Kitabı oku: «48 улик», sayfa 2
Глава 7
11 апреля 1991 года.
На этот день в ежедневнике М. имелись только две стандартные пометки карандашом: 14: 00 – урок в колледже, 17: 00 – заседание комитета.
На следующий день – в 9 утра прием у стоматолога.
На следующей неделе – такие же обычные записи: встречи, заседания, занятия со студентами. Заурядность и стабильность повседневной жизни. Ничего значительного, ничего такого, что следователи могли бы счесть зацепкой.
Если только М. специально не спланировала свой календарь на апрель таким образом, чтобы нарочитой заурядностью ввести всех в заблуждение.
* * *
В будние дни М. обычно приходила в художественную школу рано утром, чтобы поработать в своей мастерской, пока никто не мешает. И когда она не появилась к полудню, ее (очевидное) отсутствие наконец заметили на факультете изобразительных искусств, хотя (какое-то время) почти никто не высказывался на этот счет. В два часа дня студенты стали собираться на занятие по скульптуре, и вот тогда-то и выяснилось, что М. нет и что телефон ее не отвечает. Начались расспросы: «Кто-нибудь видел сегодня Маргариту?», «Вы сегодня разговаривали с Маргаритой?»
Нет, пока никто не беспокоился. Люди спрашивали с вежливым любопытством: «Кто-нибудь видел Маргариту утром? Нет?»
Обратите внимание: имя «Маргарита» произносили почтительно. С восхищением, а не с недовольством.
Именно Мар-га-ри-та – полное, мелодичное имя, а не пошлое нагромождение слогов.
Миновал еще час. Коллеги и студенты М. с возрастающим любопытством недоумевали: а где же М., почему она не позвонила или не прислала записку? В мастерской ее точно нет, как нет нигде в здании факультета изобразительных искусств. И нет абсолютно никакой информации.
И все же (пока) никто не тревожился, не беспокоился о том, что с М., вероятно, случилось несчастье, что, быть может, она заболела, попала в аварию, в беду.
Предполагали, что в доме Фулмеров возник «семейный кризис», ведь было известно – не всем, но некоторым, – что у младшей сестры М., Дж., были какие-то отклонения…
Какие отклонения? Психические?..
Она лежала в больнице? В Буффало?
Об этом упоминали с большой осторожностью, так как все знали, что М. – женщина закрытая и не обсуждает жизнь своей семьи. Этим она отличалась от коллег-художников, которые бесстыдно сплетничали, жестоко высмеивали своих проблемных или забавных родных и близких, выставляя их на потеху окружающим, словно комиксы на доске объявлений.
Никогда ничего не рассказывала она и о своих любовниках. Даже неясно, был ли в жизни М. мужчина на момент ее исчезновения.
Разве что шелковое платье-комбинация от Диор являлось ключом к разгадке тайны: не «благоуханное», а «пахучее», отдающее характерным мужским духом…
Но этого никто не узнает. Никто из посторонних не вторгнется в комнату М. и не станет нагло, с подозрением рассматривать «улику», оставленную пропавшей без вести женщиной, ведь после ее исчезновения я благоразумно подобрала воздушное, невесомое, точно нижнее белье, платье, которое М. почему-то бросила на полу, повесила его на плечики и задвинула в самую глубь ее платяного шкафа, где оно затерялось среди других вещей. Так что пытливые детективы вряд ли его найдут.
Пусть я и не одобряла то, что М., возможно, в тайне от меня вела беспорядочную половую жизнь, мне было очень важно сохранить доброе имя семьи Фулмер, история которой восходит к периоду появления первых поселенцев в этой части штата Нью-Йорк – к 1789 году.
К востоку отсюда, недалеко от Олбани, есть даже округ Фулмер, где обосновались первые представители нашего рода, вернее, его ветвь, которая давным-давно откололась от нашей и интереса для нас не представляет.
* * *
Всю вторую половину дня 11 апреля личный телефон М., который стоял в ее комнате, не умолкал. Лина в соответствии с просьбой М. трубку не брала. Звонили коллеги, друзья и подруги М. из школы изобразительных искусств.
