Последние дни Сталина

Горничная обнаружила Сталина лежащим на полу в библиотеке в пижаме. Он был без сознания, а пижама пропиталась мочой. Руки и ноги ему почти не подчинялись. Пытаясь что-то сказать, он производил лишь странные жужжащие звуки. Матрена Петровна срочно вызвала охранников, которые подняли Сталина и положили на ближайший диван. В полной растерянности они связались по телефону со своим начальником, министром государственной безопасности Семеном Игнатьевым. Но тот был слишком напуган, чтобы давать какие-либо указания, и убедил их позвонить Маленкову и Берии. Они смогли связаться с Маленковым, который дал понять, что разыскать Берию будет непросто. Маленков знал о привычках Берии и предполагал, что тот может проводить время с любовницей на одной из секретных дач. У охраны не было ни адреса, ни номера телефона, по которому с ним можно было связаться. Берия сам позвонил им и, услышав новость, приказал никому не сообщать о состоянии Сталина. Маленков также связался с Булганиным и Хрущевым, настаивая на том, чтобы они поехали на дачу.

По словам Хрущева, первыми прибыли Маленков и Берия, а вслед за ними появился и сам Хрущев. Они тихонько подошли к Сталину, то ли опасаясь потревожить его, то ли не желая разбудить, если он действительно спит. Сталин похрапывал. Тут Берия стал уверять охранников, что это обычный сон и что не нужно его беспокоить. Непосвященному может быть трудно заметить разницу между спящим человеком и человеком, который находится без сознания и практически парализован, но при этом дышит. Вероятнее всего, они понимали, что со здоровьем Сталина произошло что-то серьезное: охрана нашла его лежащим на полу и все они видели и чувствовали по запаху, что он обмочился, – и для всех причастных, для них самих в том числе, лучше дать ему умереть. Также нужно учитывать тот факт, что Сталин почти год не показывался докторам, за исключением отоларинголога, когда в апреле 1952 года сильно простудился. У него возник патологический страх перед профессиональными медиками, и по его приказу были арестованы даже его личные терапевты. На фоне недавно прогремевшего «дела врачей» Берия с Маленковым вполне могли полагать, что в отсутствие явных признаков медицинского характера им лучше не торопиться звать докторов. Если Сталин действительно просто спал, они вполне могли решить подождать до утра, когда он проснется и они смогут разобраться, что произошло, если произошло вообще. Так или иначе никто не стал сразу вызывать медицинскую помощь. Берия, Маленков и Хрущев отправились по домам. К этому времени Сталин был без сознания как минимум восемь часов, а возможно, и все восемнадцать. Этого мы никогда не узнаем.

Но охранники по-прежнему волновались. Они еще раз отправили Матрену Петровну к Сталину, чтобы оценить обстановку. Он продолжал спать, но это был очень необычный сон. Охранники позвонили Маленкову и сообщили о своем беспокойстве. Маленков вновь позвонил Берии, Булганину и Хрущеву. Только после этого они решили поставить в известность еще двух давних руководителей партии, Климента Ворошилова и Лазаря Кагановича, и вызвать врачей.

Воспоминания Хрущева о той ночи не совпадают с рассказом Алексея Рыбина, охранника из Большого театра, которому, по его собственным словам, удалось побеседовать с несколькими телохранителями Сталина (сам Рыбин на даче не присутствовал). По словам Рыбина, телохранители утверждали, что Сталин не был пьян, что накануне – до того, как около четырех часов утра гости разъехались, – он пил только фруктовый сок^[2]. Рыбин также писал о том, как дежуривших охранников встревожило то, что Сталин на протяжении следующего дня не попросил чай и завтрак. Однако, по его словам, послали к нему вовсе не Матрену Петровну – начальник хозяйственной части дачи Петр Лозгачев сам взялся доставить Сталину почту и проверить, все ли с ним в порядке. Именно Лозгачев обнаружил Сталина лежащим на ковре в неестественной позе на согнутой в локте руке. Сталин был почти без сознания, едва мог говорить, но поднял руку и кивнул в ответ, когда Лозгачев предложил переложить его на кушетку. Лозгачев тут же сообщил обо всем остальным дежурным.

