Kitabı oku: «Земляничный вор», sayfa 3

– Нарсис? – сказала я своим теневым голосом.

И увидела за стеклом Бама, строившего мне противные рожи.

Я не стала его останавливать. Мне нужно было понять. И я чуть громче позвала:

– Нарсис?

И почувствовала слабое дуновение ветерка. Совсем легкого, играющего. Пахнувшего весной, талым снегом, первоцветами и обещаниями. Ветерок дунул мне в ухо, точно разыгравшийся ребенок, и что-то прошептал – такой же шепот доносится порой из колодца желаний.

Я снова сказала:

– Нарсис?

Ветерок стал теребить мне волосы – такое ощущение, будто туда забрались чьи-то шаловливые пальцы, – и Бам за стеклом снова принялся корчить рожи и смеяться. Я понимала: надо его остановить, пока он чего-нибудь не натворил, но тот ветерок уже успел проникнуть мне в голову, и от этого голова у меня кружилась, мне хотелось танцевать…

И тут вдруг словно что-то сдвинулось. И я кого-то там увидела. Но не Нарсиса, а кого-то другого – какую-то женщину, стоявшую спиной ко мне и отражавшуюся в стекле витрины. То ли женщину, то ли птицу – а может, она была отчасти и тем и другим. Она была в каком-то черно-белом одеянии, напоминавшем, пожалуй, сорочье оперение…

Я видела ее всего несколько мгновений, пока не отшатнулась от витрины, но и этого мне хватило, чтобы понять: а ведь я ее, пожалуй, уже где-то видела раньше…

Я отошла от витрины еще на несколько шагов. «БАМ!» И снова туда посмотрела. Но та женщина уже исчезла. Может, это был некий дух? Дух человека с незаконченной жизненной историей? Однако теперь там, за стеклом, я сумела разглядеть нечто такое, чего там наверняка не было раньше. На пыльном полу среди оторванных цветочных головок лежало одно-единственное черное перо.

Глава пятая

Четверг, 16 марта

Нынешнее утро было ясным, солнечным. Мама готовила к Пасхе из разных сортов шоколада всевозможные лакомства – пасхальные яйца, несушек, кроликов, уток. Все фигурки, большие и маленькие, она украшала золотой фольгой и всякой всячиной вроде сахарных розочек и цукатов. Потом каждую фигурку заворачивала в целлофан, точно букетик цветов, перевязывала яркой ленточкой с длинными завитыми концами и убирала в холодную кладовую. В общем, все как всегда в преддверии Пасхи.

Сегодня мама прямо-таки светилась от счастья – Анук написала, что приедет к нам на Пасху, причем одна, а Жан-Лу останется в Париже. Я уж не стала маме рассказывать, что каждый день бросала монетки в колодец желаний. Не хотелось портить ей настроение, она ведь наверняка встревожилась бы, опасаясь, что я запросто и сама могу в старый колодец свалиться. Как это здорово, что Анук приезжает! Мы ей, конечно, самые ее любимые блюда приготовим. И я покажу ей мой лес и мой колодец желаний. И, может, ей все это так понравится, что она возьмет да и останется, и тогда мы снова будем все вместе.

Однако я так ничего и не узнала о той истории Нарсиса и о том, почему он оставил свой земляничный лес именно мне. Хотя сегодня в Ланскне только об этом и говорят, все друг друга спрашивают, почему это он решил так поступить. Многие заходят к нам якобы за шоколадом, а на самом деле начинают всякие вопросы задавать. Почему Нарсис оставил свою землю Розетт? Что она собирается с ней делать? Как дорого, по-вашему, она стоит? И, похоже, никто не понимает, что для него это место было особенным.