Все спрашивали, где она, оставляли сообщения. Всего было восемь сообщений от «обеспокоенных» друзей и одно – назойливо «срочное» – от коллеги (мужчины), который работал старшим художником-педагогом в том же колледже.
Вообще-то было и второе «срочное» сообщение от этого типа – псевдохудожника с манией величия, назвавшегося Элком. Он обращался к М. оскорбительным тоном, словно был ее хозяином. (Об этом несносном Элке я расскажу чуть позже.)
(А где в эти часы была я сама? Об этом меня позднее спросят следователи. И я с радостью сообщу этим идиотам, что была на работе, где же еще! Нескончаемый поток посетителей в почтовом отделении на Милл-стрит, двое моих коллег, работавших вместе со мной за стойкой, начальник – все могли подтвердить и подтвердили, что в тот день я была там.)
(Это просто смешно! Местонахождение, алиби, зацепки. Все эти шаблоны полицейских расследований – банальные и истрепанные, словно старый протершийся ковер, по которому все же надо пройти, стиснув зубы, глядя строго перед собой, всем своим видом демонстрируя невиновность.)
Не подозревая о возникшем переполохе в связи с исчезновением М., я работала в почтовом отделении на Милл-стрит до пяти часов вечера. И не было у меня никаких дурных предчувствий или опасений – ничего!
Потом я отправилась домой. Не шла, а тащилась, хмуро уставившись взглядом в землю. На прохожих старалась не смотреть. Подобно летучим мышам, издающим сигналы эхолокации, я распространяла вокруг себя ауру неприступности: никаких радостных приветствий, никаких «как поживаете», никаких «заранее благодарю».
В отличие от М. своей машины у меня не было. Как и водительских прав, которые в штате Нью-Йорк власти по своему усмотрению одним гражданам выдают, а другим почему-то отказывают в выдаче.
Придя домой, я услышала, что в комнате М. звонит телефон. Я поднялась по лестнице на второй этаж. Звонили несколько человек, а может, один и тот же, но настойчиво, неоднократно. Меня раздражал этот трезвон: после целого дня работы на почте, где приходилось обслуживать всяких придурков, которые не способны нормально заклеить скотчем посылки, нервы мои были на пределе. Поэтому я отважилась войти в комнату М. в ее отсутствие (решила, что сестры там нет) и ответить на этот чертов звонок.
– Да? Алло? – рявкнула я в трубку без всякого намека на вежливость. – Если вам нужна та, о ком я думаю, извините, ее сейчас нет.
Почему в голосе этой дуры слышится озабоченность? Кто эта женщина, притворяющаяся, будто она очень беспокоится о моей сестре? Не сдержавшись, я прервала ее в присущей мне грубой, бесцеремонной манере, и это глупая Сэлли – или как там ее – опешила и, заикаясь, залепетала:
– Но… где же Маргарита? Вы ее сестра? Разве вы не волнуетесь? Ведь на Маргариту это совсем не похоже. Она не пришла на урок скульптуры, не представив никаких…
– А вы-то откуда знаете, что похоже, а что не похоже на мою сестру? – фыркнула я. Какая-то незнакомка истерично кудахчет, как курица, у которой отрезали голову, если, конечно, отрезанная голова может кудахтать. – Может, она уже в Тимбукту, вам-то что?
Я со смехом положила трубку.
А через несколько минут телефон снова зазвонил, и я опять ответила:
– Извините, вы ошиблись номером. По-ка-а.
Это я произнесла с китайским акцентом. И рассмеялась.
Ну и придурки! Чего, спрашивается, переполошились? Причин для беспокойства нет. Никакого ЧП не произошло.
Я бегло осмотрела комнаты М., включая спальню. Кровать была аккуратно застелена покрывалом, которое лежало одинаково ровно со всех сторон. Зашла я и в ванную, где на вешалках аккуратно висели полотенца.
Решила, что позже, если того потребуют обстоятельства, я произведу более тщательный осмотр.