Пока охранники ждали медицинскую помощь, они решили переместить Сталина на стоявшую рядом тахту и укрыть его одеялом; его тело было холодным, и, по их расчетам, он потерял сознание и упал примерно семь или восемь часов назад. Лозгачев оставался рядом с ним, прислушиваясь к звукам подъезжавших машин в ожидании врачей. Но вместо них около трех часов утра на дачу прибыли Берия с Маленковым. Они с большой осторожностью приблизились к Сталину, Маленков даже снял ботинки и нес их в руках. Как и в рассказе Хрущева, Сталин храпел, что дало приехавшим основание заявить, что охрана просто запаниковала. Даже после того, как Лозгачев попытался убедить их в том, что Сталин серьезно болен, Берия настаивал, что это обычный сон, и отмахнулся от всех разговоров о болезни. Он отругал охранников за то, что их побеспокоили, и даже выразил сомнение в их профессиональной пригодности в качестве телохранителей вождя – по крайней мере, если верить Рыбину. Без одобрения этих руководителей партии у охраны не хватило смелости самостоятельно вызвать врачей. Они не собирались идти против Берии^{28}. Как заметила писательница Надежда Мандельштам, «Сталин внушал такой ужас, что никто не решался войти к нему, пока не стало слишком поздно»^{29}.

Сталин использовал все ресурсы своей империи для того, чтобы защитить себя, но эти меры предосторожности лишь увеличили его уязвимость. Когда он потерял сознание и упал, введенный им протокол безопасности помешал обслуживающему персоналу вовремя выяснить, что происходит, оказать ему помощь и вызвать врачей. Его шофер во время поездок из Кремля на дачу и обратно постоянно менял маршруты. Пока его кортеж из пяти одинаковых лимузинов, ни на одном из которых не было номеров, проделывал путь в двадцать километров от Кремля до дачи, их водители то и дело обгоняли друг друга, чтобы затруднить возможное покушение. Территорию дачи патрулировали сотни сотрудников с немецкими овчарками. На воротах было множество замков, вокруг комплекса тянулась колючая проволока, а среди персонала дачи находились телохранители. Ни одна из этих мер безопасности не помогла ему, когда он лежал несколько часов в луже собственной мочи, парализованный и не в силах закричать.

Пока Сталин находился при смерти, его преемники установили режим наблюдения за его лечением: Лаврентий Берия и Георгий Маленков дежурили в дневное время, а Лазарь Каганович с Михаилом Первухиным, Климентом Ворошиловым, Максимом Сабуровым, Никитой Хрущевым и Николаем Булганиным – ночью, по двое одновременно. Берия взял инициативу в свои руки и пригласил Маленкова на второй этаж. Там они могли поговорить незаметно от остальных, вдали от царившей внизу суеты. В течение долгих часов они строили планы обновленного правительства, которому предстояло вскоре прийти на смену. Хрущев хорошо знал, какова энергия Берии и жажда власти, и в своих мемуарах упоминал, как во время ночных дежурств предупреждал Булганина: Берия стремится вернуть контроль над тайной полицией «для того, чтобы уничтожить всех нас. И он это сделает!»^{30}. Но на тот момент и в течение ближайших нескольких месяцев они договорились работать вместе и поддерживать видимость плодотворного единства. Бдительный и осторожный Хрущев признавал необходимость выждать.