Я весь день помогала маме в магазине. В основном потому, что сама хотела послушать, почему всех так интересует вопрос о моем лесе, а еще я надеялась увидеть, не выйдет ли кто из цветочного магазина Нарсиса. Покупателей сегодня в chocolaterie была уйма. Первым, конечно, заглянул Гийом – он каждый день приходит, чтобы выпить горячего шоколада. Затем пошли по очереди мадам Клермон, месье Пуату (это наш булочник), мадам Маджуби из Маро, мадам Монтур, мадам Дру…

Мадам Монтур, правда, никаких вопросов не задавала. И про лес ничего не стала спрашивать. Но все время следила за мной, присев за столик у двери и улыбаясь одним ртом, но не глазами, пока довольно долго беседовала с мамой о выпавшем снеге. Шоколад свой она, между прочим, так и не допила. Мадам Монтур у нас и раньше бывала – иногда заходила вместе с мадам Клермон по воскресеньям после церкви. Но в будний день она явилась впервые. И впервые на меня посмотрела. По-моему, ей немного не по себе становится, когда она на меня смотрит.

Но потом я и думать забыла о мадам Монтур, потому что в дверях возник Пилу. Вот это действительно было сюрпризом, потому что Пилу мы в нашем магазине давным-давно не видели.

– Пилу! – Я настолько обрадовалась, что даже заговорила вслух своим теневым голосом, а Бам принялся кувыркаться, как сумасшедший. Только Пилу Бама больше не видит. Зато мама моментально это представление заметила и бросила на меня предостерегающий взгляд, а колокольчики на занавеске у входа в кухню вздрогнули и зазвенели, как льдинки.

Пилу приветливо мне кивнул. На нем были красный джемпер и джинсы, в руках – школьный рюкзак. Я знаю, что по четвергам он немного раньше из школы возвращается. Я иногда вижу, как он из автобуса выпрыгивает. Иногда он даже находит время, чтобы немного со мной поиграть, но в последние месяцы говорит, что ему слишком много задают на дом. Вместе с Пилу пришла и его мать – ее зовут Жозефина, она хозяйка кафе «Маро», – а я вдруг заметила, что Пилу стал красным, как наши шелковые саше, которые мама над дверью повесила.

Жозефина, смешно отдуваясь, села на высокий табурет у стойки и заявила:

– Господи, ну и денек! Ты не представляешь, сколько у меня сегодня хлопот. – И она, ткнув пальцем в горшок с горячим шоколадом, стоявший рядом, спросила: – Там еще что-нибудь осталось?

Мама улыбнулась.

– Конечно! Можешь также попробовать мои свежие churros⁸ с черносмородиновой или шоколадной подливкой, а заодно выложить мне все сплетни.

– Ну, насчет сплетен наверняка ты-то куда лучше осведомлена, – сказала Жозефина, добавляя в чашку с шоколадом взбитые сливки и алтей. – Насколько я слышала, Нарсис свою ферму Розетт оставил.

– Не всю, – спокойно возразила мама, посыпая коричным сахаром свеженькие churros. – Только тот небольшой дубовый лесок, что тянется вдоль границ его владений.

Жозефина удивленно округлила глаза.

– Просто невероятно! Ты знала? Но с чего бы это он вздумал его Розетт оставлять?

Мама пожала плечами.

– Он любил Розетт.

– И что ты собираешься с этим лесом делать? Продать?

Мама покачала головой:

– Как же я могу его продать? Он ведь Розетт принадлежит.

Между тем мадам Монтур по-прежнему сидела за столиком у двери и украдкой за мной наблюдала, прикрываясь чашкой с остывшим шоколадом. А Пилу так и торчал в дверях, весь красный от смущения и нетерпения. Я заметила, что у него новая стрижка – одна из самых модных.

Попробуй churros, – сказала я ему на языке жестов. – Они очень вкусные.

Но Пилу только головой покачал и сказал матери:

– Мам, нам пора идти. Я опаздываю.

– Погоди минутку, – отмахнулась Жозефина. – Поболтай пока с Розетт. – И вполголоса пояснила маме: – К нему сегодня друзья прийти собираются. Будут день рождения его девушки праздновать. – Она снова повернулась к сыну: – Сядь, Пилу. Времени у нас полно. Перестань нервничать, ради бога. Расслабься. Съешь churro.