Так, надо закрыть дверь. Поплотнее. Чтобы М., когда вернется, не заподозрила, что кто-то вторгался в ее драгоценное личное пространство.
К этому времени назойливые коллеги М. уже вовсю названивали папе, сообщая ему, что моя сестра не пришла на работу, пропустила назначенные встречи, «а это совсем не похоже на Маргариту». Они спрашивали, дома ли она, здорова ли. Отец послал Лину проверить, нет ли М. в ее спальне. Там ее не оказалось, что я, разумеется, уже знала. Отец сам сходил в гараж: ее «Вольво» бледно-желтого цвета стоял рядом с его солидным черным «Линкольном». Но и в этом не было ничего необычного, ведь М. редко ездила в колледж на машине.
Однако где же М. могла быть в это время дня? Раз машина на месте, значит, она ушла пешком, рассуждали все.
Вообще-то М. частенько в одиночку отправлялась в дальние прогулки/походы, даже в плохую погоду. Она бродила по гористой сельской местности, которая простиралась за Драмлин-роуд, ходила по диким пустошам вдоль берегов озера Кайюга, где не было ограждений частных владений.
Она предпочитала гулять одна. Правда, иногда, непонятно почему, вероятно, по ошибке решив, что мне скучно или тоскливо, М. брала меня с собой.
Во время таких прогулок я чувствовала себя неуклюжей и раздраженной. М. бодро шагала по тропе впереди, словно забыв обо мне, а потом вдруг резко останавливалась и ждала, пока я, запыхавшаяся и потная, ее догоню.
Просто воплощение терпения. Она никогда не закатывала глаза. Ну что вы, как можно!
А потом еще удивлялась, почему это я обычно отказываюсь от прогулок с ней. Как будто ей было невдомек.
– Джорджина?
Отец близоруко сощурился на меня поверх двухфокусных очков, увидев, что я стою на лестничной площадке и смотрю в окно на причудливые облака. Гонимые ветром, они напоминали флотилию потрепанных штормами кораблей. В этот момент голова моя была совершенно пуста, словно гладкая стена, которую окатили водой из шланга.
В это время дня отец обычно работал – в конторе, что находилась в деловом квартале Авроры, или в своем кабинете в глубине дома: беседовал по телефону с консультантами по инвестициям из Нью-Йорка, с горячностью военачальника, раздающего награды и назначающего наказания, отдавал распоряжения насчет акций. Мы с детства усвоили, что в такие моменты отца нельзя отвлекать. Как будто у нас были какие-то причины ему мешать!
Однако сейчас он выглядел растерянным, словно заблудился. Взволнованный, рассеянный, к счастью, он не заметил, как я с виноватым видом спрятала то, что держала в руке. Это была одна безделушка из комнаты М. – маленькое недорогое украшение, которого сестра никогда не хватится; она могла бы заметить пропажу, если бы это был тюбик губной помады «Миднайт роуз» (израсходованный). В сущности, мне он был ни к чему, я ни за что не стала бы накладывать макияж, это все равно что садовым совком размазать на лице шпаклевку или нанести на мои пухлые щеки клоунские румяна.
Отец спросил, видела ли я сегодня Маргариту, но я из-за гула в ушах не расслышала его вопрос. Он повторил, и с моих губ сорвался крик, удививший нас обоих:
– Нет! Я не видела Маргариту с самого утра. Почему все спрашивают меня о ней?!
* * *
Вскоре стали звонить наши родственники. В Авроре вести распространяются стремительно.
Где Маргарита? Маргарита не объявлялась? Кто-нибудь сегодня видел Маргариту?
С момента исчезновения М. не прошло и восьми часов, а уже пошел слух, что с М., должно быть, что-то случилось, это на нее не похоже.
Да, такой вот бред! Но, по-видимому, только я одна это понимала.
Отец заявил, что сам будет отвечать на звонки. Не позволил Лине даже снимать трубку.
