воротятся. Фанни сказала, что отдохнула и тоже готова идти, но ей не позволили. Эдмунд так настойчиво уговаривал ее не двигаться с места, что она не могла ему противиться и осталась на скамейке, где сидела, и с удовольствием думала о заботливости кузена, но с великим сожаленьем о том, как недостает ей выносливости. Она смотрела им вслед, пока они не скрылись за поворотом, и прислушивалась до тех пор, пока не перестала их слышать.

Глава 10

Прошло четверть часа, двадцать минут, а Фанни все размышляла об Эдмунде, мисс Крофорд и о себе, и никто не нарушал ход ее мыслей. Она стала удивляться, что ее оставили так надолго, и прислушалась – ей не терпелось снова услышать их голоса и шаги. Она прислушивалась и наконец услыхала, услыхала голоса и приближающиеся шаги; но едва убедилась, что это не те, кого она ждет, как на дорожке, по которой пришла и она, появились и встали перед нею Мария, Рашуот и Крофорд.

«Мисс Прайс совсем одна!» и «Дорогая моя Фанни, как же так?» были их первые приветствия. Она поведала им, что произошло.

– Фанни, бедняжка моя! – воскликнула ее кузина. – Как дурно они обошлись с тобою! Лучше бы ты оставалась с нами.

Потом, сидя на скамейке меж двух джентльменов, она возобновила разговор, который они вели прежде, и принялась горячо обсуждать возможные преобразования усадьбы. Еще ничего не решили, но Генри Крофорд был полон идей и проектов, и, стоило ему что-нибудь предложить, это незамедлительно одобрялось сперва Марией, а после Рашуотом, который, казалось, только и делал, что слушал других, и едва ли рискнул высказать хотя бы единую собственную мысль, кроме желания, чтоб они увидели усадьбу его друга Смита.

Так прошли несколько минут, после чего мисс Бертрам, заметив железную калитку, выразила желание пройти через нее в парк, чтобы их представления и планы стали более полными. По мнению Генри Крофорда, именно этого должны были бы желать и все прочие, это единственный путь, который приведет их к наилучшему решению; и он немедля увидел бугор, не далее как в полумиле, с которого как раз и откроется необходимый вид на дом. Так что всем надобно идти к тому бугру, через калитку; но калитка оказалась заперта. Мистер Рашуот пожалел, что не взял с собою ключ; и ведь подумал было, не взять ли; уж теперь-то он нипочем не выйдет из дому без ключа; но пока это никак не помогло делу. Пройти в парк было невозможно; а так как намеренье мисс Бертрам ничуть не ослабело, кончилось все заявлением мистера Рашуота, что он тотчас пойдет и возьмет ключ. И он тотчас отправился.

– Раз мы уже так далеко от дома, без сомнения, ничего лучше и не придумаешь, – сказал мистер Крофорд, когда тот ушел.

– Да, больше ничего не придумаешь. Но скажите откровенно, вы не находите, что усадьба в целом хуже, чем вы ожидали?

– Разумеется, нет, совсем напротив. Я нахожу ее лучше, величественней, более законченной в своем стиле, хотя стиль этот, быть может, и не самый лучший. И сказать по правде, – прибавил он, понизив голос, – я не думаю, что когда-нибудь еще Созертон доставит мне такое удовольствие, как сейчас. Следующим летом он вряд ли покажется мне лучше.

После мгновенного замешательства его спутница так ему отвечала:

– Вы слишком светский человек, чтоб не видеть все глазами света. Если общество сочтет, что Созертон стал лучше, я не сомневаюсь, что и вы так подумаете.

– Боюсь, в некоторых отношениях я не настолько светский человек, как было бы к моему благу. Мои чувства не столь мимолетны, и я не так умело властвую над памятью о прошлом, как свойственно светскому человеку.

Последовало недолгое молчание. И опять заговорила мисс Бертрам.

– Поездка сюда нынче утром, кажется, доставила вам большое удовольствие. Мне приятно было видеть, что вы с Джулией так прекрасно развлекали друг друга. Вы оба всю дорогу смеялись.

– Разве? Да, в самом деле, но, убей меня Бог не могу вспомнить чему. А, ну как же, я рассказывал ей смешные истории про ирландца, слугу моего дядюшки. Ваша сестра любит смеяться.

– Вы находите ее веселей меня?

– Ее легче развлечь, – отвечал Крофорд, – а потому, знаете ли, она лучше в качестве спутницы, – продолжал он с улыбкою. – Вам, боюсь, было бы скучно все десять миль слушать ирландские анекдоты.

– Мне кажется, от природы во мне не меньше живости, чем в Джулии, но сейчас мне особенно есть о чем подумать.