Пилу сел, но и не подумал расслабиться и churro есть не стал. Такое ощущение, подумала я, будто он из-за чего-то сердится. Его аура пылала, как костер. И что, интересно, имела в виду Жозефина, когда сказала, что он с друзьями собирается праздновать день рождения своей девушки? Ведь у Пилу никакой девушки нет.

Я слегка пискнула по-птичьи, и Бам так тряхнул кухонный занавес, что все бусины и колокольчики загремели и зазвенели. Но Пилу не засмеялся и даже не улыбнулся. На самом деле у него был такой вид, словно ему страшно не хочется тут торчать, и от этого мне стало совсем грустно. Мы ведь с ним так дружили, пока он в этот свой лицей не поступил! Я взяла и быстренько его нарисовала: сердитый маленький енот сидит перед тортом, испеченным ко дню рождения, и дуется.

Я показала Пилу рисунок, и он даже начал улыбаться, но потом словно передумал, и на лице у него вновь отразилось нетерпение.

– Ну, идем же, мам! Мы же не успеем!

Жозефина вздохнула:

– Извини, Вианн. Я лучше в другой день зайду.

Она поспешно встала, даже шоколад свой не допила, и Пилу, бросив мне: «Ладно, Розетт, еще увидимся», – опрометью понесся через площадь, закинув за спину рюкзак. В какой-то момент мне захотелось сделать так, чтобы он поскользнулся на булыжнике и ударился побольнее, но я только сказала: «БАМ!» – и сразу же отвернулась. И только теперь заметила, что мадам Монтур тоже ушла.

– Господи, как же глупо мальчишки иной раз себя ведут! – вздохнула мама и налила мне чашку горячего шоколада.

Я только головой покачала. На душе у меня все еще было гадко. И никакого шоколада не хотелось. Хотелось оказаться в полном одиночестве – например, в моем лесу, где никто не может меня ни увидеть, ни услышать. Я понимала, что мама пыталась мне помочь, но от этого понимания стало только хуже. Иногда мама меня просто удивляет: неужели она до сих пор уверена, что все на свете можно исправить с помощью шоколада?

Глава шестая

Четверг, 16 марта

Все это выглядит как грубая шутка. И по отношению к Ру, и по отношению к Мишель Монтур. Но более всего – по отношению ко мне. Ах, отец мой, я прекрасно знаю, что не следует плохо говорить о мертвых, но Нарсис всегда был человеком очень непростым: сухим, как горсть осенних листьев. Да и церковь он никогда не любил, зато очень любил ставить меня в неловкое положение.

И я пошел искать Ру, надеясь застать его на судне и объяснить ситуацию. Свое судно он поставил на дальнем конце Маро, возле старых дубилен. Этот некогда самый заброшенный район Ланскне теперь превратился в настоящий арабский квартал, почти вся тамошняя община состоит из иммигрантов: магрибцев, сирийцев, североафриканцев и арабов. На бульваре Маро полно всяких лавок с названиями вроде Epicerie Bismillah и Supermarche Bencharki⁹ и очень много открытых прилавков, где, точно на Востоке, можно купить, например, ломоть арбуза, или кокосовое молоко, или коробочку с самосами¹⁰ домашнего приготовления, и каждая коробочка прикрыта шелковым платком, чей цвет указывает на его хозяйку.

Мне известно, что эти платки – своеобразный код, по которому можно опознать изготовителя. У Фатимы аль-Джерба платок красного цвета; а у ее дочери Ясмины – желтого. Дочка Ясмины, Майя, тоже выставила на продажу свою коробку с самосами – ее платок белого цвета, а самосы пухлые и довольно бесформенные. Но ведь Майе всего десять лет, ей простительно.

Ру ловил рыбу в Танн, когда я заявился к нему со своими новостями. Рыжие волосы он стянул на затылке в пучок, и у любого другого мужчины подобная прическа могла бы показаться излишне женственной, а Ру, наоборот, стал похож на древнего викинга, готовящегося разграбить очередной монастырь. Он еще и бороду отрастил; она у него немного светлее рыжей шевелюры, и с ней он выглядит каким-то настороженным и опасным.