Хотя Сталин находился без сознания, страх и тревога не оставляли всех вокруг. Врачи боялись даже приблизиться к своему пациенту. Хрущев видел, как к Сталину подошел профессор Павел Лукомский: «очень осторожно… Он прикасался к руке Сталина, как к горячему железу»^{31}. По рассказам Рыбина, руки у врачей тряслись так, что они не могли снять со Сталина рубашку, и им пришлось срезать ее ножницами. Молодая женщина-врач сделала кардиограмму и тут же заявила, что Сталин перенес сердечный приступ. Хотя другие врачи подозревали кровоизлияние в мозг, они ужасались при мысли о последствиях в случае, если они проглядят сердечный приступ. Однако женщина-врач уехала с дачи, и дальнейших вопросов не последовало. После того как газеты объявили о заговоре с целью убийства высших руководителей Кремля, ни один врач не мог быть уверен в том, что его не обвинят в смерти Сталина.

Но помочь Сталину в его нынешнем состоянии было за пределами их возможностей. В результате инсульта он потерял сознание, его правая рука и нога были парализованы. По итогам первичного осмотра было составлено заключение, в котором присутствовали некоторые подробности, не получившие огласки. Печень Сталина была угрожающих размеров и выступала на несколько сантиметров из-под реберного края. На правом локте отчетливо виднелась гематома – очевидный след от падения. Подняв ему веки, врачи обнаружили, что его глазные яблоки уходили то вправо, то влево, демонстрируя неспособность фокусироваться. На фоне всех этих симптомов ему сделали следующие назначения: абсолютный покой, восемь медицинских пиявок за уши, холод на голову, клизма с молоком магнезии, снять зубные протезы. Кроме того, врачи рекомендовали не пытаться кормить Сталина обычным способом, а осторожно вводить в рот жидкости с помощью чайной ложки, так, чтобы больной не поперхнулся. Требовалось также установить круглосуточное дежурство невролога, терапевта и медицинских сестер^{32}.

Приближенные Сталина не торопились информировать население. Утром во вторник, 3 марта, они попросили врачей сделать прогноз. «Смерть неизбежна – таков был ответ, по воспоминаниям доктора Александра Мясникова. – Маленков дал нам понять, что он ожидал такого заключения, но тут же заявил, что он надеется, что медицинские мероприятия смогут если не сохранить жизнь, то продлить ее на достаточный срок. Мы поняли, что речь идет о необходимом фоне для подготовки организации новой власти, а вместе с тем и общественного мнения»^{33}. Врачи приняли в этом посильное участие.

Сейчас мы знаем, что проводились консультации и с другими специалистами. Один из заключенных врачей-евреев, Яков Рапопорт, признанный патологоанатом, позднее рассказывал, как допрашивавшие его следователи вдруг резко сменили тон. Они начали интересоваться его мнением о лечении постинсультного состояния, выяснять, что такое чейн-стоксовское дыхание и как на него «повлиять, чтобы ликвидировать». «Я ответил, что это очень грозный, часто агональный симптом и что при наличии его в большинстве случаев необходимо умереть». Следователи также спросили его, может ли он порекомендовать специалиста для лечения одного «важного человека». С этим у Рапопорта возникли затруднения: он просто «понятия не имел, кто из крупных специалистов еще на свободе». Когда следователь стал настаивать на ответе, Рапопорт назвал фамилии девяти врачей, и все они, как выяснилось, находились в тюрьме, как и он сам. Впоследствии он узнал, что консультации проводились как минимум еще с двумя докторами, арестованными по делу врачей. Но инсульт у Сталина оказался слишком серьезным, чтобы их советы имели значение^{34}.

К Сталину привезли его детей – Светлану Аллилуеву и Василия Сталина. Светлану вызвали прямо с урока французского, сообщив, что Маленков настаивает на ее поездке на Ближнюю дачу. «Это было уже невероятно – чтобы кто-то иной, а не отец, приглашал приехать к нему на дачу… Я ехала туда со странным чувством смятения». Лишь встретив перед домом Хрущева и Булганина, она поняла всю серьезность ситуации. Оба были в слезах. Они пригласили ее зайти в дом, где Маленков мог посвятить ее во все детали. Слушая их, она думала, что отец уже умер.