– Несомненно… и бывают положения, когда чрезмерная веселость означает бесчувственность. Однако ваши виды слишком хороши, чтоб оправдать недостаток задора. Впереди вам все улыбается.

– Вы имеете в виду буквально или фигурально? Буквально, я думаю. Да, конечно, солнце светит, и парк так радует глаз. Но, к сожалению, из-за этой железной калитки, этой ограды, я будто скована, чего-то лишена. Я не могу вырваться, как говорил тот скворец⁸.

При этих словах, а были они сказаны с выражением, она пошла к калитке; Крофорд последовал за нею.

– Как долго мистер Рашуот не несет ключ!

– А вы ни за что на свете не выйдете без ключа, без соизволенья и защиты мистера Рашуота, не то, я думаю, вы могли бы с моею помощью довольно легко пройти вот здесь, подле калитки; я думаю, это вполне возможно, если вы и правда хотите почувствовать себя свободнее и позволите себе подумать, что сие не запрещено.

– Запрещено! Чепуха! Я и вправду могу выйти таким образом и выйду. Мистер Рашуот вот-вот будет здесь, мы еще не скроемся из виду.

– А если скроемся, мисс Прайс будет так добра и скажет ему, что он найдет нас у того пригорка, у дубовой рощи на пригорке.

Чувствуя, что их затея к добру не приведет, Фанни не могла не попытаться ей помешать:

– Ты поранишься, Мария, – воскликнула она, – ты непременно поранишься об эти зубцы, порвешь платье, соскользнешь в канаву. Лучше тебе не ходить.

Пока произносились эти слова, ее кузина в целости-сохранности была уже по другую сторону изгороди и, улыбаясь со всем добродушием, какое придает успех, сказала:

– Благодарю, дорогая Фанни, но и я и мое платье живы-здоровы, так что до свиданья.

Фанни опять была оставлена в одиночестве, и настроение у ней нисколько не улучшилось, ее огорчало чуть ли не все, что она увидела и услышала, удивляло поведение Марии, и она сердилась на Крофорда. Избрав кружной и, как ей виделось, далеко не лучший путь к пригорку, те двое скоро скрылись из глаз; и еще несколько минут она оставалась, не слыша и не видя никого вокруг. Казалось, этот лесок отдан ей одной. Она могла бы даже подумать, что Эдмунд и мисс Крофорд совсем его покинули, но ведь не мог же Эдмунд вовсе о ней забыть.

Неожиданные шаги ворвались в ее неприятные размышления, кто-то торопливо шел по главной дорожке. Она ожидала увидеть Рашуота, но оказалось, это Джулия, разгоряченная, запыхавшаяся; при виде Фанни она разочарованно воскликнула:

– Вот так так! А где же остальные? Я думала, Мария и мистер Крофорд тут с тобой.

Фанни объяснила.

– Ну и история, право слово! Их нигде не видно, – она нетерпеливо оглядывала парк. – Но они не могли далеко уйти, и я не хуже Марии могу одолеть эту изгородь, даже безо всякой помощи.

– Но, Джулия, мистер Рашуот с минуты на минуту будет здесь с ключом. Дождись же мистера Рашуота.

– Нет уж. Хватит с меня на сегодня этого семейства. Видишь ли, милая, я только что сбежала от его ужасной маменьки. Пока ты сидела тут спокойная и довольная, я такое вытерпела наказанье! Надо бы тебе оказаться на моем месте, но ты всегда ухитряешься избежать таких переделок.

Были это на редкость несправедливые слова, однако Фанни не придала им значенья, пропустила мимо ушей: Джулия была раздосадована, а нрав имела вспыльчивый, но чувствовалось, что она скоро отойдет, и оттого Фанни не стала ей возражать, только спросила, не видела ли она мистера Рашуота.

– Да, да, мы его видели. Он так мчался, будто дело шло о жизни и смерти, и только и успел сказать, почему торопится и где вы все.

– Жаль, что ему напрасно причинили столько хлопот.

– Это уж забота мисс Марии. Я не обязана наказывать себя за ее грехи. От его маменьки мне некуда было деться, поскольку моя прескучная тетушка вилась вокруг здешней экономки, но уж от сына я ускользну.

И она немедля протиснулась меж прутьев ограды и пошла прочь, не слушая последнего вопроса Фанни, не видела ли она где-нибудь мисс Крофорд и Эдмунда. Однако Фанни теперь почти с ужасом ждала возвращения Рашуота, и это мешало ей совершенно погрузиться в мысли об их столь долгом отсутствии. Она чувствовала, что с ним обошлись очень дурно, и была удручена, что должна будет сообщить ему обо всем происшедшем. Он присоединился ней через пять минут после того, как скрылась Джулия; и, хотя Фанни представила все в наилучшем свете, он был явно обижен и недоволен сверх всякой меры. Поначалу он едва ли вымолвил слово; только лицо его выражало чрезвычайное удивление и досаду, он отошел к калитке и стоял там, казалось, не зная, как быть.