Молча выслушав все, что я имел честь ему изложить, он ни разу на меня не посмотрел и ни разу не оторвал взгляда от поплавка, покачивавшегося на воде. Лишь когда я умолк, он повернулся ко мне и заявил:

– Мне эта земля не нужна. Отдайте ее.

– Но я не могу ее отдать! Ведь это вы, Ру, теперь являетесь ее владельцем, поскольку вы – официальный опекун Розетт. Такова была воля Нарсиса, а я всего лишь выразитель его воли.

– Тогда пусть это сделает Вианн.

Я вздохнул.

– Ру, в завещании стоит ваше имя. Нарсис хотел поручить это именно вам.

– Почему?

– Откуда мне знать почему? – удивился я. – А почему он именно меня назначил своим душеприказчиком? Почему он именно Розетт эту землю оставил? Ваши предположения на сей счет ничуть не лучше моих. Нарсис поступил так, как хотел, – вот и все, что мне известно.

Ру судорожно сглотнул и прохрипел:

– Вот идиот! И о чем он только думал?

Я никак не мог понять, почему он во что бы то ни стало хочет избежать статуса землевладельца? Неужели из гордости? Или из-за политических убеждений? Или ему просто противно иметь дело с чиновниками, тащиться в Ажен, ставить подпись под какими-то официальными документами…

Мне он, конечно же, ничего не скажет. А вот Вианн, возможно, признается. Я вдруг подумал: а она-то его настоящее имя знает? Ей-то не безразлично, какую жизнь он вел раньше? У него ведь нет ни паспорта, ни счета в банке; он даже в выборах не участвует. Да и сама его фамилия – это, разумеется, просто кличка, прозвище, связанное с цветом волос¹¹. У него, похоже, нет ни родителей, ни еще каких-либо родственников – во всяком случае, он о них никогда не упоминал. Мне представляется, что он всю жизнь старался оставаться наблюдателем, просто прохожим, который перебирается из одного города в другой, как только ему начинает казаться, что здесь все уже чересчур ему приелось. Знакомое ощущение, хотя мне и в голову никогда не придет сказать об этом Ру. Но я хорошо знаю, каково это – быть аутсайдером; чувствовать, как при твоем приближении смолкают все разговоры; ощущать себя абсолютно одиноким, когда стоишь на темной улице и заглядываешь в чужие освещенные окна…

Конечно, быть священником – это привилегия, требующая, впрочем, и определенных жертв. Священник не имеет права уподобляться своим прихожанам. Ему нельзя влюбляться, нельзя иметь детей, расслабляться, нельзя быть таким, как другие мужчины. Он никогда не должен забывать, кто он такой. Всегда должен помнить, что является слугой Господа. А вот чего не в состоянии забыть Ру? Что в этой жизни позволяет ему все же держаться на плаву?

– А знаете, Нарсис – это ведь не прозвище¹², – сказал я, нарушая затянувшееся молчание. – Именно такое имя он, по-моему, получил при крещении – хотя, насколько я знаю, ни одного из святых или апостолов с именем Нарсис не имеется. – Я-то всегда считал, что это имя – просто шутка: вроде как назвать мясника Jean Bon¹³. Но, как оказалось, его настоящее имя было именно таково: Нарсис Дартижан из Монкрабо, что на Гаронне. – Забавно, какие вещи порой узнаешь лишь после смерти человека. Надо же, Нарсис! Ну кому из родителей может прийти в голову назвать своего сына «нарциссом»?

Ру молча глянул на меня. Не сомневаюсь: с его точки зрения, я оказался не в меру болтлив. И все же, немного помолчав, я продолжил:

– Мне всегда было интересно, Ру, а каково ваше настоящее имя?

– Можете продолжать этим интересоваться, – пожал он плечами.