На обычно тихой даче кипела бурная деятельность, хаотический водоворот вокруг неподвижного Сталина. «В большом зале, где лежал отец, толпилась масса народу, – писала Светлана. – Незнакомые врачи, впервые увидевшие больного… ужасно суетились вокруг. Ставили пиявки на затылок и шею, снимали кардиограммы, делали рентген легких, медсестра беспрестанно делала какие-то уколы, один из врачей беспрерывно записывал в журнал ход болезни. Все делалось, как надо»^{35}.

По словам Хрущева, один лишь Берия вел себя наглым и вызывающим образом. «Как только Сталин свалился, Берия в открытую стал пылать злобой против него. И ругал его, и издевался над ним», – вспоминал Хрущев. «Интересно, впрочем, что, как только Сталин пришел в чувство и дал понять, что может выздороветь, Берия бросился к нему, встал на колени, схватил его руку и начал ее целовать. Когда же Сталин опять потерял сознание и закрыл глаза, Берия поднялся на ноги и плюнул на пол»^{36}. У Хрущева, конечно, было много причин очернять репутацию Берии, и, возможно, его описание поведения Берии преувеличено, если не выдумано целиком. Однако и по воспоминаниям Светланы Берия вел себя «почти неприлично»^{37}.

В своих мемуарах Светлана также пишет о неожиданной для себя нежности и любви, которую она испытывала по отношению к лежавшему на смертном одре отцу. Она думала о том, как он любил ее и братьев, когда они были детьми, о том, какую тяжелую ношу он взвалил на себя, насколько опустошенной она чувствовала себя, когда он лежал при смерти, как она держала его за руку, целовала его лоб и гладила его голову. Ее поведение совершенно естественно для взрослого ребенка перед лицом неизбежной смерти родителя. Но она не была обычной дочерью, а он не был обычным отцом.

Ее брат Василий сидел рядом, но, как вспоминает Светлана, «он был, как обычно в последнее время, пьян и скоро ушел. В служебном доме он еще пил, шумел, разносил врачей, кричал, что "отца убили", "убивают", – пока не уехал наконец к себе»^{38}. В газетах постоянно рассказывалось, что Василий Сталин был отличным летчиком-истребителем во время Второй мировой войны, совершив два десятка боевых вылетов и сбив несколько вражеских самолетов. Были эти подвиги правдой (что сомнительно) или нет, но после войны, имея такого отца, он стремительно поднимался по служебной лестнице. В 1948 году Василий был назначен командующим военно-воздушными силами Московского военного округа и 20 августа 1951 года даже попал на обложку журнала Time, окрестившего его генерал-лейтенантом и «маленьким стражем» своего отца. Вероятно, редакторы предполагали, что Василий станет его преемником. Неизвестно, строил ли Сталин подобные планы относительно сына. Отец иногда безжалостно ругал сына, особенно однажды, когда узнал, что во время поездки в Польшу Василий ловил рыбу, бросая ручные гранаты в воду. Василий занимал свою должность до лета 1952 года, пока его не сняли с поста из-за инцидента, случившегося на первомайском параде. Действуя вопреки приказу сверху, он настоял на том, чтобы самолеты продолжали полет в условиях сильного ветра и низкой облачности. Летчики не смогли выдержать строй, и их самолеты «прошли… чуть не задевая шпили Исторического музея» на Красной площади. Сталин лично подписал приказ, освобождавший Василия от его высокой должности^{39}.