– Они пожелали, чтоб я тут осталась – моя кузина Мария поручила мне сказать вам, что вы найдете их у того пригорка или поблизости.

– Навряд ли я пойду дальше, – угрюмо сказал мистер Рашуот. – Их нигде не видать. Пока я дойду до пригорка, они могут еще куда-нибудь уйти. Довольно я находился.

И он с самым мрачным видом сел подле Фанни.

– Мне очень жаль, – сказала она, – так все неудачно получилось. – А уж как хотелось ей суметь сказать что-нибудь более утешительное.

Они помолчали, потом мистер Рашуот проговорил:

– Я думаю, они с таким же успехом могли меня дождаться.

– Мисс Бертрам думала, вы ее догоните.

– Я б не должен был ее догонять, если б она меня дождалась.

На это нечего было возразить, и Фанни промолчала. Немного спустя он продолжал:

– Прошу вас, мисс Прайс, скажите, вы тоже в таком восторге от этого мистера Крофорда, как иные? Что до меня, ничего хорошего я в нем не нахожу.

– Мне он вовсе не кажется красивым.

– Красивым! Да кто ж назовет красивым такого коротышку. В нем нет и пяти футов девяти дюймов. А может быть, только пять футов и восемь, я и этому не удивлюсь. Я думаю, этот господин совсем нехорош собою. По моему мненью, эти Крофорды не очень-то ценное приобретение для нашего общества. Мы прекрасно обходились без них.

Легкий вздох слетел с губ Фанни – что тут можно было возразить.

– Добро б я не сразу согласился принести ключ, но ведь стоило ей пожелать, и я сразу пошел.

– Вы вели себя любезней некуда, и, мне кажется, вы шли очень быстро; но ведь, знаете, расстоянье тут немалое, отсюда и до дома и в самом доме, а когда люди ждут, они не умеют верно судить о времени, и каждые полминутки им кажутся за пять.

Рашуот поднялся и опять пошел к калитке и вслух досадовал, что тогда не было с ним ключа. По тому, как он стоял, Фанни почудилось, что он оттаял, и она решилась на еще одну попытку и потому сказала:

– Жаль, что вы к ним не присоединитесь. Они надеялись, что из той части парка им лучше будет виден дом и можно будет подумать, как его перестроить: а ведь, знаете, все это без вас не решишь.

Оказалось, ей легче удается отослать собеседника, чем удержать подле себя. Рашуот не остался глух к ее словам.

– Что ж, – сказал он, – если вы и впрямь так думаете, я лучше пойду; было бы глупо принести ключ понапрасну. – И, отворив калитку, он без дальнейших церемоний двинулся прочь.

Теперь мыслями Фанни всецело завладели те двое, которые так давно ее бросили, и, окончательно потеряв терпенье, она решила отправиться на поиски. Она пошла в ту сторону, и только собралась свернуть с главной дорожки, как до ее слуха донесся голос и смех мисс Крофорд; звуки приближались, и, пройдя еще немного по извилистой тропинке, Фанни оказалась с ними лицом к лицу. Они как раз возвращались в рощу из парка, куда вскоре после того, как они расстались с нею, их заманила незапертая боковая калитка, а побывали они в той части парка, в той самой аллее, куда Фанни мечтала попасть все утро, и сидели там под деревом. Таков был их рассказ. Они, видно, провели время приятнейшим образом и даже не заметили, как долго отсутствовали. Единственным утешением ей служили заверения Эдмунда, что он очень хотел вернуться за нею и, не будь она к тому времени уже такая усталая, конечно, вернулся бы; но этих его слов было недостаточно ни чтоб утолить боль оттого, что ее покинули на целый час, тогда как рассказал он всего о нескольких минутах, ни чтоб избавиться от известного любопытства, о чем же они беседовали все это время; и когда по общему согласию они стали собираться домой, Фанни охватило разочарование и уныние.

Через полтора часа после того как все вышли из дому, в конце уступчатого газона появились и миссис Рашуот с миссис Норрис, готовые войти в рощу. Миссис Норрис была слишком занята беседою и оттого не смогла двигаться быстрее. Разные неприятные неожиданности омрачили настроение племянниц, а вот ей это утро принесло одни удовольствия – ибо домоправительница, выслушав великое множество похвал тому, каких прекрасных здесь сумели развести фазанов, повела ее на сыроварню, рассказала все про здешних коров и дала рецепт знаменитого сливочного сыра; а после того как их покинула Джулия, им встретился садовник, с которым миссис Норрис свела весьма полезное знакомство, ибо наставила его по поводу болезни внука, убедила, что это лихорадка, и пообещала самое чудодейственное лекарство, а он в ответ провел ее в самые свои лучшие оранжереи и преподнес весьма любопытный экземпляр вереска.