Что ж, настаивать не имело смысла. Но мне все же казалось, что в итоге Ру сделает все необходимое – но только когда этого захочется ему. Ничего, я дам ему возможность привыкнуть к хорошим новостям. Потому что, на мой взгляд, это действительно хорошие новости. Ведь Розетт все-таки его дочь. И он, конечно же, должен быть доволен, что на ее имя будет записан этот кусок земли. Тем более что Розетт, скорее всего, никогда не стать такой же, как другие девушки, и обрести такие возможности, какие есть или будут у Анук. Нет, он, разумеется, должен радоваться тому, что у его дочери будет то, чего никогда не было у самого. Собственный кусок земли. Место, ставшее для нее по-настоящему родным.

Обратно я возвращался через Маро и, проходя мимо прилавков, где продают самосы, решил купить один пирожок у маленькой Майи. Деньги я положил на тарелку, стоявшую рядом с большой коробкой, накрытой платком. Выбрав пухлый треугольный пирожок, похожий на разбухший кошелек, с начинкой из бараньего фарша, щедро сдобренного специями, я сунул его в бумажный пакетик и решил, что этого мне будет вполне достаточно на обед, особенно если сделать салат из помидоров и, возможно, запить все это стаканчиком вина. Я давно уже отвык тщательно поститься, и даже Великий пост соблюдаю неаккуратно.

Майя, разумеется, тут же выглянула из дома, желая узнать, кто это купил ее самосу, и, увидев меня, радостно закричала:

– Месье Рейно, это же я пекла! Вы один из моих пирожков купили, месье Рейно!

– Правда? – Я старательно изобразил удивление. – А я решил, что это Оми – такие эти самосы были аппетитные.

Майя засмеялась. Самосы, приготовленные Оми Аль-Джерба, давно стали легендой, потому что Оми – ей теперь уже перевалило за девяносто – много лет вообще ничего не готовила.

– Вы же знали! – с упреком сказала Майя.

– Ну, конечно, знал. И специально проделал такой далекий путь, чтобы купить твой пирожок.

Майя снова засмеялась. Глаза у нее ореховые, почти зеленые, а кожа чудесного, теплого, светло-коричневого оттенка. А ведь в один прекрасный день – и очень скоро! – она станет настоящей красавицей, подумал я.

– Скажи-ка, Майя, что бы ты сделала, если бы кто-то – один твой друг, например, – подарил тебе шестнадцать гектаров леса?

От удивления глаза Майи стали совсем круглыми:

– И это был бы мой собственный лес?

Я кивнул.

Майя немного подумала:

– Наверное, я бы просто иногда там сидела и наблюдала за зверями и птицами. Сидела бы тихонько и думала, слушая, как ветер в ветвях шелестит. А иногда я приводила бы туда своих друзей, и мы бы там играли, лазили по деревьям или, может, домик на дереве построили. Но самое главное – я бы просто знала, что этот лес мой, и этого было бы достаточно. А что?

– А то, что Нарсис оставил шестнадцать гектаров леса Розетт, а не своим родственникам.

– Так они же сразу все деревья срубили бы! – воскликнула Майя. – Он же знал, что Розетт никогда такого не сделает.

– Ты так думаешь?

– Конечно.

Возможно, Майя в чем-то права, размышлял я по дороге домой. Ведь Нарсис порой действительно бывал сентиментален. Наверное, ему просто хотелось защитить свой лес. Или, может, в последний раз насолить Мишель и Мишелю, которым пришлось в ожидании наследства целых два года терпеть его дурное настроение, эксцентричные выходки, улыбаться его шуткам, добродушно над ним подшучивать, приносить маленькие подарочки – торт, пирожок, бутылку любимого вина, – спрашивать, хорошо ли он себя чувствует, и сокрушенно качать головой, когда он жаловался на постоянную ломоту в костях или иные недуги, а самим подсчитывать в уме стоимость дома, фермерских угодий, магазина и сорока гектаров земли.