В марте 1953 года делиться новостями о состоянии здоровья Сталина было непросто. Хотя находившиеся в Москве западные журналисты, включая единственную группу американских корреспондентов из шести человек, получили сообщение ТАСС относительно Сталина, они тем не менее сталкивались с жестким контролем. Звонить по телефону в свои редакции они могли только из здания Центрального телеграфа, расположенного в самом центре столицы. Не было ни телекса, ни телефонных линий, которыми можно было бы пользоваться без коммутатора, никаких независимых средств связи с внешним миром. Эдди Гилмор из Ассошиэйтед Пресс вспоминал о суматохе тех дней и ночей, проведенных им в центре столицы. В своих мемуарах «Я и моя русская жена» он писал:

Место, где нам предстояло работать, представляло собой помещение примерно в двадцать пять футов длиной и двенадцать футов шириной. В нем имелись три телефонные кабинки для международных звонков, несколько простых деревянных столов, а также телефон-автомат для звонков по городу, прикрученный к северной стене… Здесь находились все западные корреспонденты, и все они пытались выжать хоть что-нибудь из всей этой истории с болезнью Сталина. Нам раздали официальное сообщение ТАСС, от которого следовало отталкиваться, а цензор долго раздумывал перед тем, как утвердить наши заметки, которые мы передавали ему по одному абзацу. Была связь с Лондоном, и как только мы получали очередной абзац от цензора, мы звонили туда… Нельзя сказать, что мы работали недостаточно быстро, так как мы сидели там с нашими телеграммами, которые были уже написаны и переданы цензору. Проблема заключалась в том, что он тоже сидел там – сидел над нашими телеграммами. Когда Московское радио передало первое сообщение, тогда наши заметки стали пропускать^{40}.

Благодаря разнице в часовых поясах The New York Times смогла оповестить своих читателей о болезни Сталина позже в тот же день. Заголовок, растянувшийся почти во всю ширину первой полосы, гласил: «Сталин в тяжелом состоянии после удара: частично парализован и без сознания: Москва выражает озабоченность его здоровьем»^{41}. Гаррисон Солсбери добавил несколько подробностей о том, что он наблюдал на улицах столицы:

Никто не знает, когда выйдет следующий бюллетень. Радиоприемники постоянно включены. У киосков длинные очереди – некоторые по сто человек или даже больше – в ожидании газет. Многие верующие отправились в храмы молиться за Сталина. Патриарх обратился ко всем с призывом молиться о здоровье Сталина и собирается лично провести торжественную службу в Елоховском соборе. Сегодня в семь часов вечера главный раввин проведет специальные обряды в Хоральной синагоге.

Несколько часов спустя Солсбери отметил еще пару деталей:

Главный раввин призвал еврейскую общину весь завтрашний день поститься и молиться о спасении жизни Сталина.

В кафедральном большом соборе патриарх обратился к Богу с мольбой смиловаться над Сталиным и спасти ему жизнь. Прихожане пели «аминь». Служители держали над головами Библию в золотом окладе, а патриарх с золотым посохом и в пурпурно-золотом облачении прошел сквозь ряды молившихся. Вокруг алтарей, словно золотые звезды надежды, горели сотни крошечных свечек. В том или ином виде подобные сцены повторялись по всей России^{42}.

Была уже середина ночи, когда известие о внезапной болезни Сталина дошло до Вашингтона. Ни президенту Дуайту Эйзенхауэру, ни госсекретарю Джону Фостеру Даллесу не спешили доложить о случившемся. Директор ЦРУ Аллен Даллес (младший брат Фостера) позвонил Джеймсу Хагерти, пресс-секретарю Эйзенхауэра, и поручил ему передать информацию в Белый дом. Но вместо того чтобы поднять с постели президента, который приказал будить его только в том случае, если новость требовала «немедленных действий»^{43}, Даллес и Хагерти в течение получаса препирались, стоит ли это делать, пока в конце концов не сошлись на том, что, поскольку ситуация с болезнью Сталина не предполагала принятия срочного решения, необходимости звонить президенту не было. Лишь час спустя, в 6:00 утра, когда Эйзенхауэр обычно поднимался с постели, ему сообщили о произошедшем. Звонок домой Фостеру Даллесу имел аналогичный результат. Звонившим сотрудникам Госдепартамента было сказано, что госсекретарь еще спит. Вместо того чтобы попросить дворецкого разбудить его пораньше, они договорились, что он передаст Фостеру Даллесу информацию, когда тот проснется утром.