«Командный» голос отца. Жесткий голос мужчины, привыкшего к тому, что его слушают. Громкий голос человека, у которого проблемы со слухом. Родственники по телефону справлялись об М., а отец молниеносно отвечал вопросом на вопрос, подобно тому, как вошедший в раж игрок в пинг-понг мгновенно отбивает шарик.
Есть известия о его дочери? Маргарита звонила кому-нибудь из них? Она уехала из города, никого не предупредив? У Маргариты есть друзья в Итаке. Может, она там?
(Но если М. уехала в Итаку, почему ее машина стоит в гараже?)
(На это обстоятельство в дальнейшем будут ссылаться как на свидетельство того, что М. уехала не по своей воле. Ведь ее «Вольво» остался в гараже! Как будто это что-то доказывало.)
Как-то раз позвонил тот настырный старший художник-педагог из ее колледжа. Он даже решился спросить у отца, нет ли какого-нибудь «приватного номера телефона», по которому он мог бы связаться с Маргаритой «по сугубо личному вопросу», а отец ответил ледяным тоном: «Сэр, кто бы вы ни были, мне все равно, коллега вы моей дочери или нет, имя Элк мне незнакомо, и подобная информация вас не касается. Всего доброго!»
(Тогда нам не показалось странным, что этот Элк так настойчив, как будто между ним и М. существовали некие отношения, о которых мы не знали.)
Отец был так встревожен, что не мог сидеть дома. Настоял, чтобы мы с ним проехались в его солидном черном «Линкольне» по нашему городку. Мы медленно катили по Мэйн-стрит вдоль темных витрин магазинов (несколько из них принадлежали ему), затем свернули на Лейквью-авеню и поехали мимо сияющих огнями особняков наших родственников Фулмеров – тетушек, дядюшек, кузенов и кузин. Некоторые из них относились к М. и ко мне чуть лучше других, но ни у кого не было настолько близких отношений с М., чтобы она могла запросто зайти к ним в гости, не уведомив нас. Шмыгая носом, отец внимательно вглядывался в первый из этих домов, словно намеревался свернуть на подъездную аллею.
– Папа, не надо, – резко сказала я. – Не доставляй им такого удовольствия.
Он вздохнул, соглашаясь со мной. Маргарита уж точно не хотела бы, чтобы ее завистливые кузены и кузины болтали о том, что она пропала без вести.
Потом, все так же медленно, мы поехали по Черч-стрит, мимо окутанного мраком «исторического» кладбища. Потрепанные непогодой надгробия жутко светились в темноте, словно пораженные радиацией зубы. Казалось, они насмехались над нашими нелепыми и бесполезными поисками.
Затем – крутой подъем к студгородку колледжа. Застывшие здания из красного кирпича, унылые, похожие на фрегаты на гребне волны какого-то сухопутного моря. Колокольня, часовня. Монотонный бой курантов – девять вечера. Белый циферблат часов сияет, как лик самого идиотизма, лишенный выражения человеческого лица.
М. не хотела возвращаться в Аврору. Вернулась лишь «на время».
Она вела себя самонадеянно, ко мне относилась снисходительно. Ну как же! Она ведь вернулась домой из Нью-Йорка ради меня. А может, она мне завидовала.
Сестра вернулась домой после смерти мамы. Я по ней очень горевала (наверное, но точно не помню).
Хотя маму я не любила – то есть любила, но не очень.
Впрочем, я никого не люблю – так чтобы очень сильно.
М. согласилась работать в колледже при условии, что ее скромное жалованье будет перечисляться в стипендиальный фонд. Но чтобы об этом никто не знал: М. не хотела прослыть «филантропом», иначе ее коллеги-художники (большинство из них были старше сестры) чувствовали бы себя неловко в ее присутствии.
Да, конечно, по социальному статусу они были ниже Маргариты Фулмер. И им это давали понять.
Любой из ее коллег мог желать М. зла.
Наш род давно занимал видное положение в Авроре и окрестностях. Отец моего отца и его дед были членами попечительского совета женского колледжа, а теперь в него входил и мой отец. В нашей семье были банкиры, инвесторы, застройщики, благотворители. М. немало смутилась, когда узнала, что одно из старейших и наиболее солидных зданий в студгородке носит имя ее семьи.