По-моему, за все это вряд ли можно было выручить так уж много. Даже вместе с лесом. Дом и хозяйственные постройки на ферме были старые и нуждались в ремонте. Вот если бы эта ферма была на берегу моря или хотя бы поблизости от большого города, Ажена или Нерака, она еще могла бы привлечь внимание какого-нибудь местного девелопера. А здесь, в Ланскне-су-Танн, эта ферма, по сути дела, просто еще один, пусть и довольно большой, кусок земли, а уж земли-то в наших краях и без того в избытке. Пожалуй, Монтуры были правы, заявив, что зрелая дубовая древесина – это самая ценная часть оставленного Нарсисом наследства. Без леса его ферма становилась самой заурядной; она была вполне пригодна, конечно, для выращивания цветов и фруктов, но «золотой жилой» уж точно никогда бы не стала. Ну и, конечно, цветочный магазин на площади вполне можно сдать в аренду.

Да и сколько-нибудь значительной суммы денег у Нарсиса не оказалось. Это тоже стало для его родственников неприятным сюрпризом. Не было ни доли в каком-либо предприятии, ни накопительного счета, ни денег на депозите. На текущем счету у Нарсиса имелось всего пятьсот или шестьсот евро. И хотя местные жители не сомневались, что он давным-давно свои денежки попросту припрятал, в доме так ничего и не было обнаружено, хотя поиски велись активно. Не нашлось ни «плохо прибитых» досок пола, ни носков, набитых купюрами и спрятанных под кроватью. Мишели Монтур, должно быть, просто в бешенство пришли, осознав, сколь малый доход принесла им эта двухгодичная инвестиция сил и средств.

Я уже подходил к площади. Солнце было почти в зените и, хотя на дворе стоял всего лишь март, грело так, что лучи его казались обжигающими. Цветочный магазин Нарсиса был, разумеется, закрыт, а витрина завешена газетами. На двери виднелась табличка: «СДАЕТСЯ ВНАЕМ». Видно, «Мишель и Мишель» времени даром не теряли. Пустой магазин стоит денег. Интересно, подумал я, что здесь теперь будет? Возможно, какой-нибудь магазинчик при мастерской, где будут изготавливать всякие безделушки. А может, это помещение займет другой флорист? На нашей площади всегда были магазины – булочная Пуату, chocolaterie Вианн, магазин похоронных принадлежностей, овощная лавка. Я, во всяком случае, очень надеюсь, что и этот магазин скоро откроется, чем бы там ни торговали; все-таки пустая витрина портит вид всей площади, а кроме того, возникает риск нападения местных вандалов.

А до тех пор в Ланскне наверняка продолжат судачить насчет возможной судьбы опустевшего магазина. Я помню те дни, когда в нашем городе впервые появилась Вианн Роше – сколько же лет назад это было! – и витрина заброшенной булочной, закрытая золотой и оранжевой бумагой, вдруг стала светиться, как китайский фонарик, а из самого помещения потянуло запахом невиданных специй и благовоний, словно прибывших к нам из сказок «Тысячи и одной ночи». С тех пор столь многое переменилось: мы с Вианн стали почти друзьями. Но как же ненавидел я сперва эту chocolaterie с ее яркими маркизами и плывущими из окон ароматами ванили, гвоздики и резковатым запахом сырых какао-бобов! Как страстно хотелось мне войти туда и попробовать все, что стояло в витрине или просто на стойке под стеклянными колпаками! Теперь-то, по-моему, я с легкостью мог бы это сделать. Однако, хоть я толком и не соблюдаю Великий пост, шоколад – это, пожалуй, уж слишком большая слабость, я просто не могу ее себе позволить. Наверное, мне лучше зайти к Вианн завтра. Или сегодня, но попозже. Может, она сообщит мне что-нибудь насчет судьбы цветочного магазина Нарсиса или сумеет хоть как-то объяснить, почему он оставил этот дубовый лес именно Розетт.

Но, прежде чем разговаривать с Вианн Роше, я должен сделать еще одно дело. Исполнить свой последний долг. Лишь тогда я смогу почувствовать себя полностью свободным. Я быстро пересек площадь и направился к своему дому, держа в руках бумажный пакет с самосой Майи. Самосу я съел с салатом, но вина пить не стал, решив отложить удовольствие на вечер. Затем я приготовил себе чашку чая и уселся в любимое кресло, намереваясь побыстрее прочесть то, что оставил мне Нарсис.