Эйзенхауэр, который только в январе вступил в должность, обсуждал со своими ближайшими советниками вопрос о том, как следует реагировать на болезнь Сталина. Он вызвал Аллена Даллеса в Белый дом, назначив встречу с ним на 7:30 утра. На встрече присутствовали также Хагерти, Чарльз Дуглас Джексон, бывший тогда специальным помощником президента по вопросам стратегии психологической войны, и генерал Роберт Катлер, возглавлявший управление планирования в Совете национальной безопасности. Эйзенхауэр понимал, что вероятная смерть Сталина может открыть перед Соединенными Штатами большие возможности, и хотел действовать быстро: выступить с заявлением и определить курс дальнейших действий. «Как вы думаете, что нам делать в связи с этим?» – обратился он к собравшимся^{44}. Но у его советников не было никаких конкретных предложений. Не договорившись о плане действий, они предложили вынести вопрос на пленарное заседание Совета национальной безопасности, которое состоялось в Белом доме в то же утро чуть позднее.

Пока утром 4 марта Сталин в Москве лежал при смерти, Эйзенхауэр председательствовал на собрании своих высокопоставленных чиновников и просил их совета о том, какое заявление следует опубликовать. Их дискуссия показала, что в администрации преобладает одно фундаментальное предубеждение, которому было суждено довлеть над ней в течение последующих нескольких месяцев. Фостер Даллес, вице-президент Ричард Никсон и сам Эйзенхауэр предполагали, «что со смертью Сталина ситуация, вполне вероятно, лишь ухудшится». На самом деле это была очень распространенная реакция на смерть Сталина, которая наблюдалась и в СССР. Поэтому советники президента предостерегали его от публичного выступления в такой момент. Тем не менее Эйзенхауэр упорно считал, что необходимо выступить с официальным комментарием. Фостер Даллес напомнил, что Калвин Кулидж никак не комментировал смерть Ленина в январе 1924 года. Вероятно, лучше всего «не делать никаких заявлений», советовал президенту Даллес. По его словам, это было бы совершенно ненужной «авантюрой», которая «может быть истолкована как призыв к скорбящему советскому народу восстать против властей». Несмотря на свою репутацию сторонника жесткой линии, госсекретарь полагал, что администрации следует занять осторожную позицию и не создавать впечатления, что она пытается воспользоваться моментом неопределенности и напряженной ситуацией. Но Эйзенхауэр был непреклонен и поручил подготовить заявление от его имени, с тем чтобы оно было опубликовано позже в тот же день^{45}.

Бывший президент США Гарри Трумэн и премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, помня о союзе с Кремлем во время войны, немедленно выразили свои сожаления в связи с болезнью Сталина. Черчилль даже поручил своему личному секретарю посетить советское посольство в Лондоне и передать его озабоченность. Находясь у себя дома в Канзас-Сити, штат Миссури, Трумэн назвал Сталина «достойным человеком». «Разумеется, я сочувствую его несчастью, – заявил Трумэн журналистам. – Я никогда не радуюсь чьему-либо физическому недугу… Я очень хорошо знаком с Джо Сталиным, и старый Джо всегда мне нравился… Но Джо в плену у Политбюро. Он не может делать то, что хочет». Во всяком случае так считал Трумэн, и Эйзенхауэр, по всей видимости, разделял это заблуждение^{46}.

Но по крайней мере публично Эйзенхауэр и Фостер Даллес воздержались от любезностей. Эйзенхауэр, встречавшийся в 1945 году со Сталиным в Москве, не выразил ни слова сочувствия по поводу его нездоровья. Как вспоминал в своих мемуарах Эйзенхауэр, он знал Сталина как «абсолютного диктатора… и его пагубное влияние ощущалось повсюду»^{47}. В своем официальном заявлении, обращенном к советскому народу, президент затронул религиозную тему и не упомянул Сталина по имени.