Мама, разумеется, тоже происходила «из хорошей семьи». Кто бы сомневался.
В ее роду, как выяснилось, женщины имели предрасположенность к определенному типу онкологии. И многие умирали от рака.
О деталях я, пожалуй, умолчу.
Интересно, папу тоже посещали такие мрачные мысли? Если он вообще позволял себе думать о смерти матери, из-за которой наша, казалось бы, крепкая семья дала трещину.
Угрюмо глядя вперед, он медленно ехал по извилистым дорогам студгородка, иногда останавливался и всматривался в темноту между зданиями и в скрытые тенями уголки, которые в свете фар оказывались безжизненными и пустыми, как внутренность картонной коробки.
Я была взвинчена и, сидя рядом с отцом на пассажирском кресле «Линкольна», зажимала между коленями кулаки, чтобы не елозить и не дергаться. Я не решалась вслух произнести то, что само просилось на язык: «Пап, неужели ты правда думаешь, что Маргарита прячется где-то здесь в темноте? Правда думаешь, что найдешь ее тут?»
Если принцесса не желает, чтобы ее нашли, принцессу не найдут.
Заметив одинокую девушку на тротуаре возле библиотеки колледжа, отец остановил машину, опустил стекло на окне.
– Маргарита? Это ты? – срывающимся голосом окликнул он.
Я чуть не рассмеялась, но вдруг поняла, что папа вне себя от горя.
К счастью, девушка его не услышала. Она торопливо прошла мимо нас, прижимая к груди книги, и даже не оглянулась.
Глава 8
Тот нескончаемый день.
К десяти часам вечера стал накрапывать дождь. Я стояла у окна на верхнем этаже, смотрела в темноту и думала: «Теперь она промокнет, замерзнет. И принцесса смиренно вернется домой, поджав хвост, как побитая собака».
Однако к 11 часам вечера М. домой не пришла и не позвонила, чтобы объяснить, где она находится. И от ее имени тоже никто не позвонил.
Начал ли во мне просыпаться страх? Да, меня охватывал ужас, потому что к нам устремлялся мощный поток грязной воды, хотя дом наш стоял на холме, над городом, а я ненавидела хаос.
Я терпеть не могла беспорядок, если только, конечно, не устраивала его сама. Всякое нарушение домашнего уклада меня раздражало. Ничто так не нервирует, как отклонение от заведенного порядка. Я тружусь за стойкой почтового отделения на Милл-стрит по восемь часов пять дней в неделю, а свободное от работы время провожу в тишине и покое своей комнаты в отцовском доме и не люблю, когда в нашем налаженном быту что-то меняется. Например, когда ужин откладывается на несколько часов, а Лина греет и греет приготовленные блюда в теплой духовке, после чего на вкус они противные, как недоеденные остатки недельной давности. И особенно я не люблю, когда проклятый телефон беспрерывно трезвонит, тем более что звонят всегда ей, а не мне.
Было ясно, что этой ночью в нашем доме спать никто не будет. Мне требуется девятичасовой сон, если я хочу на следующее утро быть энергичной, со светлой головой, чтобы выстоять на ногах полный рабочий день, «приветливо» обслуживая посетителей почтового отделения, но разве кто-то подумал обо мне? Впрочем, это неудивительно.
Наконец папа, по настоянию взволнованных родственников, живших в квартале от нас на Лейквью-авеню, а также Лины, заламывавшей руки от беспокойства за мою сестру, позвонил в службу спасения «911». Делая заявление, он говорил неуверенно, с запинками, растягивая слова, что выдавало в нем человека, стоящего на пороге старости.
Да, у нас чрезвычайная ситуация!
– У меня есть все основания полагать, что моя дочь Маргарита находится в смертельной опасности.
Двоим полицейским, которые приехали к нам домой, он сказал, что с М. наверняка что-то случилось. Она не явилась на работу в колледж, где ее ждали, а вести себя столь безответственно не в правилах его дочери. Он сразу должен был догадаться, что она попала в беду, потому как утром за завтраком М. он не видел.