Случайно встретясь, они все вместе направились к дому и там кто как мог в праздности проводили время – сидели на диванах, болтали о том о сем, листали «Куотерли ревью», – пока не воротились остальные и не наступило время обеда. Сестры Бертрам с обоими джентльменами пришли уже довольно поздно, и было похоже, что прогулка их не очень удалась и ничуть не приблизила к цели сегодняшнего дня. По их рассказам, они бродили в поисках друг друга, и когда все наконец соединились, это, на взгляд Фанни, произошло слишком поздно и для того, чтобы вновь воцарилась гармония, и, по общему признанью, для того, чтобы решить, что и как требуется переустроить. Глядя на Джулию и Рашуота, Фанни чувствовала, что не у ней единственной нехорошо на душе: о том же говорили их сумрачные лица. Крофорд и Мария были много веселей, и Фанни показалось, что мистер Крофорд во время обеда прилагал особые старания, чтобы развеять некоторую обиду тех двоих и восстановить общее хорошее расположение духа.

За обедом скоро последовал чай и кофий, а предстоящие десять миль обратного пути не позволяли особенно задерживаться, и с того времени, как сели за стол, все обменивались торопливыми замечаниями по пустякам, пока к крыльцу не подали ландо, и миссис Норрис засуетилась, взяла у домоправительницы несколько фазаньих яиц и сливочный сыр, обрушила на миссис Рашуот поток любезностей и, наконец, была готова первой ступить за порог. В тот же миг мистер Крофорд, подойдя к Джулии, сказал:

– Надеюсь, моя спутница не лишит меня своего общества, разве что на вечернем воздухе ее испугает такое незащищенное место в экипаже.

Джулия не ждала этого вопроса, но ответила любезным согласием, и похоже было, что для нее сегодняшний день кончится почти так же хорошо, как начался. Мария настроилась на нечто иное и была несколько разочарована, но уверенность, что подлинное предпочтение отдано ей, все же утешила ее и помогла как должно принять прощальные знаки внимания Рашуота. Ему явно было куда приятней подсадить ее в ландо, чем помочь взобраться на козлы, и этим он, видно, остался очень доволен.

– Ну, Фанни, видит Бог, ты прекрасно провела день, – проговорила тетушка Норрис, когда они ехали по парку. – От начала и до конца одно сплошное удовольствие! Ты уж так должна быть благодарна твоей тетушке Бертрам и мне, что мы позволили тебе ехать. Весь день знай себе развлекалась!

Мария была достаточно раздосадована и оттого прямо ей и сказала:

– Я думаю, вам и самой грех жаловаться, сударыня. Вон у вас сколько всякого добра на коленях, да еще вот корзинка между нами, она все время безжалостно ударяет меня по локтю.

– Дорогая моя, это всего лишь отросточек прелестного вереска, меня заставил его взять милейший старик садовник, но, если он тебе мешает, я тотчас же поставлю его себе на колени. Ну-ка, Фанни, держи вот этот сверток, да поосторожней, смотри не оброни, тут сливочный сыр, такой же превосходный, как тот, что подавали за обедом. Эта добрая душа миссис Уитикер никак не могла успокоиться, непременно хотела всучить мне какой-нибудь из сыров. Я противилась до тех пор, пока она чуть не заплакала, да притом я знаю, именно такой сыр очень любит сестра. Эта миссис Уитикер истинное сокровище! Она была просто шокирована, когда я спросила, дозволяется ли вино за столом прислуги, и она отослала прочь двух горничных за то, что они пришли в белых платьях. Осторожно держи сыр, Фанни. Теперь я могу отлично поместить другой сверток и корзинку.

– Чем еще вы разжились? – спросила Мария, не без удовольствия оттого, что Созертон так расхваливают.

– Разжилась, дорогая моя! Это всего лишь четыре прелестных фазаньих яйца, миссис Уитикер мне их буквально навязала, никаких отказов и слушать не хотела. Говорит, раз, сколько она понимает, я живу совсем одна, будет очень забавно иметь таких вот птичек, и оно и вправду так. Я велю коровнице положить их под первую же свободную курицу, и если они вылупятся, их можно отнести ко мне домой и взять взаймы клетку, и в часы одиночества мне великая радость будет ухаживать за ними. И ежели мне повезет, твоей маменьке они тоже достанутся.

Вечер был прелестный, мягкий, безветренный, и, оттого что в природе был разлит такой покой, поездка была на редкость приятная; но, когда миссис Норрис замолчала, никто более не вымолвил ни слова. Все утомились душою, почти все, верно, размышляли сейчас, чего более принес этот день – удовольствия или огорчения.