В этот исторический момент, когда множество людей в России обеспокоено болезнью советского лидера, мысли американцев обращены ко всем жителям СССР – мужчинам и женщинам, мальчикам и девочкам – в селах и городах, в полях и на заводах их родины.

Они – дети того же Бога, который является Отцом для всех народов на свете. И, как все народы, миллионы русских разделяют наше стремление к дружбе и миру на земле.

Независимо от личностей правителей, мы, американцы, молимся о том, чтобы Всемогущий не оставил жителей этой огромной страны и в своей мудрости подарил им возможность жить в таком мире, где все мужчины, женщины и дети пребывают в спокойствии и братстве^{48}.

Индийский посол в Москве, К. П. Ш. Менон, ознакомился с выпущенным Вашингтоном заявлением. Как он отметил в своем дневнике, «история не знает более ханжеской попытки вбить клин между народом и его руководителем в момент его смерти». Менон остро ощущал, какой ущерб дипломатическому протоколу наносят напряженные из-за холодной войны отношения. Но уход Сталина из жизни тем не менее сразу же взбодрил советское общество, «как будто в непроветриваемой и довольно душной комнате внезапно приоткрылась форточка^[3]». В послании из Вашингтона Менона поразил сам тон сообщения^{49}.

Чуть раньше, в начале недели, в Вашингтон прибыл глава британского МИДа Энтони Иден (по настоянию Черчилля Иден должен был уговорить Эйзенхауэра встретиться со Сталиным). Его встреча с президентом была назначена на пятницу, но уже в среду вечером Иден провел почти часовую беседу с Эйзенхауэром и Фостером Даллесом, а после того как Даллес уехал, разговор Идена с президентом продлился еще полчаса. За всей этой необычной активностью стояла смесь из дурных предчувствий и надежд на открывающиеся со смертью Сталина перспективы для Соединенных Штатов и их союзников. По сообщению журнала Newsweek, Эйзенхауэр и Иден пришли к выводу, что «в ближайшие три-шесть месяцев Запад может не ждать сюрпризов из Москвы», – ошибочность этого предположения очень скоро станет очевидна^{50}.

В Госдепартамент из американских посольств пошли сообщения о реакции мира на внезапную болезнь Сталина. В Венесуэле ходили слухи, что Сталин уже умер, и сотрудники посольства, не зная, как поступить (правительство Венесуэлы не имело дипломатических отношений с СССР), спрашивали, стоит ли им приспустить американский флаг. Этот вопрос будет обсуждаться в ведомствах в течение следующих пяти дней. Чтобы поднять настроение новому послу США в Москве Чарльзу Болену, чья кандидатура как раз проходила процедуру утверждения в Вашингтоне, из Брюсселя прислали написанный американским сотрудником шуточный стишок:

Дядя Джо в постель уложен,

Кровь бушует в голове,

Онемел и обезножел –

Кто ж командует в Кремле?^{51}

Из Бонна американские дипломаты цитировали слова западногерманского «эксперта по Советскому Союзу» Клауса Менерта, который рекомендовал западным державам проявить сдержанную реакцию. «Первоочередная задача Запада – не делать ничего, что способно смягчить внутренние противоречия и напряжение борьбы в Кремле. Заявление западных лидеров, которые Кремль может истолковать как угрозы или злорадство, вероятно, послужат лишь сплочению советского народа», отмечалось в телеграмме. «Смерть Сталина ни в коем случае не должна стать для Запада поводом для ликования или для успокоенности оттого, что международная обстановка разрядилась. [Менерт] полагает, что Сталин играл сдерживающую роль, и до тех пор, пока не станет ясно, какую политику выберет теперь Москва, он призывает коллег проявлять максимальную осторожность в высказываниях относительно официальной позиции Бонна». Короче говоря, делается вывод в телеграмме, «компетентное, хотя и не обязательно широко распространенное в Германии мнение, лучше всего выражено в поговорке "знакомый дьявол лучше, чем тот, которого не знаешь"». Подобно многим другим, Менерт полагал, что в отсутствие Сталина внутренняя ситуация в СССР и его отношения с другими странами могут стать более напряженными и угрожающими^{52}.