Можно подумать, мы всегда завтракали вместе! Иногда это бывало, но лишь случайно. С тех пор как мама заболела, а потом умерла, завтраки в нашем доме перестали быть общесемейным ритуалом.
Маргарита зачастую вообще не завтракала. Или, если завтракала, обычно в столовой колледжа. Я завтракала так, как мне заблагорассудится: дома ела хлопья Cheerios с молоком и банан, а на второй завтрак ходила в кафе напротив почты, где заказывала яичницу с беконом и ржаной тост с виноградным джемом. Папа по утрам бывал в мрачном настроении, и Лина аж в одиннадцать утра подавала ему на завтрак черный кофе с овсяной кашей.
«Вести себя столь безответственно не в правилах моей дочери», – повторил он несколько раз, словно это заявление содержало в себе некий глубокий смысл и должно было произвести на полицию столь же сильное впечатление, какое, казалось, оно производило на него самого.
Один из полицейских был заметно моложе второго. К своему неудовольствию, я узнала в нем смуглого парня со свинячьим лицом, с которым училась в школе. Теперь плотный, тучный, он моргал и щурился, рассматривая интерьер и высокие потолки дома в стиле Тюдоров на Кайюга-авеню, куда при обычных обстоятельствах путь ему был бы заказан: таких, как он, к нам в гости не приглашали.
Его взгляд упал на меня, и он вздрогнул. Словно не узнал, но в то же время узнал, однако не смел это показать, поскольку я смотрела на него с презрением.
Ведь Джорджина Фулмер сильно изменилась со школы.
И лицом, и фигурой. Некогда я была слабой, теперь – тверда как скала.
Некогда я была беззащитна перед дураками и задирами, теперь – неприступна, как моллюск: когда смотришь на него, видишь лишь раковину с тонкими бороздками и ни капельки розовой плоти.
– Мистер Фулмер, возможно, ваша дочь просто куда-то уехала на ночь, но к утру вернется, – с тяжеловесной медлительностью произнес полицейский постарше – ни дать ни взять гиппопотам, толкающий речь. – Такое мы наблюдаем сплошь и рядом. Это не значит, что она сбежала.
Сбежала! Боже, какая нелепость.
Я саркастически рассмеялась. Оба полицейских уставились на меня в изумлении. Отец обратил на меня неодобрительный взгляд.
Полицейский постарше спросил, что меня рассмешило, и я, не утруждая себя любезностями, объяснила этому идиоту, что моя сестра Маргарита – не подросток, ей тридцать лет и она преподает в колледже Авроры. Что она профессиональный скульптор, а не беглянка.
Папа положил руку мне на плечо – попытался успокоить меня, потому что я хохотала взахлеб, аж закашлялась. Оба полицейских таращились на меня во все глаза.
Ну и кретины! Разве им что-то можно доказать? Я оставила их, с трудом передвигая ноги, поднялась по лестнице в свою комнату и захлопнула за собой дверь.
Думала: ну вот, теперь они обыщут комнату М., обыщут весь дом.
От чердака до подвала. Все три этажа. Заглянут в «новый» – отремонтированный – подвал и в «старый», куда никто никогда не спускается, потому что там земляной пол, воняет сыростью и гнилью.
Но нет: в тот вечер они не стали осматривать комнату М. и уж тем более обыскивать весь дом.
Этот день! Этот день! Этот проклятый день.
До того длинный, долгий день, что к ночи уже и не вспомнить, что было утром: события расплываются как в тумане, подобном тому, что поднимается над озером и плывет в глубь побережья. Кто-то – с добрыми намерениями – зажег в доме все огни, и теперь он сверкал, как фонарь из тыквы на Хеллоуин, сообщая всей Авроре, что в доме № 188 на Кайюга-авеню что-то случилось. Но что именно?
И всему виной М. Вечно привлекает к себе внимание.
Я ее ненавижу и никогда не прощу.