«Отель «Нью-Гэмпшир»» kitabından alıntılar, sayfa 4
В темноте, где нет никаких препятствий воображению, мой отец почувствовал, как к нему пришло имя нашего будущего отеля, имя для всего нашего будущего.— Так как вы его назовете? — спросил старый полицейский.— Отель «Нью-Гэмпшир», — сказал мой отец.— Японский бог! — сказал Говард Так.А какой бог в Японии? Может быть, они там поклоняются священной корове, как в школе Дейри?Может быть, название «Японский бог» и лучше бы подошло для этого проекта, но вопрос был решен: этому суждено было называться отель «Нью-Гэмпшир».
Love floats, just like sorrow.
Ничто по-настоящему не умирает... Картины, которые мы до сих пор можем видеть, не умерли.. Герои в книгах не умирают, когда мы заканчиваем читать о них.
Вся история состоит из пустяков.
Так мы и пытаемся мечтать. Так мы придумываем свою жизнь. Из нашей матери мы делаем святую, а отца превращаем в героя; и чей-то старший брат и чья-то старшая сестра - они становятся нашими героями тоже. Мы изобретаем то, что любим, и то, чего боимся. Всегда найдется утраченный храбрый братишка, и утраченная младшая сестренка тоже. Мы придумываем и придумываем: лучший отель, совершенная семья, курортная жизнь. И не успеваем мы вообразить себе эти вещи - они от нас ускользают. <...> Нравится нам это или нет, но все происходит именно так. А поскольку все происходит именно так, нам нужен хороший, умный медведь, и ничто иное.
Первая иллюзия моего отца заключалась в том, что медведь может выдержать человеческий образ жизни, а вторая — в том, что человек может выдержать постоянную жизнь в отеле.
Она была худенькой, как новелла; не толще самой короткой повести, которую она прочитала Лилли. Складывалось впечатление, что книги, нашедшие приют в ее комнате, питались ею, уничтожали ее, а не насыщали.
Он был приписан к военно-воздушным силам, на базу бомбардировщиков в Италии, где самой большой опасностью было подстрелить кого-нибудь, когда пьян, быть подстреленным кем-нибудь, кто пьян, или упасть в нужник, когда пьян.
Она была худенькой, как новелла.
Отчего-то в определенных университетских кругах явное неумение выразить свою мысль воспринимается как подтверждение того, что очевидный для любого дурака порок можно при помощи искусства обратить в добродетель.