Джон Фостер Даллес посчитал необходимым дать четкие рекомендации относительно линии поведения американских дипломатов. Его телеграмма, адресованная посольству в Москве, предписывала американским дипломатам «минимально придерживаться протокольных процедур». «Не следует (повторяю, не следует), направлять в Министерство иностранных дел какие-либо сообщения от себя лично до получения дальнейших распоряжений»^{53}.

Телеграмма, полученная Госдепартаментом из Мюнхена, предостерегала от «гневных обличений [Сталина] или необоснованных предположений о борьбе за власть». «В то же время ничто не может способствовать неуверенности, разобщенности и подозрительности Кремля больше, чем зловещее молчание официальных источников. Такие действия не помешают другим источникам подчеркивать невозможность найти равную по величине замену. Словом, не способствуйте их сплочению, дайте дрожжам взойти»^{54}. На фоне предположений, что советские государственные деятели и общество в целом столкнутся «с неразберихой и неопределенностью… в империи, которая настолько зависела от воли одного диктатора», в Вашингтоне поговаривали и о том, чтобы сбросить на советские города листовки с текстом обращения Эйзенхауэра, в котором он выражает сочувствие советскому народу и «молится за их свободу». Вашингтонские чиновники также искали способы подтолкнуть Мао Цзэдуна к «разрыву с Кремлем»^{55}. Понятно, что архитекторы американской политики были бы очень рады нанести болезненный укол своим советским коллегам в момент перехода власти, но идеи, которыми они себя тешили: выразить проникнутые религиозным духом соболезнования, отказаться от проявлений злорадства у одра умирающего Сталина со стратегическим расчетом на то, что молчание лучше подействует на их нервы, надеяться вызвать раскол между Мао Цзэдуном и Кремлем, – выглядят безнадежно наивными.

Дипломатический корпус США также переживал переходный период. Американским поверенным в делах в Москве был Джейкоб Бим. Опытный и одаренный дипломат, в 1930-е годы он работал в нацистской Германии, а затем, уже во время войны, в Лондоне. После службы в Индонезии и Югославии Бим был командирован в Советский Союз. К октябрю 1952 года Джордж Кеннан уже покинул советскую столицу. Кремль объявил его персоной нон грата из-за его публичных высказываний о жизни при Сталине, в которых он сравнивал обстановку в сталинской Москве cо своими впечатлениями о гитлеровском Берлине. Назначенный на его место Чарльз Болен пока еще находился в Вашингтоне, ожидая окончания слушаний по утверждению своей кандидатуры. Процесс тормозил сенатор Джозеф Маккарти, выражавший необоснованные сомнения относительно предыдущей работы Болена в Госдепартаменте, в частности его службы в качестве переводчика во время Ялтинской конференции в 1945 году^{56}.

Бим, не знавший русского языка, отчитывался непосредственно перед Фостером Даллесом в Вашингтоне и ждал его указаний, а тем временем каждый новый день приносил неожиданные новости^{57}. В полдень 5 марта Бим доложил Фостеру Даллесу, что «послы Великобритании и Франции лично выразили министру иностранных дел свое сочувствие по поводу болезни Сталина, и то же самое сделали главы миссий Скандинавских стран, Аргентины и Бельгии». Далее он сообщал, что в случае смерти Сталина старший дипломат планирует направить письмо с соболезнованиями «от имени дипломатического корпуса и послать траурный венок». Кроме того, он писал, что было бы уместно «приспустить флаги в день смерти и день похорон, но в случае, если будет объявлен официальный траур, он предлагает приспустить флаги и на это время». Также он выражал надежду, что удастся «согласовать эти действия с англичанами и французами». Фостер Даллес незамедлительно ответил, подтвердив, что Биму следует координировать реакцию США с ними^{58}.